Текст книги "Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра"

Глава 14

Она вышла ко мне навстречу в кимоно из желтого китайского шелка и красных шелковых туфельках. На ее лице играла вопросительная улыбка. Казалось, она задавала мне вопрос: «Нравлюсь ли я вам в этом наряде?»

Потом она посмотрела на меня, и на ее прелестном, ясном личике появилось выражение тревоги, хотя враз застывшая улыбка и не сходила с него еще несколько секунд.

– Откуда вы? – спросила она. – Почему вы так уставились на меня? Что случилось?

– Ничего не случилось, – ответил я, с трудом подбирая слова; голос мой показался мне чужим. – Я был не в себе… Гулял, бродил Бог знает где… А теперь вот пришел спросить вас кое о чем.

Она испытующе поглядела на меня.

– Ну? Спрашивайте! Господи, как вы ужасно выглядите! Садитесь же!

Она бросила на пол подушку, положила поверх ее другую и уселась, обхватив руками колени. Ее лицо было обращено ко мне.

– Что же вы не садитесь? Ну вот, так-то лучше. Теперь говорите. У меня есть свободных полчаса.

– Полчаса? – повторил я. – А затем? Кто придет затем? Барон или русский князь?

– Барон, – ответила она, – Но разве вам не все равно?

– Да, пожалуй, – сказал я. – Мне все равно. Мне все опостылело с тех пор, как я узнал… Она приподняла голову.

– Ну, и что же вы такое узнали? Ее спокойный взгляд смутил меня.

– Того, что я знаю, – с усилием проговорил я, – с меня хватит. Он приходит после обеда или приходит вечером и остается до трех утра…

– Совершенно верно, – сказала она. – Однако вы отлично осведомлены. Я слишком поздно ложусь, а ведь мне так необходим сон. Бедняжка Бибиш! И это все? Вы, значит, ревнуете меня к барону? Должна признаться, что меня это радует. Выходит, милостивый государь и впрямь ко мне неравнодушен. Правда, он мне никогда об этом не говорил, хотя мы и знакомы с ним целую вечность. Нужно сказать, что этот самый милостивый государь вел себя по отношению ко мне довольно некрасиво. Но все это прощено. Бибиш чрезвычайно великодушна. Итак, милостивый государь изволит любить меня…

– Теперь уже нет, – сказал я, обозленный ее насмешливым тоном.

– Неужели? – ужаснулась она. – Что, любовь прошла без следа? Жаль, очень жаль. Ваши чувства всегда столь непостоянны?

– Бибиш! – воскликнул я с отчаянием. – Почему вы мучаете меня? Вы насмехаетесь надо мною. Скажите же мне наконец правду, и я уйду восвояси.

– Правду? – спросила она совершенно серьезным тоном. – Нет, я и впрямь не знаю, о чем вы думаете в настоящий момент. Я всегда была откровенной с вами, может быть даже чересчур откровенной, а этого женщина никогда не должна позволять себе с мужчиной.

Я вскочил на ноги.

– Да сколько же это будет продолжаться?! Я не в силах больше выносить ваших насмешек. Неужели вы думаете, будто мне неизвестно, что все это только предлог и что ваша лаборатория (я указал на открытую дверь в лабораторию) на самом деле… Он выдает вас за свою ассистентку, а в действительности…

– Ну, что же вы замолчали? Договаривайте до конца! В действительности же я его любовница. Вы ведь это хотели сказать.

– Да. Его или князя Праксатина.

Она подняла голову и посмотрела на меня широко раскрытыми, изумленными и немного испуганными глазами. Затем ее передернуло от отвращения.

– Любовница Праксатина! – прошептала она. – О Господи!

Она вскочила и бросила подушки на диван.

– Любовница этого болвана, этого медведя! И все это только предлог – и работа, и лаборатория, и «пожар Богоматери»! Объясните мне только одно: как вы додумались до всего этого? Нет, нет, не говорите ничего, я не хочу ничего слышать! Молчите, умоляю вас! Я хотела бы только узнать, как у вас хватило мужества сказать мне такое… Для этого ведь нужно изрядное мужество… И кто вам дал право…

– Прошу прощения, – сказал я. – Я и впрямь не имел никакого права вторгаться к вам, отнимать ваше драгоценное время и надоедать вам своими упреками. Теперь мне это совершенно ясно. И если вы окажетесь настолько великодушны, что примете мои извинения, я уйду.

– Да уж, – сказала она. – Пожалуй, лучше всего, если вы сейчас уйдете.

Я отвесил ей церемонный поклон.

– Завтра утром я буду просить барона об отставке.

