Текст книги "Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой"

– Как жаль, что твои камеры дали сбой, – сказала Мэри Лу таким невинным голосом, что Эдвард, сам не зная почему, ощутил укол стыда. – Так было бы безопаснее.

– Мой отеческий долг защищать детей и страну, – твердо сказал он. – И от Джона жду подобного отношения. Он сын офицера.

Джону всегда нравилось сочетание «сын офицера», хоть он и не понимал, какие обязанности накладывает на него это звание. Джон увидел, как лицо его отца стало светлее, будто исполненное вдохновенного торжества. Он вспомнил те самые ангары, где бывал лишь раз и где отец хранил прототипы, – ангары, высотой выше трех домов, где стоят стеллажи, нагруженные полки и коробки с диковинными штуковинами. Некоторые штуковины, обвитые проволокой, светились, другие издавали скрежет, стрекот и гул, похожий на звук пролетающего мимо поезда, приводивший Джона в безусловный восторг. Иногда Эдвард приносил провода и схемы, и Джон пытался сконструировать нечто полезное, чтобы отец увидел и воскликнул: «Надо же, Джон, я и не думал, что такое можно сделать! Это дрон, бросающий на иллирийцев сетки? Уверен, теперь мы изловим их всех!» Но пока Эдвард лишь вздыхал и тер подбородок. Хотя Джон уже готовил новый прототип отслеживающего дрона, который даже мог летать.

– Это не наше желание воевать с кем-то, Джон, – продолжил Эдвард, – просто эти твари бесятся. Не мы выбирали, чтобы они были нашими соседями.

– Почему же так нечестно случилось распределение? Кто так задумал?

– Просто мы должны вытерпеть. Мы должны не посрамить наше лицо перед остальным миром. Раз так сложилось, значит, мы сможем это пережить. В чем смысл любви к своему народу? Чтобы дать людям жить спокойно. Мы столица технологий, как-никак. Будем выкорчевывать заразу, пока не поздно. Кстати, почему ты все еще здесь?

Джон вскочил из-за стола, схватил рюкзак, поднес карточку к сканеру у двери, после чего обоим родителям пришли сообщения о его выходе из дома.

– Родители, я вас люблю! – крикнул Джон и выскочил за порог.

– Эдди, не забудь про магазин.

– Не забуду, – отозвался он.

Мэри Лу поднялась наверх. «Почему ты вернулся так поздно, Эдди? Неужели работал всю ночь?» Но Мэри Лу не задавала вопросов – за одно это ее можно было ценить. Эдвард молча проводил ее взглядом.

Он был обязан семье Мэри Лу всем, что имел. Своим домом. Своей работой. Должностью ведущего инженера. Подобострастным уважением коллег, которого никогда бы не добился, ведь подобные ему не добиваются высот. «Ложь ли это или мне просто повезло?» – думал он. И все же не ранее как позавчера ночью, лежа в кровати рядом с ней, вдыхая медовый аромат ее волос и солоноватый запах распаленного тела, когда Мэри Лу, прижавшись к нему, уже заснула, он осознал, что не любит ее. Ни одна искра не зажигалась в его душе, когда она прикасалась к нему. Ее лицо не притягивало, не манило. Наоборот, ему стало глубоко неприятно, что она находится так близко и он ощущает ее дыхание на своей шее. Ее тело, которое когда-то придавало осмысленности всему, что он делает и к чему стремится, ее глаза, которые никогда не улыбались, даже когда Мэри Лу смеялась, но Эдвард всегда находил в этом нечто очаровательное по своей простоте, – все это стало для него неприятно.

Сегодня утром он проснулся рядом с юной девочкой, которая, несмотря на нечистоту его крови, относилась к Эдварду с незаслуженным, как ему казалось, благоговением. Неожиданно он понял, почему родные стены кажутся ему столь удушающими – просто он никогда не найдет в себе силы простить Мэри Лу. Два дня назад он случайно увидел ее, совершенно счастливую и впервые за долгие годы одетую в платье, на одной из южных камер в объятиях другого мужчины. И даже Глупышка Дженни не поможет ему, Эдварду, опустившемуся до такой же измены, простить жену за прегрешения. Ведь она была чистокровной, и выходит, не такое уж это прегрешение с ее стороны.

