Текст книги "Анатомия террора"

Шлиссельбург был нем. Беззвучно, как в песочных часах, истекало время. Различался лишь шорох. Шорох войлока по шероховатому камню, по шершавому железу.

Ветер натягивал бухлые тучи. Тучи роняли короткий, скошенный дождь. Лопатин не видел туч: слепы двойные матовые стекла. И не слышал дождя: непроницаемы стены. Но Лопатин ощущал и тучи, как они наваливаются или редеют, и дождь, как он удлиняется или усиливается, ощущал тем загадочным чувством, которое ведомо лишь замурованным.

Койку днем откидывали к стене и замыкали. Ходи. Сиди на деревянной скамье. Лопатин ходил, сидел. Нынче возникало, лепилось в строку: «Да будет проклят день...»

Милый Петруччо, вот кто был поэтом. А ты никогда ничего не творил. А теперь вот и ты слагаешь строфы.

 
Да будет проклят день, когда
На пытку мать меня родила
И в глупой нежности тогда
Меня тотчас же не убила...
 

Милый Петруччо, поэт, ушел в сибирскую каторгу. И это к лучшему, Петруччо. Ты бы не вынес этих сводов, этих черных дверей и слепых, как небытие, матовых стекол.

 
Да будет проклят день, когда
Впервой узрел я эти своды
И распрощался навсегда
С последним проблеском свободы.
 

Сосед стучал, приглашая к беседе. Лопатин не отзывался. Нынче нет желания тупо выстукивать буквы, пользуясь стародавней тюремной азбукой. Нет, Лопатин не хочет, не желает отвлечься медленной беседой. Он снова и снова казнится невольной своей виною, сгубившей многих. Виною, так и не искупленной смертью на эшафоте.

 
Да будет проклят день, когда
В терзаниях сердечной муки
Под гнетом горя и стыда
Бессильно опустил я руки...
 

Стародворский стучал, приглашая к беседе. И внезапно умолк.

Послышалось глухое рычание:

– Я те покажу стучать! Я те покажу... В карцер хочешь?!

И смотритель Соколов-Ирод грохнул форточкой в камере Стародворского. Лопатин замер. Он боялся того, что сейчас должно было произойти, не могло не произойти.

Безмолвие Шлиссельбурга плющило душу. Казалось бы, каждый сторонний звук должен был нести облегчение. Но безмолвие Шлиссельбурга обладало таинственным свойством – сторонний, нестрашный звук (брякнет ли в коридоре печная заслонка, обронит ли жандарм полено) тотчас беспощадно и нестерпимо сотрясал узников. Их лица подергивались, они метались как от боли, они выходили из себя, впадая в бешенство.

И Соколов-Ирод знал об этом. Он любил, подкравшись, внезапно грохнуть дверной форточкой-кормушкой или задеть о дверь тяжелым ключом. Притом Соколов всегда безошибочно угадывал, кто из его подопечных сегодня особенно в «нерьвях».

То, чего боялся Лопатин, случилось. Стародворский бешено забарабанил в дверь кулаками и ногами: «Перестань! Перестань!» А форточка-кормушка грохала еще и еще. Ирод шипел: «Ты раздражаешься, ну и я раздражаюсь... Ты раздражаешься, ну и я раздражаюсь...»

И вот уж гремела вся тюрьма. Лопатина тоже подхватило вихрем. Он тоже кричал и колошматил железную гробовую черную несокрушимую дверь.

Утихло внезапно, как и началось. Немота Шлиссельбурга словно бы уплотнилась. Время текло беззвучно, как в песочных часах. Но сами часы-склянки оставались незримыми. И времени не было. Был шорох войлока по шероховатому камню. «И гад морских подводный ход».

Приказали:

– Двадцать седьмой, выходи!

Шлиссельбург населяли не люди-узники. В Шлиссельбурге содержались номера. Лопатин, двадцать седьмой, шагнул в коридор с чередою черных дверей, шагнул в сумрак, где означалась сетка, натянутая между этажами.

Двадцать седьмой увидел жандармов. Увидел Ирода: неизменная шинель с капюшоном, неизменная связка ключей. Связка ключей – эмблема власти, реальность власти, символ и орудие владыки Шлиссельбурга.

Двадцать седьмой шаркал котами. Жандармы шуршали войлочными калошами, надетыми поверх сапог. Но ни войлок, ни коты, ни дыхание и сопение людей, идущих по коридору, а потом по лестнице, ничто не заглушало разнозвучный говор связки ключей.