После чего я собрался уходить. Отчаяние и безысходность сжимали мне горло. Я был уже у самой двери, как она вдруг сказала тихим голосом:

– Останьтесь!

Я пропустил этот призыв мимо ушей.

Она топнула ногой.

– Останься же, говорю я тебе!

Я был уже в лаборатории, когда она произнесла эти слова. Я остановился на секунду, но затем двинулся дальше не оглядываясь. Она подбежала за мной.

– Ты слышишь меня? Ты должен остаться! Неужели ты думаешь, что я и дальше смогу выносить эту жизнь без тебя?!

Она схватила меня за руки.

– Послушай! – сказала она. – За всю свою жизнь я любила лишь одного человека, и он не знал или не хотел знать об этом. Он и теперь еще не верит этому. Недавно я была в Берлине… Знаешь ли ты, куда я там прежде всего отправилась? Я пошла в институт узнать о тебе. Посмотри мне в глаза! Разве я произвожу впечатление лгуньи? Я ведь даже притворяться не умею.

Она выпустила мои руки.

– Ты был так бледен, когда вошел в комнату! Бледен как мертвец… Почему я сразу не сказала тебе всего? Ты все еще не веришь мне? Ну ничего, скоро поверишь. Я приду к тебе… Ты понимаешь, о чем я говорю? Может быть, если бы ты предоставил мне еще немного времени, все было бы иначе, но я не хочу, чтобы ты продолжал терзаться этими мыслями. Через два дня я буду с тобой… Ну что, поверил ты мне наконец? В девять часов вечера… В это время в деревне уже все спят. Тебе надо будет позаботиться только о том, чтобы дверь твоего дома не была заперта. Ну а теперь иди… Или нет, останься еще ненадолго!

Она обвила руками мою шею и поцеловала меня. Я страстно прижал ее к себе.

Что-то со звоном разбилось об пол. Мне показалось, что я поднимаюсь из какой-то глубины – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, а еще потом с головокружительной быстротой. Странно, что я уже не находился в стоячем положении, а лежал на спине. И тут я услышал незнакомый мужской голос:

– Ужасно глупо. Как можно быть таким неуклюжим! Я вырвался из объятий Бибиш.

– Кто здесь? – воскликнул я с испугом. – Разве мы не одни?

Бибиш поглядела на меня с удивленной улыбкой.

– Что с тобой? Кому здесь быть, кроме нас? Не думаешь ли ты, что я позволю целовать себя при свидетелях? Здесь ты и я – разве тебе этого недостаточно?

– Но здесь кто-то только что говорил. Я ясно слышал чей-то голос.

– Ты сам и говорил, – сказала Бибиш. – Ты что, не помнишь? «Как можно быть таким неуклюжим!» – сказал ты. Ты сам. Неужели ты забыл? У тебя, наверное, совсем расшатались нервы. Ты только погляди, что мы натворили!

Она указала на пол, где валялись осколки стекла.

– Ничего, беда невелика, – заметила она. – Это всего лишь чашка бульона для разведения бацилл. Заруби себе на носу в лаборатории целоваться не полагается. Жутко даже подумать, что могло произойти, если бы мы, не дай Бог, разбили склянку с культурами… Не надо, я сама подберу.

– Бибиш, – спросил я, – а что такое «пожар Богоматери»?

Она посмотрела на меня с изумлением.

– А ты откуда знаешь о «пожаре Богоматери»?

– Я вообще о нем ничего не знаю, – ответил я. – Эти слова я только что слыхал от тебя, и они никак не хотят выйти у меня из головы. Ты говорила о своей работе, а потом упомянула о «пожаре Богоматери».

Она вдруг ужасно заторопилась и увела меня из лаборатории.

– Вот как? Я упомянула о «пожаре Богоматери»? Не знаю, имею ли я право об этом говорить. Да теперь уже и чересчур поздно. Тебе пора идти, голубчик. У тебя нет шляпы? А где твое пальто? Выходить в такой холод без пальто – это ужасное легкомыслие! Нет уж, мой милый, за тобой действительно необходимо следить как за ребенком.

В этот день я стоял в темноте у окна своего кабинета и смотрел на проезжую дорогу.