 
* * *
 

Джон всегда представлял себе иллирийцев как волосатых, ползающих близко к земле, звероподобных существ, чьи глаза посажены так глубоко в череп, что зрачки их едва различимы, зато на лицах обязательно выступает точеный прямой нос. Слипшаяся от грязи и крови одежда, если таковая была, болталась бы на их костлявых, вывернутых плечах, тогда как жители Неотопии непременно носили белое. Портреты иллирийцев печатали в детских электронных журналах и школьных учебниках, и, хотя эти рисунки не походили на фотографии, Джон невольно находил в себе нечто схожее. Однажды он попытался вдавить ту выпирающую часть носа, на которую другие люди с легкостью усаживают очки, но не получилось. Слишком больно. Раскровив нос, он проплакал полчаса, пока Мэри Лу не вернулась домой. «Что ты сделал со своим лицом, паршивец! За что мне это наказание?!» – кричала она, а Джон, уставившись в пол, рукавом размазывал по лицу слезы. Во время ужина Эдвард молчал дольше обычного, будто вместе со слезами Джона ушла и способность отца разговаривать, – и это было для Джона страшнее, чем крики матери. Джон не понимал, как следует себя вести.

Многогласная публика уже наводнила Новую улицу, по которой в рассветной тишине, слушая звуки собственных шагов, одинокий Эдвард возвращался домой.

Джон пробирался сквозь густую толпу, и каждый раз, когда чужой взгляд падал на значок на его груди, ему казалось, что на лице того взрослого отражается гордость и облегчение. Развеселившись, Джон бросился, размахивая рюкзаком, прямо под радужные брызги музыкального фонтана – воду из которого, кстати говоря, можно пить круглый год, – окатившего его с ног до головы, а заодно и зазевавшихся прохожих, и строго выстриженные газоны, и подвесные оранжереи на мостах, раскинутых меж небоскребами. На первом этаже кофейни, где пекли круассаны с карамелью и сливочным сыром – Джон каждую неделю откладывал на них хотя бы пару монеток, – сидели местные и иностранцы. Взметнувшиеся к небу струи живой воды привели последних в восторг. Джон и представить себе не мог, что прямо сейчас там, за стеной, какой-нибудь иллириец убивает овечек и ест их сырыми – еще трепыхающихся и визжащих, пока столешница заполняется кровью.

Возле школьных дверей стоял монитор: как только ученик пробивал карточку через контрóлер, родители тотчас получали сообщение о том, что их ребенок добрался целым и невредимым, а на всеобщее обозрение всплывала на мониторе фотография ученика. Свет во время съемки упал на щеку Джона так, что с другой стороны прорисовалась четкая тень от носа, похожая на птичий клюв. «Хорошо, что отец не видит», – думал Джон. Смотреть на эту фотографию Джону приходилось каждый день.

Во дворе к нему неожиданно подлетел Кристофф и стукнул по плечу рюкзаком.

– В золотое вырядился, анжамер? Два дня же еще до парада!

Джон сразу выпрямился, выталкивая грудь вперед.

– О-о-о! Да ты «Коршун»? Когда получил?

– Позавчера. Из троих победителей турнира меня взяли. За воду питьевую на горе́ и что выжить смог. Других искали дронами и солдатами до вечера.

– Повезло! Я думал, их только большим дают!

– Завидуй!

Джон, чеканя шаг, прошел туда-сюда несколько раз, едва сдерживая улыбку, – уши его при этом забавно подрагивали, а глаза блестели, как будто он только что закапал глазные капли. Лицо Кристоффа вытянулось, слегка посерело. Он, не сводя глаз, следил за блестящим значком на груди у Джона, пока тот упивался сладким чувством ликования. Вдруг послышался звонкий, почти базарный гомон, смех вперемешку с руганью, и мимо них пролетела стайка мальчишек.

– Куда? – крикнул Джон им вслед, пуще выпячивая грудь.

– Уокера прижали – ждет битва, – завопил, задыхаясь, Ян Орт, даже не взглянув в их сторону. – Наказание! Наказание!

– Будет веселье! Ну, держись! – Кристофф бросился за ними.