Ирод играл ключами, шевелил, подбрасывал на ладони. Ключи отзывались по-разному, серией тембров, и двадцать седьмой знал, что эта серия тембров передает, как кодом, повеления Ирода жандармам.

Двадцать седьмой медленнее зашаркал у каземата, где метался номер тридцатый. Может, нынче тридцатому легче? Может, хоть ненадолго успокоился? Не мечется, не воет надрывно... И услышал надрывное, воющее: «Краса-а-а-авица, доверься мне-е-е-е...» Двадцать седьмой сжал зубы: «С Конашевичем кончено». А ключи Ирода звякнули: «Прибавить рыси!» – и стражники подтолкнули двадцать седьмого. Опять звякнули ключи: «Будет! Хорошо!»

Ирод жил при тюрьме, но жил тюрьмою. Он исполнял обязанности не по обязанности. Суровая неукоснительность Ирода тяжко и мерно простиралась как на узников, так и на стражников. Не зная снисхождения к себе, он не знал снисхождения ни к кому. В отношениях с номерами у Ирода не возникало никаких сложностей. Все твердо, как на тверди, покоилось на несложностях: «Не твое дело»; «Не смей просить за других»; «Сиди смирно, никто тебе слова не скажет». Тут было начало, тут был и конец. Тут была определенность, замкнутая, как загоны-клетки, куда сейчас, за полдень, выводили еще немертвых мертвецов Шлиссельбурга.

Крепостной двор был ярок. Он дарил блаженство пространства. Но лишь в первый миг! Глаз опять, как в каземате, упирался в камень, железо, засовы, в тупое, недвижное. Зато живой гул – в тюрьме он сливался с безмолвием – гул ладожских и невских волн приближался, теряя слитность, ласкал слух узников.

На вышке-каланче дежурили трое. В шесть глаз следили, как церемониально выводят на прогулку номер за номером. Впереди и позади жандармы, посередке – номер. И замыкающим – смотритель Соколов Матвей Ефимович.

Знакомый ему шеф жандармов говорил: «Я никогда и никому не доверял. И никогда не имел случая в том раскаяться». Смотритель Соколов Матвей Ефимович так не говорил, он так поступал. Никогда и никому. И этим, троим на вышке, тоже.

Широко расставив ноги, стоял он на каланче. Насупленный, зоркий, почти не мигающий. В ненастье и ведро, под дождем иль снегом, в холод и жар смотритель смотрел за номерами и за теми, кто смотрел за номерами.

Номер одиннадцатый – хрупкая, в монашеском платке. Какая легкая поступь. Какая она... Какая она... Соколов-Ирод не знал, какая она, Вера Николаевна Фигнер. И все ж лишь перед нею, перед Фигнер, ощущал Ирод какое-то непонятное, тревожное смущение... А рядом, за высоким забором, был девятый. Ирод помнил, как девятого, Поливанова, привезли из Саратова в Алексеевский равелин... Справа – тридцать первый. За что и почему втиснули Караулова в склеп Шлиссельбурга? Ирод того не ведал и ведать не желал. Для тридцать первого держи наготове не только смирительную рубаху, но и сыромятные ремни: разбушуется богатырь, наломает дров... Соседом тридцать первому – восемнадцатый: Шебалин, бывший хозяин подпольной типографии, Михаил Шебалин, которого так любил навещать Сергей Петрович Дегаев... Все номера на виду у Ирода. Впрочем, нет, нынче не всех вывел он в прогулочные загоны. Стародворский учинил буйство? Получай согласно инструкции карцер. Конашевич, как с ума сошедший, лишается, согласно инструкции, свежего воздуха. А у других – цинга, а у других – чахотка...

Тень вышки-каланчи, тень шинели с капюшоном пересекала загон-клетку. Лопатин остановился. И внезапно сознал громадное. Не так, как прежде, во множестве черт и множестве признаков, подчас отвлеченных. Нет, не так. А разом и с грубой беспощадностью, хотя рядом с ним лежала всего лишь тень.

Аспидная тень – каланча, шинель, капюшон – тянулась далеко, через всю Россию. Не Соколов торчал на каланче, но Ирод, попирающий родину. Широко, прочно, столбами расставив ноги. Сейчас он молчал. Но и в молчании хрипел: «Не твое дело!», «Сиди смирно!», «Не смей думать, не смей говорить!» У Ирода – Инструкция. У Инструкции – Ирод. У Ирода, у Инструкции – Россия...