Шел снег. Тонкие белые хлопья бесшумно и легко падали наземь. Предметы утрачивали свои очертания, становились чуждыми и призрачными. Стая ворон, каркая, поднялась с рябины, и сейчас же вслед за этим на дороге показались быстро несущиеся сани. Ими управлял Федерико. Я узнал его только в тот момент, когда он, проезжая мимо, слегка приподнялся и, здороваясь, повернул ко мне лицо. Когда он скрылся за поворотом, перед моими глазами вдруг снова встало неотвязно преследовавшее меня лицо готического барельефа из антикварного магазина в Оснабрюке. Я не знаю, как это произошло, но мне внезапно стало ясно то, чего я так долго добивался, роясь в своей памяти: я понял, что представляла собой эта мраморная головка и почему мне была так знакома ее странная, нездешняя улыбка. С необычайной силой непосредственного переживания я вспомнил, что эта головка являлась частью плохой копии того мощного барельефа на Палермском соборе, на котором был изображен во всей своей славе последний римский цезарь и триумфатор – последний император из рода Гогенштауфенов.

Столь искусно возведенное школьным учителем здание лжи и клеветы рухнуло легко и бесшумно, подобно сыпавшемуся с крыши снегу. Я облегченно вдохнул, освободившись от давившего на меня кошмара. Все, что он мне рассказывал о Бибиш, о бароне и о происхождении Федерико, оказалось сплошной ложью. В юношеском лице Федерико были запечатлены грозные и величественные черты Фридриха Барбароссы [60]60
  Барбаросса (итал. Barbarossa – «рыжебородый»); прозвище Фридриха I (ок. 1125–1190), германского императора из династии Гогенштауфенов, правящего с 1152 г.; Барбаросса вмешивался во внутренние дела практически всех сопредельных с Германией (а также и многих весьма отдаленных от нее) стран и, открыто именуя себя «владыкой мира», неоднократно заявлял о намерении раздвинуть германские границы до пределов старой Римской империи; возглавил Третий крестовый поход, но до Земли Обетованной так и не добрался, утонув при переправе через какую-то мелководную речушку в Малой Азии; впрочем, согласно старинной легенде, Барбаросса не умер, а только заснул и до сих пор спит в подземной пещере где-то в Тюрингии, сидя за каменным столом вместе с шестью своими рыцарями и дожидаясь, когда придет ему время выйти наружу и повести обновленную Германию к мировому господству; это пробуждение может произойти не раньше, чем отросшая рыжая борода Барбароссы трижды обовьется вокруг стола.


[Закрыть], его знаменитого предка, некогда потрясшего весь мир и ставшего предметом всеобщего преклонения!

Солнце садилось за тяжелыми темными тучами, окрашивая их в фиолетовый, пурпурный, ярко-желтый и медно-зеленый цвета, и мне казалось, будто они охвачены пламенем. Никогда еще до той поры мне не случалось видеть таких красок на небесном своде. И тут мною овладела странная мысль – мне показалось, что это сверкание и сияние, это фантастическое вспыхивание и угасание ослепительных красок на вечернем небе было какою-то придуманной Бибиш игрой, носящей название «пожар Богоматери», и что оно исходило не от лучей закатывавшегося солнца, а снизу, от нее, из той маленькой полутемной комнаты, в которой она меня поцеловала.

Глава 15

Исходным пунктом беседы, просветившей меня относительно того, что барон называл своей жизненной задачей, явился его спор с пастором и одно-единственное слово, которое вставила в него Бибиш. Мы сидели в приемной господского дома, обставленной на манер крестьянской комнаты. Я и теперь еще ясно вижу перед собой это помещение: дубовые скамьи, окрашенные в пестрые цвета, стулья, расставленные вокруг массивного стола, резное распятие из дерева, оловянные тарелки на стенах и над камином, широкие полати, которые теперь уже редко встречаются в комнатах вестфальских крестьян. Перед пастором стоял бокал вина, остальные пили виски. Бибиш подперла голову левой рукой и набрасывала на листке бумаги разные геометрические фигуры-спирали, кружочки, розетки. Князь Праксатин сидел в стороне и раскладывал пасьянс.

Не помню, как начался этот разговор. Я был углублен в свои мысли и не прислушивался. Поднимая иногда голову от своего рисования, Бибиш избегала смотреть на меня. Помнила ли она еще о данном мне накануне обещании, или то был всего лишь мимолетный каприз? Мне бы хотелось знать это наверняка. Как бы невзначай я спросил ее, будет ли она завтра в девять часов в лаборатории. Не удостоив меня взглядом, она неуверенно подняла и опустила плечи. После чего вместо кружков и спиралей принялась рисовать цифру «девять», тщательно обводя ее красивым орнаментом.

– Ваши возражения, – услышал я голос барона, – применимы ко всякой эпохе, а не только к нашему времени. Великие символы – корона, скипетр, митра и держава – созданы пламенем веры и только ею и держатся. Человечество давно разучилось верить в эти символы. Тот, кто сумеет разжечь пламя веры в наше ставшее пустым и холодным время, легко поведет людские сердца к блеску короны и идее монархии милостью Божией.