«Опять этот Уокер! – помрачнев, подумал Джон. – Опять все внимание на него». Он знал, что прямо сейчас за кипарисовой аллеей банда мальчишек обступает паренька в сероватой футболке. Это случалось несколько раз в неделю. Лиам Уокер был сыном фермера, признанного потомка иллирийцев, – на диво хрупкий, жилистый, с болезненной искрой в глазах, ожесточающийся в мгновение ока, как только издалека слышались голоса его постоянных преследователей, он умудрялся давать отпор в каждой драке, которые случались куда чаще, чем подобное смог бы вынести любой из его обидчиков, и на удивление почти всегда выходил победителем. Как и у его отца, нос Лиама был самый обычный – с естественной переносицей, немного мясистый и покрытый шрамами. Но при этом его необоснованная ненависть – разрушительная, непримиримая, лютая, – вспыхивающая в тот же миг, как он слышал брошенное вслед: «Иллириец!», не оставляла сомнений в его истинной природе. Стоило ли так обижаться на правду? Джон много раз видел, как в школе Лиам ходил по коридорам вполоборота, всегда спиной к стене, готовый в любой момент напасть или убежать.

– Ну-ка говори: «Я иллирийское отродье»! – пронеслось над школьным садом.

– Проваливай к своим за стену, урод!

Джон заметил, как Лиама огрели сумкой по голове, но тот, на мгновение сжавшись, сделал рывок, будто разжавшаяся пружина, и бросился в атаку. «Вот она – иллирийская кровь!» Подобного с Джоном не случалось.

Однако сходство с врагами, против воли вынуждающее Джона постоянно сравнивать себя с Лиамом, стояло не на первом месте. Лиам тоже участвовал в турнирах на выживание, и более того, когда-то был с Джоном в одной команде, – за одно это Джон чувствовал бы к нему такое же отвращение, даже если бы Лиам был чистокровным.

– Джон, ты слишком быстро сдаешься, как только понимаешь, что не будет одобрения, – сетовал капитан их команды Билл. – Боишься столкнуться с миром. Плывешь по течению. Надеешься, кто-нибудь проведет тебя по жизни за ручку? Справится вместо тебя? Ты не выживешь, если подчинишься природе. Рискуй, бери ответственность! Борись, но не соревнуйся. Посмотри на Лиама. Думаешь, ему не страшно? Однако он не бегает за призраками, он решает задачу. Именно поэтому Лиам получил «Коршуна», а ты еще нет. Человек – это борьба и торжество духа, Джон, а не страх и покорное смирение.

«Теперь и у меня есть „Коршун“, Билл, – ехидно улыбаясь, подумал Джон. – Я тоже в Высшей лиге. Грустно, что ты не видел моего значка. Я говорю – ты неправ, Билл. Непротивление – это тоже талант. Талант выживать, – так говорит отец».

– Бей дворняжку! – завопил Кристофф, прыгнув в самый центр столпотворения, поглотившего Лиама, так что того было не различить среди белых одежд.

– Точно! Помесь с псиной!

– Отродье!

Джон видел, как ответственный за дисциплину мистер Ватт изо всех сил, раздуваясь будто лягушка, набравшая за щеки воздуха, и, багровея с каждым шагом, семенит по аллее.

– Отойдите от него! – пыхтел мистер Ватт. – Не для того мы подавляем их ярость, чтобы вы через день все портили! Пошли вон!

Мальчишки в мгновение ока рассыпались по школьному саду, оставив Лиама стоять на полусогнутых трясущихся ногах.

«Хорошо, что я не такой, как он, – подумал Джон. – Его дед иллириец. Отец также. А мой отец – другой. Он офицер», – и отправился в класс.

Светлана Куликова.
ПЛАСТИЛИН

– Ваша любимая игрушка в детстве?

– Пластилин.

– Что из него получалось?

– Все.

Виктор Цой. Из интервью.

Пермь, 1990 год

Едва стрелки часов вытянулись в ровную вертикаль, Валентин встал из-за стола и заспешил к выходу. Заперев дверь на ключ, он размял пальцами пластилиновый комок, с удовольствием ощущая, как тот согревается и становится податливым. Пятилетним он впервые познал чувство власти над мягким материалом, с тех пор оно возникает, стоит взять в руки пластилин. Прижав размякшую массу к притвору, Валентин опечатал кабинет персональным пломбиром «Заведующий отделом хранения БРА».