Все это мгновенно, громадно и ощутимо представилось Лопатину. Аспидная тень – вышка, шинель, капюшон – уже не была тенью. Но прислушайся... Ты слышишь, как гудят и плещут Ладога с Невою? Слушай! Услышишь такое, чего не дано подслушать иродам. И такое, пред чем не властны инструкции.

Москва – Ленинград – Сахалин

1966 – 1969

А.М. Ляшенко
«... Печальной памяти восьмидесятые годы»

Доведенная до конца справедливость есть самая кровавая из добродетелей.

М. Волошин

Восшествие на престол императора Александра III. Присяга войск в Троицком соборе, в Измайловском полку, в Санкт-Петербурге. Рисунок А. Бальдингера (конец XIX века)

Строчка из романа Ю. В. Давыдова «Глухая пора листопада», вынесенная в заголовок, многозначительна и сама по себе. Однако короткая цитата, из которой она взята, интригует еще больше: «Потомки скажут: “Печальной памяти восьмидесятые годы”. И не ошибутся». Почему же память о 1880-х годах, во всяком случае их начале, о чем и идет речь в романе, должна представляться нам печальной? Не ошибся ли писатель, рискнувший говорить от лица разномыслящих потомков, и при этом говорить столь решительно?

Чтобы ответить не только на эти вопросы, но и разобраться в хитросплетении событий, имен, в радужном и зачастую обманчивом калейдоскопе альтернатив развития тех или иных процессов, обратимся за помощью к истории – не столь уж далекой родственнице художественной литературы. Глаза историка и беллетриста «устроены» похоже, но не одинаково, что позволяет увидеть ту или иную эпоху с различных точек зрения, то есть сделать ее многомерной, более понятной и близкой. Перекличка же времен, диалог нас, сегодняшних, и их, тогдашних, является, что тут греха таить, основой читательского интереса к произведениям на исторические темы.

Итак, начало 1880-х годов... Новое десятилетие открылось катастрофой 1 марта 1881 года, когда народовольцы двумя бомбами взорвали императора, то есть человека Александра II, а вовсе не царский престол, на который вступил великий князь Александр Александрович, провозглашенный Александром III. По давней российской традиции смена монархов означала не просто европейское: «Король умер... Да здравствует король!» За ней всегда просматривалось начало новой эпохи в истории страны, непонятная уверенность подданных в том, что их положение заметно и моментально улучшится; оживление огромной бюрократической машины, принимавшейся гадать о перестановках на всех значимых ступенях чиновничьей лестницы и, дабы доказать свою незаменимость, имитировавшей бурную деятельность; робкие надежды образованного общества на то, что новая власть наконец заметит его самоотверженные усилия и захочет вступить с ним в диалог. Впрочем, если говорить о воцарении Александра III, то некоторые из этих ожиданий имели под собой основания.

Александр II. Парадный портрет

Со смертью царя-освободителя завершилась эпоха реформ 1860 – 1870-х годов, заметно изменившая облик страны. Историки считают ее второй волной модернизации (европеизации) России. Причем если первая волна (реформы Петра Великого) повлияла главным образом на политическую и культурную жизнь империи, то вторая воздействовала в основном на ее социально-экономические основы. Более того, накануне своей гибели Александр II подписал указ об учреждении в России своеобразного предпарламента. Этот указ мог перевернуть и политические порядки в стране, став реальным шагом к рождению конституционной монархии. Кстати, почему царю-освободителю, немало сделавшему для обновления страны, потребовались еще и изменения в ее политических порядках? Чтобы ответить на эту первую, не самую хитрую загадку, нам следует отступить несколько назад, тем более что Юрий Владимирович Давыдов подразумевал подобные отступления и даже настаивал на них. Они помогают не только бросить общий взгляд на происходившее, но и лучше разобраться в его сути.