– Верить – значит сподобиться милости, – сказал пастор. – Вера есть дело рук Божиих. Она может ожить в нас только благодаря терпеливой работе, жертвенной любви и молитве.

– Нет, – сказала вдруг Бибиш, словно в полусне. – И благодаря химии.

В комнате воцарилась тишина. Не было слышно ни звука. Я с изумлением посмотрел на Бибиш, которая снова склонилась над своим рисованием, а потом перевел глаза на пастора. Его лицо было неподвижно, и лишь на его губах скользнула усталая протестующая улыбка.

– Как прикажете понимать ваши слова? – спросил я Бибиш. – Что вы имели в виду? Вместо нее ответил барон:

– Как это понимать? Как врач, вы должны знать, что все затаившиеся в нас чувства – страх, тоска, горе, счастье, отчаяние, – все наши жизненные проявления являются результатом совершенно определенных химических процессов, происходящих в нашем организме. А уж от этого знания остается совсем незначительный шаг до той мысли, которую только что выразила в двух словах моя юная сотрудница.

Я оглянулся на Бибиш, но ее уже не было в комнате – только лист бумаги с ее рисунками лежал на столе. Пастор и Праксатин тоже исчезли. Все трое удалились абсолютно незаметно, и, что любопытнее всего, я ничуть не изумился тому, что их больше не было в комнате. Я ни на одно мгновение не задумался над тем, почему меня оставили наедине с бароном.

– Да, один незначительный шаг, – продолжал барон Малхин. – Но сколько труда пришлось мне затратить, прежде чем я решился сделать этот шаг. Сколько ночей пришлось мне провести без сна, сколько свидетельств проверить, сколько сомнений преодолеть! Начало всему было положено словами вашего отца. «То, что мы называем религиозной истовостью, экстазом веры, – сказал он мне в этой самой комнате, за этим самым столом, – будь то индивидуальное или массовое явление, почти всегда носит клинические черты состояния возбуждения, вызванного одурманивающим ядом. Но какой именно дурман вызывает такие последствия? Наука еще не знает этого».

– Не могу поверить, чтобы мой отец сказал это! – воскликнул я. – Ни в одном из его трудов нет и намека на подобную мысль. Слова, которые вы вкладываете ему в уста, кощунственны!

– Кощунственны? Это слишком суровый эпитет, – сказал барон спокойно. – И он вряд ли уместен в тех случаях, когда речь идет о поиске истины. Разве кощунственно то, что мы в состоянии вызывать столь благородное чувство, как презрение к смерти, небольшой дозой героина, повышенное ощущение счастья – дозой опиума, а экстаз блаженства – дозой контаридина?[61]61
  Сильное возбуждающее вещество, входящее в состав шпанских мушек.


[Закрыть] Известно ли вам, что в тропических областях Средней Америки существует растение, листья которого, стоит их разжевать, пробуждают на несколько часов пророческий дар? Если мы проследим историю религии на протяжении тысячелетий…

– Вы хотите сказать, – перебил я его, – что то невероятное духовное перерождение, под влиянием которого светский человек Иниго де Рекальде превратился в Святого Игнатия Лойолу[62]62
  Игнатий Лойола (1491–1556) – основатель ордена иезуитов (1540 г.), человек редкого организаторского таланта, фанатично преданный католической церкви; канонизирован в 1622 г. папой Григорием XV.


[Закрыть], явилось последствием потребления одурманивающих препаратов?

– Оставим это, – сказал барон. – Так мы не продвинемся ни на шаг вперед. Я исходил из предположения, что в природе должны существовать такие одурманивающие вещества, которые в состоянии породить религиозный экстаз в его индивидуальных или массовых проявлениях. Подобные вещества неизвестны науке. Вот этот факт и указал мне дальнейший путь.

Он наклонился над столом и стряхнул пепел со своей наполовину выкуренной сигары в стоявшую передо мной мисочку.

– Кощунство, сказали вы. Я всего лишь пошел по тому направлению, на которое меня толкали мои научные исследования. Сначала столкнулся с огромными трудностями. Целый год я работал без всякого результата.