Главным хранителем Буйского районного архива Валентина Квашнина назначили недавно. Подать документы на соискание вакансии его заставила жена – семье хронически не хватало денег, а у заведующего зарплата пусть не намного, но больше, чем у простого архивиста. Сам Валентин не собирался расставаться с насиженным местом в общем кабинете, где кроме него работали четыре пожилые женщины и Вера Перова.

Столы Валентина и Веры стояли друг против друга. Почти ежедневно он видел перед собой ее хрупкие плечи и тонкие руки, серьезные серые глаза за стеклами очков, гладкие русые волосы до плеч – когда Вера наклоняла голову, они падали вперед и закрывали ей лицо. Ему нравились тихий Верин голос и как она слушает – не перебивая, не глядя пристально в лицо. Он страшно смущался, когда ему смотрели прямо в глаза, становился косноязычным и терял нить беседы.

С Верой ему было настолько легко, что он рассказал ей о своей мечте: подарить городу макет «Лагерь пугачевцев на реке Морочке», собственноручно вылепленный из цветного пластилина. Даже пригласил Веру к себе – посмотреть на эту большую, два на два метра, подробную работу.

Веру восхитило тонкое, почти ювелирное мастерство, с каким Валентин воссоздал фигурки людей, лошадей, собак; шатры, костры, разнообразную утварь и даже рыбу, выловленную пластилиновыми бунтовщиками из пластилиновой реки.

– Да, – сказала Вера, – это достойно музея. А почему ты не оформляешь дарение, ведь макет уже готов?

В ответ Валентин пожал плечами. Он обращался к директору Буйского краеведческого музея, однако не получил согласия принять дар. Тогда Вера Перова пригласила в квартиру Квашниных журналистов. В то время еще жива была мама Валентина.

Лидия Васильевна Квашнина работала библиотекарем.

Иногда она брала с собой на работу сына. Уже в пятом классе Валя прочел сочинение А. С. Пушкина «История Пугачева». Отчаянная отвага легендарного бунтовщика потрясла и очаровала его.

– Противоположности притягиваются, – смеялась мама. – Наглец Емелька восхищал твоего папу тоже, а вы с ним очень похожи.

Валя действительно вырос копией своего отца. Таким же круглолицым и светловолосым, невысоким и полноватым, немногословным и замкнутым. Оба – каждый в свое время – получили в детстве кличку Квашня не только из-за фамилии. И отец, и сын любили читать и не любили драться.

Отец погиб за месяц до рождения сына: на пешеходном переходе его сбил грузовик с пьяным водителем за рулем.

Лидия Васильевна повесила на стену большой портрет мужа, назвала сына его именем и вспоминала при каждом удобном и не очень удобном случае.

В наследство от отца сыну достались застенчивость, упорство и долготерпение.

Во время интервью Валентин краснел, бурчал что-то невразумительно. И только когда оператор направил свет прямо на макет, громко возмутился: пластилин тепла не терпит!

Зато Лидия Васильевна, не скрывая гордости за сына, рассказала, как Валя, получив в подарок на пятилетие коробку разноцветного пластилина, настолько увлекся лепкой, что день и ночь мастерил, сначала наивные детские поделки, потом сценки из прочитанных книг. К сожалению, пластилин таял даже от комнатной температуры, и работы теряли форму. Уже в школе с помощью учительницы химии Валентин изобрел состав из клея и песка, добавил его в пластилин и получил массу, относительно устойчивую к температуре. А после знакомства с основами скульптуры стал лепить фигурки на проволочном каркасе.

Спустя годы, будучи уже сотрудником Буйского районного архива, Валентин нашел документы о походе Емельяна Пугачева на Казань через местные леса. Так пластилиновые фигуры ожили, обрели смысл. Из года в год они постепенно заполняли будущий музейный экспонат, которому предстояло прославить скучный провинциальный Буйск.