В 1870-е годы Россия вступала под рокот завершающихся реформ предшествующего десятилетия. В 1874 году была поставлена точка в преобразованиях в армии, продолжавшихся чуть ли не пятнадцать лет. По мнению властей, наступало время устроения всех и вся на новых основаниях, заданных преобразованиями 1860 – 1870-х годов. Что же это были за основания? На этот вопрос четко и ясно, видимо, не могли ответить ни Зимний дворец, ни правительство, ни общество. Не подлежало сомнению одно – старый фундамент, если хотите, скелет империи был разрушен бесповоротно. Ведь до 1861 года все сферы жизнедеятельности Российского государства: экономика, социальные отношения, связь правительства с обществом, культура – зиждились на крепостном праве. На смену этим варварским и устарелым скрепам пришло не что-то внятное, распланированное и просчитанное, а всего лишь надежда на то, что освобожденная энергия крестьянских масс, предпринимателей – промышленников и торговцев, а также дворянства, вынужденного заботиться о своем существовании в новых условиях, – придаст стране мощное ускорение. Последнее позволит России ликвидировать отставание, прежде всего военное и промышленное, от ведущих стран мира и подтвердит ее право называться великой державой. На бумаге, а вернее в умах государственных мужей, все выглядело достаточно логично и даже лучезарно.

На деле же столь серьезные, поистине структурные преобразования вызвали у большинства россиян явное замешательство, чем не преминула воспользоваться оппозиция, тем более что вопрос о границах, пределах реформ оставался открытым (официально их окончания никто не декларировал). Наверное, в теоретическом плане надежды власти на общее устроение и успокоение были обоснованы, однако маховик реформ, пусть и в меньшей степени, чем колесо революций, всегда делает несколько лишних оборотов, заставляя власть, общество, страну выйти за пределы, очерченные реформаторами. Когда в Зимнем дворце сочли, что все закончилось, так называемая прогрессивная часть общества была уверена, что все только начинается или должно начаться.

Александр III. Фотография

Она принялась поднимать «странные» вопросы о власти, государственном устройстве, о том, как цивилизованно, по-новому управлять обширной державой. Проблема обустройства пореформенной России стала переплетаться с пока еще неявным кризисом «верхов». А последний весьма скоро, как говорится, имел место быть. В апреле 1878 года Александру II исполнилось 60 лет, и он был уже не тем «знаменем» реформ, каким представлялся России в конце 1850 – начале 1860-х годов. Монарх явно устал от власти, от постоянных тревог и волнений, связанных с руководством огромной державой. Несовпадение позиций Зимнего дворца и части общества монарх воспринял с недоумением и растерянностью, что моментально отразилось на курсе, проводимом его правительством. Попытки царя посоветоваться с ближайшим окружением и найти решение вставших перед Россией проблем ни к чему не привели. Участники Особых совещаний, призванных обсудить происходившее и принять меры к укреплению государственных устоев, разродились банальными и, как оказалось позже, опасными рекомендациями.

Для борьбы, скажем, с распространением разрушительных идей среди молодежи (этим, по словам консерваторов, недугом века) предлагалось сократить контингент учащихся в университетах и институтах и учредить в отдельных районах империи особые исправительные учреждения для «бациллоносителей» (то есть впервые идея создания поселений для политически неблагонадежных граждан прозвучала в России, как это ни странно, именно при царе-освободителе). Традиционно полагая, что главной опорой режима является армия, участники Особых совещаний рекомендовали передать все политические дела на рассмотрение военно-полевых судов, надеясь, что их члены не будут нянчиться со смутьянами и тем самым быстро наведут порядок в стране. Для ограждения «девственно чистого российского крестьянства» от социалистической пропаганды в селах должны были появиться полицейские урядники. Наконец, жандармские и полицейские чины получили право на арест и высылку лиц, «подозреваемых в политических преступлениях». То-то наступило раздолье для полицейско-чиновничьих фантазий! В 1880 году М. Т. Лорис-Меликов, назначенный «всероссийским диктатором», обнаружил на своем столе список на 250 лиц, высылаемых из Петербурга (всего к высылке из столицы предназначалось 3 тысячи человек). Он попросил чиновника написать против каждой фамилии, обозначенной в списке, причины предполагавшейся высылки, и тот, не задумываясь, вывел: «опасный человек», «вообще высылаемый», «в особое одолжение губернатору» и т. д.

В империи все смешалось настолько, что куда там дому Облонских из знаменитой «Анны Карениной» Л. Н. Толстого! «Сколько можно судить, – писал глава передвижников И. Н. Крамской коллекционеру и меценату П. М. Третьякову, – по признакам, почти неосязаемым, наверху неспокойны... Точь-в-точь в запертой комнате в глухую ночь в кромешной тьме сидят люди, и только время от времени кто-то в кого-то выстрелил, кто-то кого-то зарезал, но кто, кого, за что? Никто не знает. Неужели не поймут, что самое настоятельное – зажечь огонь?»[22]22
  Крамской И. Н. Письма, статьи: В 2 т. М., 1966. Т. 2. С. 127.