Он поднялся со стула. Мы все еще находились в приемной, но затем, должно быть, вышли на улицу, потому что дальнейшие слова барона связаны в моей памяти с изменившейся обстановкой. Я вижу, как мы с бароном стоим на проезжей дороге неподалеку от моего дома. Воздух ясен и морозен. Пока он цитировал какое-то место из писаний неоплатоника Дионисия, перед дверьми лавки (я отчетливо помню) рабочие выгружали две жестянки с керосином и ящик с пивными бутылками, а какой-то человек с суковатой палкой в руках и фуражке с козырьком вышел с постоялого двора и, поздоровавшись, прошел мимо нас. Мне кажется, что затем мы пошли прогуляться. Мы попали на какую-то пустошь и остановились возле сильно дымившего костра, в который двое полевых сторожей неустанно подбрасывали вязанки хвороста. Они пекли картошку. Так что перечисление имен различных видов паразитов, водящихся на хлебных злаках, связано в моей памяти с запахом смолистого и обугленного дерева и ароматом печеной картошки. Потом мы снова очутились в господском доме за рабочим столом барона – в той самой комнате, на стенах которой была развешана коллекция старинного оружия. Но вскоре бароном, должно быть, овладело какое-то неясное беспокойство, потому что мы покинули и эту комнату, и свой доклад он закончил там, где и начал его, – то есть в приемной. Все остальные тоже оказались на своих местах – пастор молча сидел в кресле, Бибиш ела виноград, а князь Праксатин сидел у стола и раскладывал пасьянс… У меня создалось впечатление, что они не уходили вовсе. Все было по-прежнему, с той лишь разницей, что стало смеркаться. Бибиш встала и засветила лампу.

Глава 16

– На протяжении целого года я не продвинулся ни на шаг, – сказал барон. – Я шел по ложному пути. То время, что я затратил на изучение трудов греческих и римских авторов, оказалось напрасно потерянным. Те редкие указания, которые я обнаружил или на которые я, как мне казалось, набрел в «Книге о растениях» Зиновия Агри-гентского, в «Описании злаков» Теофраста Эрезского[63]63
  Теофраст Эризский (372–288 до р. Х.) – греческий ученый, до самого XVI в. остававшийся непререкаемым авторитетом в вопросах растениеводства и физиологии растений.


[Закрыть], в «Materia Medica» Диоскорида[64]64
  Диоскорид (I в. после р. X.) – греческий врач, значительную часть жизни прослуживший в римской армии; автор «Materia Medica» («Лечебные препараты», лат.) в 5 книгах, в которой описаны лечебные свойства около 600 растений и более 1000 других лекарств.


[Закрыть] и в «Книге лекарств» Клавдия Пизона, либо оказались ложными, либо трактовали об общеизвестных вещах. Вследствие ошибочного истолкования одного из найденных мною текстов я в течение довольно продолжительного времени полагал, что нашел растение, обладающее необходимыми мне качествами, и что этим растением является либо белена, либо так называемая «белая крапива». Я заблуждался. Вы, конечно, знаете, что яд белены вызывает возбуждение чисто моторного характера, а сок «белой крапивы» может при известных условиях привести к легкому воспалению кожных покровов и ничему больше.

Барон взял со стола бутылку и рюмку, но мысли его витали так далеко, что виски пролилось на стол, а оттуда – на пол. Он не заметил этого и продолжал свою речь, держа в руке пустую рюмку.

– Когда я перешел от античных трудов по естествознанию к религиозно-философским писаниям древних греков и римлян, то сразу же наткнулся на первое указание, подтверждавшее правильность моей теории. Диодор Сицилийский[65]65
  (ок. 90–21 гг. до н. э.) – историк эпохи эллинизма, автор 40 книг по всемирной истории, из которых полностью сохранилось лишь 15.


[Закрыть], современник Цезаря и Августа, упоминает в одном из своих сочинений о растении, которое, если его поесть, «отторгает от повседневного бытия и возносит к богам». Хотя Диодор Сицилийский и не описывает этого растения и даже не упоминает его названия, это место из его сочинений все же явилось для меня чрезвычайно важным. Здесь впервые совершенно недвусмысленно и ясно устанавливалась причинная связь между принятием растительного яда и состоянием религиозного экстаза. Моя теория утрачивала таким образом характер простого предположения. Она опиралась на свидетельство писателя, пользовавшегося такой добросовестной репутацией, что историки императорского периода часто и без малейших колебаний ссылались на него как на источник.

Барон остановился и ответил на поклон двух рабочих, управлявших проезжавшим по дороге снежным плугом.