После выхода в эфир сюжета о связи Пугачевского бунта с историей города, о макете и его создателе, Валентин Квашнин стал местной знаменитостью. Правда, ненадолго. Вскоре новость забылась, а музей закрыли на ремонт. Сам мастер продолжал кропотливо вносить в макет детальные дополнения.

А потом Валентин внезапно женился.

Если бы его спросили, как это произошло, он не смог бы рассказать ничего внятного.

– У нас новая соседка, – сообщила мама, накрывая на стол. – Такая бойкая девушка! Поздоровалась, назвала меня по имени-отчеству.

– Твоя знакомая? – отозвался Валентин из своей комнаты.

Крошечную детскую он называл «моя нора». Середину «норы» занимал макет. Валентин ходил вокруг него, что-то поправляя.

– Нет, конечно. Ей Ольга Евсеевна о нас рассказала. И она сразу себя повела так, словно мы уже сто лет друг друга знаем! Меня, говорит, зовут Таня, я приехала из села Морокино, буду работать в Доме культуры тренером по спортивным танцам. И тра-та-та-та, тра-та-та! Я не поняла: то ли она простушка, то ли развязная девица. Валя, иди ужинать!

Старый двухэтажный дом, в котором жили Квашнины, когда-то принадлежал богатому купцу. После революции советская власть разделила его на восемь ужасно неудобных, маленьких, но с высокими потолками и большими стрельчатыми окнами квартир. В одной из них хозяйка Ольга Евсеевна сдавала комнату. Жильцы у нее менялись часто, Валентин не успевал запоминать ни лиц их, ни имен.

За ужином мама еще что-то рассказывала об очередной квартирантке Ольги Евсеевны, но Валентина новость не заинтересовала. Он поел и снова скрылся в «норе».

А ночью мама умерла.

Три дня в прежде тихой квартире непрестанно сновали какие-то люди и звучало слово, похожее на название музыкального инструмента – тромбоэмболия.

К оглушенному Валентину подходили с соболезнованиями знакомые и незнакомые мужчины и женщины. Высокая, красивая девушка с длинными черными волосами представилась: «Я Таня Алфеева, твоя соседка. Хочешь, помогу? Если надо, конечно». Кажется, он кивнул, не вникая в сказанное ею.

Таня взяла Валентина за плечи, встряхнула и, пристально глядя в глаза, скомандовала: «Не раскисай! Соберись! Ты ведь мужик! Или нет?» То ли магнетизм черных женских глаз подействовал, то ли жесткие слова, то ли встряска, от которой голова дернулась так, что в шее хрустнуло, но Валентин вдруг будто очнулся от морока.

Вопрос, мужик он или нет, смутил его до жара. Не только женщины у него никогда не было, но даже поцеловать ту, которую давно хотел, он пока не решился. Валентин вспыхнул и отвернулся. Однако отделаться от черноглазой соседки оказалось непросто.

Под напором Тани Валентин окончательно включился в скорбные дела и смог, наконец, куда надо позвонить и с кем надо договориться о погребении.

На кладбище она стояла рядом, поддерживала под руку. На поминках в кафе заботливо подкладывала еду. И подливала – впервые в жизни Валентин пил водку. Захмелел быстро и тяжко. Как добрался до дома, не помнил.

Проснувшись на рассвете, долго не мог сообразить, почему спит голый не в своей постели, а в маминой. И что это за женщина лежит рядом с ним…

Таня не дала развиться в нем недоумению, смущению, стыду. Она умело обволакивала его всем телом, пробуждая желание. Валентин вначале робко, потом все смелее и сильнее сжимал теплую, мягкую, податливую, как пластилин, женскую плоть, вминал в нее свою боль утраты. Потом снова уснул и только к обеду пробудился уже в совершенно другую жизнь.

На второй день после похорон Лидии Васильевны Таня принесла свои вещи к Валентину:

– Раз уж мы вместе спим, то будет разумно и вместе жить. Так? И тебе хорошо – я могу прибрать, приготовить, и мне – не надо платить Ольге Евсеевне. Так?

Валентин не нашелся, что возразить.

Через пару месяцев Таня продемонстрировала ему тест на беременность. Объяснила, что означают две полоски, и поставила условие:

– Или наш ребенок родится в полной семье, или я иду на аборт!