[Закрыть] Огня не зажгли, зато обыски, аресты, произвол полиции сделались нормой государственного управления и вызывали все большее недовольство населения.

Дошло и до введения небывалых ранее, а потому чрезвычайных мер. Европейская часть России была поделена на ряд генерал-губернаторств, главы которых получили диктаторские полномочия, вплоть до издания на своих территориях новых законодательных актов (всего, по подсчетам историков, таких актов было сочинено около 450). Начались высылки неблагонадежных вагонами, кое-где были воздвигнуты виселицы – эти мрачные символы решимости верховной власти в борьбе с инакомыслием. Неистовства цезарей-диктаторов не вывели, да и не могли вывести страну из кризиса. Против них выступили даже консерваторы – сторонники централизованной сильной власти – во главе с наследником престола. Правда, свои надежды они связывали не столько с явно растерявшимся и уставшим от власти Александром II, сколько со «всероссийским диктатором», которого должен был назначить царь. Впрочем, ряд сановников вели речь не только об этом, но и о продолжении реформ, необходимости конституции, призвании к управлению «достойных людей из общества». Победили все-таки сторонники введения диктатуры, причем диктатором, по их мнению, должен был стать один из генералов, прославившихся в недавней русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов.

М. Т. Лорис-Меликов. Фотография (около 1885 г.)

Выбор Александра II неожиданно пал на М. Т. Лорис-Меликова, вся служебная жизнь которого была связана с Кавказом, то есть с периферией империи. Именно он был назначен главой Верховной распорядительной комиссии, созданной для охраны «государственного порядка и общественного спокойствия». Элегические строки рескрипта в переводе на обычный язык означали, что на генерала возлагалась обязанность искоренить крамолу и вернуть страну к обычной государственной жизни. Изрядно надоевшими и бесплодными репрессиями Лорис-Меликов ограничивать свою деятельность не захотел, хотя и не собирался вовсе от них отказываться. Он обратился с воззванием к жителям Петербурга, в котором попросил поддержки общества в возобновлении «правильного течения государственной жизни». Затем сместил с поста министра народного образования недоброй памяти Д. А. Толстого и ликвидировал еще более мрачной памяти III Отделение (функции которого, конечно же, не исчезли, будучи переданы Министерству внутренних дел). Встретился диктатор и с издателями влиятельнейших российских газет и журналов, пообещав упрощение и смягчение цензурных правил, а заодно посоветовав им внимательнее прислушиваться к инициативам правительства, дабы не сердить власть, собиравшуюся вновь встать на путь реформ, чрезмерными претензиями.

В начале января 1881 года Лорис-Меликов представил Александру II доклад, в котором намечался план многообещающего преобразования политического строя империи. Проект предусматривал учреждение временных подготовительных комиссий, состоявших не только из чиновников, но и из представителей земств и городских дум. Комиссиям предстояло вырабатывать законопроекты по важнейшим вопросам российской жизни. Замысел генерала произвел на монарха благоприятное впечатление, и после небывало быстрого обсуждения в высших сферах он был утвержден царем. Монарх спешил даровать недовольным подданным некое подобие конституции, однако подданные оказались расторопнее и, не ведая о почти свалившемся на них благодеянии, расправились с императором на Екатерининском канале в Петербурге. Замечательную по своей лаконичности оценку последующих событий предложил поэт В. Корнилов, который грустно отметил: «И пошла такая круговерть, как царя убили на канале».

Именно проект Лорис-Меликова стал первым испытанием для нового императора. От указа, подписанного Александром II, нельзя было просто отмахнуться, но в то же время воля покойного царя, не подкрепленная решениями Государственного совета, Комитета министров и прочих бюрократических инстанций, не являлась обязательным руководством к действию для его преемника. Особенно если учесть, что Александр III вообще приветствовал далеко не все преобразования, проведенные его отцом в 1860 – 1870-х годах. Лорис-Меликов «со товарищи» из числа министров-реформаторов предыдущего царствования (великий князь Константин Николаевич, Д. А. Милютин, А. А. Абаза) были уверены, что «конституционный» проект пройдет без сучка и задоринки. Они не представляли себе, что документ, одобренный Александром II, может быть оспорен его преемником, а потому не готовились к жестоким кабинетным боям.