С одним из этих рабочих он даже обменялся несколькими фразами по поводу какой-то заболевшей коровы. «Тут уж ничем не помочь. Раз она не дотрагивается до отрубей, значит, у нее лихорадка», – закричал он вдогонку рабочему. Когда снежный плуг скрылся из виду, он продолжал свой рассказ:

– Несколько месяцев спустя я наткнулся на бесконечно более важные указания Дионисия Ареопагита, христианского неоплатоника четвертого века. Этот самый Дионисий упоминает в своих писаниях о том, что возложил на членов своей общины, жаждавших непосредственного общения с Богом, двухдневный пост, а затем угостил их хлебом, приготовленным из священной муки. «Ибо хлеб этот, – пишет он, – ведет к единению с Господом и позволяет вам постигать бесконечное». Я еще не утомил вас, доктор? Будьте откровенны. Когда я набрел на это место у Дионисия Ареопагита, я почувствовал себя вознагражденным за все годы бессмысленной работы. Хлеб, изготовленный из священной муки! Я вспомнил одно место из Библии, которого раньше не принимал во внимание ввиду того, что истинный его смысл оставался для меня скрытым. В Книге Царств говорится: «Он вырастил из земли хлебные злаки, дабы люди вкусили от оных и постигли Его…» В священных книгах парсов постоянно упоминается о «колосьях очищения». В одной древнеримской мистерии говорится о белом или бледном, хлебном злаке, посредством коего «добрая богиня превращает людей в ясновидящих». Хлебный злак с белыми зернами – какое-то ныне исчезнувшее или вытесненное другими породами полевое растение! Какой же забытый ныне хлебный злак имел белые колосья?

Он выдержал паузу.

– Это было еще одно ошибочное заключение, – продолжал барон. – Я упрямо уцепился за мысль, которая завела бы меня Бог знает куда, если бы… Если бы в самый подходящий момент мне в руки не попалась древняя песня римских полевых жрецов, торжественное посвящение Мармару, или Мавору, который в ту пору еще не успел превратиться в кровожадного бога войны Марса, а считался мирным охранителем полей. «О Мармар! – говорилось в этом песнопении. – Порази их жатву своим белым морозом, дабы они постигли твою мощь!» Римские полевые жрецы, как и все жрецы на свете, знали тайну одурманивающего яда, повергающего людей в состояние экстаза – состояние, в котором они становятся «ясновидящими» и «постигают мощь Бога». Белый мороз… Нет, это был не сорт хлебного злака, а поражающая зерновые болезнь, некий паразит, грибок, проникающий внутрь хлебного злака и питающийся его субстанцией.

Барон скользнул взглядом по полям и лугам, мирно дремавшим под слоем покрывавшего их снега. Маленькая полевая мышь юркнула мимо нас и оставила на снегу тоненький, едва заметный след.

– Существует много разновидностей хлебных грибков, – продолжал барон фон Малхин. – Баргин в своем «Synopsis fongotum»[66]66
  «Свод грибов» (лат.).


[Закрыть] насчитывает их более сотни, а ведь его исследование считается ныне устаревшим. Среди этой сотни мне предстояло найти один-единственный грибок, который, попадая в людскую пищу и таким образом проникая в человеческий организм, получает способность вызывать экстатическое состояние…

Он наклонился и поднял картофелину, которая валялась на земле неподалеку от того места, где был разложен костер. В течение некоторого времени он внимательно рассматривал ее, а потом осторожно, словно какое-нибудь сокровище, положил обратно на то же самое место. Оба полевых сторожа с любопытством приблизились к нам и изумленно поглядели на барона. Один из них подбросил хвороста в костер.

– Вот именно… Среди сотни грибков найти один надлежащий вид… – задумчиво повторил барон. – У меня не было никаких более близких указаний на природу болезни, порождаемой этим грибком, кроме того, что внешние покровы хлебного злака обесцвечиваются. Задача моя представлялась в значительной мере безнадежной. Но мне помогли одно наблюдение и одно довольно простое соображение. Существует – или существовала раньше – некая болезнь хлебных злаков, которую довольно часто описывали в прежние века. В каждой местности, где она появлялась, она носила свое особое название. В Испании ее называли «Магдалинин лишай», в Эльзасе – «Роса бедных грешников». Адам Кремонский описывает ее в своей «Врачебной книге» под названием «Misericordia-Korn»[67]67
  «Зерновая пагуба» (лат.).


[Закрыть]. В английских долинах ее знали под именем «Снег Святого Петра». В окрестностях Старого Галлена ее называли «Нищий монах», а в Северной Богемии – «Гниль Святого Иоанна». У нас в Вестфалии, где эта болезнь появлялась довольно часто, крестьяне прозвали ее «Пожар Богоматери».

– Пожар Богоматери! – воскликнул я. – Так значит, это болезнь хлебных злаков?