Ребенок! Валентин молчал ошеломленно. Растерянный вид никак не отражал сумасшедший вихрь эмоций, бушевавший в нем. Он сделал… Это не поделка, не пластилиновая фигурка, это… Человек! Он сотворил человека! Как Бог. Настоящего, живого человека! Таня хочет убить его! Нет!

– Нет! Не надо убивать. Давай, поженимся. Только… Кажется, после похорон год нельзя.

– Это если со свадьбой. А если просто расписаться, то можно.

На бракосочетании присутствовала только Танина мама Елена Тимофеевна. Такая же высокая и решительная, как Таня, с такими же яркими темными глазами.

– Ох, Валька, ну, держись. Сможешь с ней сладить, я тебе при жизни памятник поставлю! Танька же как клещ: к чему присосется – не отвалится, пока всю кровь не выпьет. Вишь, как быстро в городе-то устроилась!

– Что же вы так грубо о своей дочери? Она… Она хорошая хозяйка.

– Это да! Полы моет чисто, блины печет ловко, – Елена Тимофеевна с жалостью посмотрела на Валентина. – Ладно, живите уж, коли приспичило.

Жили молодые, по выражению самой Тани, параллельно.

Валентин уходил в архив к девяти утра, жена еще спала. До обеда она отдыхала, а вечерами допоздна учила детей и взрослых спортивным танцам. Когда муж возвращался, жена или собиралась на работу, или уже отсутствовала. И в выходные часто бывала занята то соревнованиями, то фестивалями, то дополнительными тренировками будущих чемпионов.

Выйдя в декрет, Таня стала нервной, язвительной, придирчивой. Ее возмущало, что муж много молчит и мало зарабатывает. Злило, что Валентин не способен себя защитить: когда она ругалась – громко и грубо, он не отвечал, не возмущался, а молча уходил в свою «нору» и закрывался там.

Сын родился в солнечный летний день.

Валентин несколько раз звонил в справочную роддома, чтобы снова и снова с замирающим сердцем услышать: «Мальчик, три пятьсот, пятьдесят пять сантиметров». Через неделю, принимая от медсестры тугой сверток, перевязанный голубой лентой, он так разволновался, что сел в такси, не дожидаясь, когда выйдет жена, и едва не уехал с ребенком без нее.

Жизнь покатилась по прежней колее. Таня все так же скандалила из-за денег, обзывала мужа квашней и настойчиво требовала избавиться от макета:

– Ребенку нужна отдельная комната!

Однако музей не спешил забирать подарок – то ремонт затягивался, то в концепцию выставки забыли вписать поход Пугачева.

Мальчик рос спокойным и очень похожим на отца – светловолосый, пухленький, послушный. Большие карие глазищи достались ему от матери, но ее горячности в них не было.

Валентин с радостью взял на себя большую часть родительских забот. До работы он успевал съездить на молочную кухню, переодеть, накормить сына и посадить в манеж, где малыш дожидался, когда проснется его мама – Таня долго спала.

Ничего не изменилось, и когда Димка пошел в детский сад – утром так же отец собирал и отводил сына, вечером забирал.

Четыре года пролетели как один день.

…Приближаясь к детскому саду, Валентин услышал звонкие крики, смех ребятишек и улыбнулся – эти звуки вызывали в нем умиление.

Воспитательница удивилась:

– Разве Татьяна Сергеевна не предупредила, что сегодня сама заберет Диму?

– Нет… Да… Когда?

Валентин встревожился. Впрочем, не сильно. Может, в школе танцев занятия отменили. Но почему Таня не позвонила?

Он быстро шел по улице, убеждая себя, что ничего страшного не случилось. Таня и Дима ждут его дома. Возможно, сегодня они поужинают все вместе, чего в их семье уже давно не случалось. Он взбежал на второй этаж, отпер дверь. Тесная прихожая выглядела просторнее… Присмотрелся. Исчезли Танины вещи и Димкин велосипед.