Их оппоненты отнеслись к делу более основательно: собирали силы, подыскивали контраргументы, готовили пламенных ораторов. Вождем и рупором крайних консерваторов в этот момент стал известный юрист, воспитатель и наставник Александра III К. П. Победоносцев. Именно он произнес громоподобную речь на заседании Комитета министров, собравшегося для обсуждения проекта Лорис-Меликова. Победоносцев не оставил камня на камне не только от туманно конституционных замыслов генерала, но и весьма сурово оценил все реформы предыдущего царствования. «Нам предлагают, – сетовал он, – устроить говорильню наподобие генеральных штатов”. Мы без того страдаем от говорилен... мы все, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легкомысленно смотрели на совершавшееся вокруг нас...»[23]23
  Цит. по: Боханов А. Н. Император Александр III. М., 1998. С. 273.


[Закрыть] Вскоре после этого был опубликован коронационный манифест Александра III, написанный опять-таки Константином Петровичем. В нем утверждалась незыблемость самодержавия и отметались всякие конституционные мечтания. Министрам-реформаторам во главе с бывшим диктатором не оставалось ничего другого, как выйти в отставку. Впрочем, это еще не означало, что Зимний дворец выработал твердый и ясный внутриполитический курс нового царствования.

К. П. Победоносцев. Фотография (около 1870 г.)

Поначалу центральный пост министра внутренних дел занял Н. П. Игнатьев – чиновник достаточно необычный, поскольку искренне увлекался славянофильскими идеями и был готов применить их на практике. Его предложение о созыве Земского собора как средства совета трона с «землей» и символа единения царской власти и народа вызвало осторожный интерес царя и бурный протест Победоносцева. В результате в 1882 году министром внутренних дел стал упоминавшийся выше Д. А. Толстой – человек с устоявшейся репутацией реакционера, ненавидящего любые перемены и сочувствующего желанию Победоносцева «подморозить Россию». Поворот от реформ предыдущего царствования к попыткам стабилизировать ситуацию в стране традиционными патриархальными методами осуществился. Однако и это не внесло полную ясность во внутриполитический курс Александра III, ее и не могло быть, даже если исходить из чисто субъективных соображений.

Д. А. Толстой. Фотография (около 1880 г.)

В «верхах» империи сложился своеобразный триумвират, в состав которого вошли К. П. Победоносцев, Д. А. Толстой и М. Н. Катков (влиятельный консервативный журналист и издатель). Власть, сила и даже талант публицистов оказались, безусловно, на их стороне. Однако у Победоносцева никогда не было ни одной позитивной идеи, он был неподражаем только как критик всего и вся. Толстой постоянно жаловался на здоровье, и действительно, каждую весну врач-психиатр, если пользоваться выражением циничного медика, «с трудом ремонтировал графа», который воображал себя лошадью и пытался убежать на конюшню, чтобы полакомиться сеном. Катков же, при всей своей верности монархии, иногда отпускал такие оценки деятельности правительства, что Александр III не знал, что с ним делать, то ли приблизить к своей особе, то ли посадить на гауптвахту (хотя времена заключения литераторов на гауптвахте вроде бы давно миновали).

По-прежнему оставалось непонятным, как поступить со столь теперь нелюбимыми Зимним дворцом реформами 1860 – 1870-х годов. С одной стороны, Александр III дал слово, что преобразования его отца останутся неприкосновенными. Впрочем, было бы весьма затруднительно заново выстроить крепостническую систему отношений в деревне, уничтожить независимые суды и столь полезные в повседневной жизни уездов и губерний земства, вернуться к прежнему рекрутскому набору в армию. Так что император ничем не рисковал, клянясь в верности деяниям отца. С другой стороны, серьезные реформы всегда ослабляют вертикаль власти, делают политику верховного правительства невнятной и нерешительной, поскольку в условиях структурных перемен оно само с трудом вырабатывает четкую линию поведения. Что и отразилось в последние годы царствования Александра II и с чем не собирался мириться его преемник.

М. Н. Катков. Фотография (около 1885 г.)