– Именно. Вернее, одно из многочисленных ее названий. Теперь обратите, пожалуйста, внимание на то обстоятельство, что все перечисленные названия имеют нечто общее – указание на религиозный опыт человечества. Крестьяне знали о действии этого хлебного паразита гораздо больше, чем все ученые вместе взятые. У них в памяти всегда продолжала жить неимоверно древняя, полузабытая ныне мудрость.

Туман начал медленно подниматься от земли. Деревья и кусты скрылись в молочно-белом чаду. Крупные, медленно падавшие хлопья снега смешались со струившейся с крыш белой пылью.

– Паразит, которого мы будем отныне называть «Снегом Святого Петра», – продолжал барон, – проникает внутрь растения, но не прекращает окончательно жизнедеятельность клеток. Внешний вид пораженных частей растений почти не меняется. Болезнь редко задерживается в одной и той же местности дольше, чем на два или три года, – затем она исчезает и появляется вновь только спустя много лет. Она странствует по свету, придерживаясь большей частью определенного направления. Только в самых редких случаях она распространяется радиально во все стороны. В первый раз я наткнулся на упоминание о «Снеге Святого Петра» в городской хронике Перуджии от 1093 года. В этом году хлебная эпидемия поразила всю область между Перуджией и Сиенной. Далее хроника повествует о том, что тогда же семнадцать крестьян и ремесленников из окрестностей Перуджии стали выдавать себя за пророков. Они утверждали, что Христос явился им под видом ангела и повелел им предвозвестить миру ожидающую его тяжелую кару. Они проповедовали и имели большой успех, за что четверо из них были казнены через усекновение головы. В следующем году «Снег Святого Петра» появился в окрестностях Вероны, распространившись в северном направлении. Несколько недель спустя в Вероне собралась пятитысячная толпа, состоявшая из дворян, горожан, мужчин, женщин и детей (летописи того времени называют это событие «внушающей страх грозой»). Эта толпа странствовала по Ломбардии, распевая покаянные псалмы. Люди переходили из города в город, из церкви в церковь, повсеместно нападая на священников, пользовавшихся дурной репутацией или подозреваемых в том, что они ведут греховный образ жизни, избивая и даже убивая их Это было в 1094 году, а в следующем году «Снег Святого Петра» должен был, по моим вычислениям, появиться в Германии. Но этого не случилось. Очевидно, грибок не в состоянии был переправиться прямым путем через Альпы. Он обошел их с запада и востока и в следующем году появился одновременно во Франции и Венгрии. И в обеих странах он вызвал тот мощный, граничащий с чудом подъем душ, который нашел свое внешнее выражение в безумном по своей смелости предприятии: в Первом крестовом походе и освобождении Святых мест.

Свое последнее заявление барон сделал с небрежностью, против которой возмутилось все мое существо.

– Не кажется ли вам это построение чересчур смелым? – вставил я. Барон улыбнулся.

– Милый доктор, вряд ли вам удастся опровергнуть мою весьма обоснованную точку зрения, базирующуюся на серьезных аргументах, – сказал он. – Я проследил пути этого хлебного паразита на протяжении столетий. Мне удалось установить, что все крупные религиозные движения средневековья, а также и новейших времен – процессии самобичующихся[68]68
  Бичующиеся (флагеллянты) – члены религиозного братства (XIII–XV вв.), кочующие по дорогам Германии и Италии и стремившиеся телесными истязаниями искупить грехи человеческие; особенно активны были в 1348 г., когда в Европе свирепствовала «черная смерть» (чума).


[Закрыть], эпидемия плясок, преследование еретиков епископом Конрадом Марбургским [69]69
  Доминиканский монах, инквизитор-фанатик, свирепствовавший в Германии, пока его не убили в 1233 г. немецкие рыцари.


[Закрыть], церковная реформа Клуниастов, крестовый поход детей[70]70
  Состоялся в 1212 г., причем участники его частью погибли в дороге, частью были захвачены в плен сарацинами и проданы в рабство.


[Закрыть], так называемые «тайные песнопения» в области Верхнего Рейна, уничтожение альбигойцев[71]71
  Еретическая секта в Южной Франции в XII–XIII вв. (по г. Альби – центра этого движения), выступающая против католической церкви; были разгромлены в результате организованных папой и поддержанных королем Франции крестовых походов.