Не раздеваясь, Валентин прошел дальше. Открытый шкаф, разбросанные игрушки… Он понял: Таня от него ушла и забрала сына. Дверь в «нору» оказалась распахнутой настежь. Валентин вошел, включил свет и замер, не в силах впустить в сознание представшую перед ним картину: на фанерной основе вместо уникального пластилинового макета красовался бесформенный пестрый ком с торчащими из него там-сям проволочками многочисленных каркасов.

Десять лет жизни Валентина Квашнина, десять лет научных изысканий и кропотливого труда были безжалостно смяты и валялись перед ним грязной уродливой глыбой.

Валентин опустился на стул, прижал ладони к лицу и зарыдал.

Уже стемнело, когда он очнулся.

Странный покой охватил его. Словно внутри все застыло, оцепенело. Все, кроме сердца, в котором билась одна живая жилка. Одна очень тонкая, но полнокровная частица Валентина в ритме пульса выстукивала короткое слово «сын».

Избегая взглянуть на останки макета, Валентин погасил в «норе» свет и плотно закрыл дверь с чувством, будто похоронил за нею всю свою прошлую жизнь.

Записку, написанную почему-то красным карандашом, он обнаружил на кухонном столе: «Я ненавижу тебя! Я подала на развод. Сына я забираю, чтобы не вырос квашней, как ты. Квартиру разделим потом. Я пока поживу у мамы». Похоже, карандаш, сломался: в конце вместо точки – красные крошки, словно капельки крови.

«Пишет так, как будто ребенка у нее нет – я, я, я», – вздохнул Валентин и набрал в смартфоне поиск: «расписание электричек». Ближайшая в сторону Морокино уходила через час.

Надо предупредить на работе. Димку нельзя вести в детсад, Таня опять его украдет… Вера! Она поможет.

Валентин набрал номер Перовой.

– Это Квашнин. Извини, что поздно.

– Ничего, я не сплю.

– Мне нужно срочно уехать. Прикрой перед директором. Пожалуйста.

– Надолго?

– Не знаю. Таня от меня ушла. И сына увезла, надо его забрать. Это не далеко, но… Я потом не смогу его ни в сад отвести, ни дома одного оставить. Поможешь?

– Конечно!

– Спасибо.

– Позвони, когда вы с Димой вернетесь.

– Да. Прости меня, я виноват…

– Ничего не говори. Завтра, Валя. Мы обо всем поговорим с тобой завтра.

Последняя электричка уходила почти пустой.

Валентин привалился плечом к темному окну, в котором отражался грязный вагон с обшарпанными деревянными лавками, и закрыл глаза.

В архиве о женитьбе Квашнина узнали случайно от кадровички, вносившей в личное дело Валентина изменение семейного положения.

Женщины поздравили единственного коллегу-мужчину чаепитием с тортом. Вера произнесла вежливые слова о долгой совместной жизни и смерти супругов в один день. Легкость общения между ними куда-то пропала. Валентин отчего-то стыдился Веры, словно предал друга. Хотел даже стол переставить, чтобы не видеть ее, но получил новую должность и перебрался в хранилище.

Оторванный от родного коллектива, Квашнин ощущал смутный душевный неуют. По утрам он заглядывал в кабинет архивисток, говорил общее «Здравствуйте!», но смотрел только на Веру. Женщины отвечали ему, а Вера, приветливо улыбнувшись, молча кивала, от чего с ее глянцевых волос слетал лучик отраженного света.

Через сорок минут Валентин вышел на станции Морокино.

Дом тещи темнел всеми окнами, но, как ни странно, стучать не пришлось. Елена Тимофеевна вышла на скрип крыльца, словно ждала за дверью.

– Здравствуйте. Таня с Димой здесь?

– Здравствуй, Валя. Проходи тихонько, Дима спит. Танька приехала на такси, вещи выгрузила, скомандовала, чтобы я Диму ужином накормила и уложила спать, а сама куда-то усвистала. Сказала, ночевать не придет. Да что у вас случилось-то? Ты чего такой… Какой-то не такой. Не заболел?

– Мы разводимся, Елена Тимофеевна.

– Так я и знала! Не пара вы. Мягкий ты, а Таньку надо в ежовых рукавицах держать. Я хоть и мать ей, только…

– Диму не оставлю, – перебил Валентин причитания тещи. – В пять утра первая электричка пойдет на Буйск, мы с сыном на ней уедем.

– Божечки мои, зачем ребенка туда-сюда таскать? А что я Таньке скажу?

– Скажите правду. Я увез и не отдам. Пусть даже не надеется.

Сын спал на диване в «гостевой» комнате. Валентин примостился рядом. Дима вздохнул во сне и повернулся на бок, лицом к отцу.

Валентин чувствовал на своей щеке чистое детское дыхание и как будто выздоравливал от тяжелой болезни.

Спать он не собирался, но нечаянно задремал. Разбудил его гудок паровоза. Часы показывали полпятого. Скоро пойдет первая электричка, не опоздать бы. Да тут рядом, они успеют.

– Димитрий, подъем!

Ребенок посмотрел непонимающим сонным взглядом и вдруг улыбнулся радостно, обхватил отца за шею, крепко прижался:

– Папа! Папочка!

– Одевайся быстрее, нам надо ехать.

Покидая спящий дом, Валентин больше всего опасался встретиться с женой или тещей. Но Татьяна так и не появилась, а Елена Тимофеевна из спальни не вышла.

До электрички оставалось десять минут. Дима спотыкался и хныкал. Валентин взял сына на руки и пошел не по дороге, а по путям. Так идти было ближе, но с ребенком на руках труднее – не видно, что под ногами. Пришлось поставить мальчика и «включить игровой момент».

– Димитрий, мы спасатели! Горит кошкин дом! Скорее бежим ей на помощь!

Неуклюже перебирая толстыми ножками, мальчик пытался не отставать от отца, который тянул его за руку.

В густом утреннем тумане трудно было понять, далеко ли еще до станции.

Что-то скрипнуло, потом лязгнуло под ногами. Дима упал и заплакал. Вдруг совсем близко раздался жестяной звук тронувшегося состава и громкий свист локомотива.

– Дима, что с тобой? Вставай, сынок!

Мальчик лежал на рельсах, неестественно откинув одну ногу, кричал:

– Больно! Больно!

Отец наклонился к нему и увидел страшное: ступню ребенка зажало между рельс переведенной стрелкой.

Валентин посадил мальчика, ощупал зажатую ногу. Похоже, серьезной травмы нет. В этом месте стрелка, к счастью, смыкалась не плотно, а ботинок смягчил удар. Если развязать шнурок, можно вынуть ногу. Дрожащие руки не справлялись – сам крепко завязал, теперь вот… Скорее, скорее! Нет, не получилось.

Сын плакал, но не понимал, что их ждет. Отец понимал все. Мысли его метались в поисках выхода из мрака ужаса. Больше всего он боялся, что ужас проникнет в сына. Оставив бесполезную возню со шнурком, спросил:

– Сильно больно?

Дима затих, отрицательно покрутил головой:

– Не очень.

Валентин снял куртку, сел на рельсы рядом с сыном, накрыл его вместе с собой:

– Чур, я в домике!

– И я!

Малыш любил эту игру. Они с отцом мастерили «домики» из стульев, под столом, «в норе» под макетом, в шкафу.

– Папа, ты никуда не уйдешь?

– Ни за что. Мы теперь всегда будем вместе, мой маленький принц.

– Я принц? Это мой дворец?

– Нет, это маленький скромный дом.

– С нами здесь будет жить маленький скром?

– Да, конечно, он будет с нами жить.

Впереди сквозь туман пробивался свет циклопического глаза прожектора. Содрогалась земля, гудели рельсы. Нарастал шум набирающего скорость состава.

Под курткой Валентин прижал к себе Диму – мягкого, теплого, закрыл глаза и завопил что-то неестественно бодрое все громче и громче, чтобы приближающийся грохот не заглушил его голос, чтобы, умирая, сын не успел ничего понять и испугаться.

Мерно стуча на рельсовых стыках, сотрясая пространство и непрерывно гудя, первая электричка на Буйск пронеслась мимо них по соседнему пути.

Мелькали окна ярко освещенных вагонов – ритмично то вспыхивал, то гас свет «в домике», пока не унесло его в туман ураганом, поднятым близко пролетевшим составом.

И вдруг наступила тишина. Лишь издалека, затихая, все еще доносился гудок ушедшего поезда.