[Закрыть] в Провансе, уничтожение вальденсов[72]72
  Религиозная секта последователей лионского купца Пьера Вальдо, возникшая около 1160 г.; вальденсы стремились возродить чистоту нравов раннего христианства, отвергали власть папы и епископов, признавали свободу проповеди (среди их проповедников были и женщины); несмотря на жестокие преследования со стороны церкви, это учение быстро распространилось во многих европейских странах; массовые избиения происходили в XVI и XVII вв., однако полностью уничтожить секту не удалось, и ее последователи сейчас проживают в некоторых альпийских долинах на стыке границ Франции, Италии и Швейцарии (название «вальденсы» связывают также с французским vaudois – «долинные люди»).


[Закрыть] в Пьемонте, возникновение культа Анны, Гуситские войны [73]73
  Гуситскими войнами (1419–1437) называют борьбу чешского реформатора Яна Гуса (1371–1415) против католической церкви и феодального гнета.


[Закрыть], анабаптистское движение[74]74
  Анабаптисты («перекрещенцы») – зародившаяся в 1521 г. в Германии христианская секта, члены которой проповедовали «сознательное» крещение взрослых, главенство Нового Завета относительно Ветхого, который они принимали постольку, поскольку он не противоречил Новому, скорый конец света и даже построение Града Господня на земле; последнее начинание анабаптистов, осуществленное в 1535 г. в Мюнстере Иоганном Лейденским, обернулось кровавой пародией на теократию.


[Закрыть], – что все эти религиозные распри и экстатические потрясения первоначально исходили из тех местностей, в которых непосредственно перед тем появлялся «Снег Святого Петра». Вы называете это чересчур смелым построением, но я могу в каждом отдельном случае привести неопровержимые доказательства, подтверждающие выставляемое мною положение.

Он открыл один из ящиков своего письменного стола и тут же снова запер его. Потом окинул взглядом комнату, словно стараясь что-то разыскать. Ему, очевидно, не хватало бутылки с виски и ящика с сигарами, но они остались в гостиной. Взгляд его упал на стоявшую на камине китайскую вазу.

– Кстати, доктор! Возьмите, например, Китай, страну без религии. Китайцу чужды всякие религиозные представления, он обладает лишь своего рода философскими воззрениями. Так вот, в этой огромной стране вот уже тысячелетия не сеют никаких хлебных злаков. Один только рис.

Он прекратил поиски виски и сигар, а вместо того позвонил лакею.

– Но почему же, – спросил я, и эти слова вырвались у меня сами собою, независимо от моего желания, – почему же в мире исчезает вера в Бога?

– Вера в Бога отнюдь не исчезает, – сказал барон фон Малхин. – Погас лишь пламень веры в Бога. Почему он погас? Этот вопрос в свое время встал и передо мною; только я вынужден был сформулировать его несколько иначе. Для меня проблема стояла следующим образом: утратил ли паразит свою вирулентность или же изменилась сила сопротивляемости хлебных злаков, их предрасположение к данному заболеванию? Один из этих двух факторов вот уже больше ста лет тормозит развитие и распространение эпидемии «Снега Святого Петра». Мои лабораторные опыты доказали, что…

Раздался стук в дверь, и на пороге появился лакей. Это был тот же низкорослый, немного косоглазый парень, который встретил меня на вокзале. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу.

– Чего вы хотите? – набросился на него барон. – Я звонил? Нет, я не звонил. Можете идти, вы мне не нужны.

– На чем же я остановился? Да! Опыты, произведенные мною с помощью моей ассистентки, доказали, что грибок ни в малейшей степени не утратил своей вирулентности. Однако хлебные злаки…

Он остановился и посмотрел на дверь.

– Раз уж он приходил сюда, то мог бы принести мне сигары. Ужасно глупо, что я не захватил их с собой! Так вот, хлебные злаки обнаруживают ныне значительно большую сопротивляемость этому паразиту, чем сто лет тому назад. Как и большинство культурных растений, пшеница и рожь происходят из стран с более теплым климатом, и европейская почва является для них чужой. Они были до тех пор восприимчивы к данной болезни, пока не приноровились к чуждой им почве. Этот процесс приноравливания и приспособления тянулся несколько столетий и завершился в наше время. Здесь нужно учесть еще одно обстоятельство… Почему же этот идиот не приносит виски? Я ведь приказал ему принести виски и сигары… Так вот, еще одно обстоятельство: грибок может оказывать свое действие лишь в том случае, если растение находится в известном состоянии упадка сил, который я могу вам детально описать как физиологически, так и анатомически. Но ввиду изменившихся культурных условий нашей эпохи подобная расслабленность хлебных злаков наблюдается лишь в самых исключительных случаях. «Снег Святого Петра» перекинулся на другие дикие породы растений, предоставляющие ему лучшие условия жизнедеятельности. Вот вам, доктор, и ответ на ваш вопрос насчет исчезновения веры в Бога.