Кроме того, преобразования, проведенные «сверху» (а в России они всегда проводились именно таким образом), не стали поводом к единению власти и общества. Для последнего, не участвовавшего как в разработке планов реформ, так и в проведении их в жизнь, они вскоре сделались некой «бюрократической затейкой», и начальные приветственные клики сменились раздраженным недоверием к властям предержащим. Не стоит забывать и о том, что востребованность реформ страной, то есть их жизнеспособность на местной почве, проявляется не сразу, а спустя 10 – 15 лет после начала проведения преобразований. До этого же правительству приходится или гнуть свою линию, невзирая на сопротивление «почвы» (что весьма опасно), или начинать подправлять реформы в соответствии с традицией (что весьма соблазнительно).

Вряд ли можно утверждать, что Александр III и его ближайшее окружение в начале 1880-х годов стояли перед выбором, словно витязь на картине Васнецова: продолжение реформ либо реконструкция старой, патриархальной системы правления. Свою задачу они осознавали достаточно четко: укрепление власти монарха, рост его пошатнувшегося авторитета, настойчивое напоминание россиянам о долге подданных. Для этого правительство принялось «подправлять» те реформы – университетскую, судебную, земскую, цензурную – которые, по его мнению, исказили традиционные отношения между властью и обществом, предоставив последнему слишком много прав. Однако на неком перепутье Зимний дворец все же оказался, и его характер определялся теми новыми временами, которые наступили в России после 1860 – 1870-х годов. К хорошему привыкают быстро, а за эти десятилетия заметно изменились (к лучшему или нет, это вопрос вкуса) отношения между властью и обществом, обществом и народом, что требовало вдумчивого осмысления, а не напрашивающихся по первому впечатлению попыток возвращения к старому.

Говоря об обществе, исследователи имеют в виду прежде всего ту часть образованной России, что на протяжении XIX века получила название интеллигенции. Этот русизм, отмеченный во всех толковых словарях мира, до сих пор вызывает недоумение и споры ученых. Он загадочен до такой степени, что одних только определений термина «интеллигенция» насчитывается около дюжины, если не больше. Разговор об этом феномене увел бы нас далеко в сторону, поэтому скажем о нем лишь то, что совершенно необходимо для понимания событий, разворачивающихся в романе Давыдова. Ведь его героями в основном являются представители именно этого слоя населения.

Российская интеллигенция окончательно сложилась в XIX веке и имела в своем основании два потока: дворянский и разночинный – причем от десятилетия к десятилетию первый из них заметно сдавал позиции, а второй необратимо набирал силу. К концу столетия в России насчитывалось 200 тысяч человек с высшим образованием (0,2 процента от 125-миллионного населения), однако далеко не все из них могли считаться интеллигентами. К интересующей нас интеллигенции относились люди не просто образованные и не просто представлявшие свободные профессии. Российский интеллигент должен был обладать еще и целым набором определенных нравственно-политических качеств. Он обязательно являлся радетелем за счастье народа, переживал его беды, как свои собственные, был оппонентом власти и считал себя ответственным за все происходившее в государстве.

В Европе люди свободных профессий (интеллектуалы) все более оказывались вмонтированными в средний класс, у нас же этот класс не сложился окончательно и в начале XX века, оставляя интеллигенцию в неком противопоставлении другим слоям населения. В результате на ее взгляды огромное влияние оказывало то социально-культурное одиночество, в которое она попала по иронии российской истории. Во всяком случае, простой народ, как и родовитое дворянство, испытывал заметную неприязнь, основанную на непонимании, к выходцам из разночинной интеллигенции. Вспомним, как в романе И. С. Тургенева «Накануне» отец Елены Стаховой встретил известие о ее браке с Дмитрием Инсаровым: «Дочь столбового дворянина Николая Стахова вышла замуж за бродягу, за разночинца!» Все это привело к тому, что, если пользоваться словами современных исследователей, в 1860-х годах в образованной среде (особенно у радикальной молодежи)

возник некий политико-культурный образец (парадигма), в соответствии с которым люди осознавали свое место в жизни и объединялись в те или иные общественные группировки. Что же из себя представлял данный образец?

Главным героем этих лет стал нигилист, строивший свой образ на решительном противопоставлении «они» и «мы», на безусловном отрицании старого со всеми его верованиями. В «переделку» пошло все: философский идеализм, теология, христианская мораль, либерализм, эстетика романтизма. Им на смену пришли позитивизм (главенство чувственного опыта), антропология Фейербаха (с ее человекобогом), английский утилитаризм, политический радикализм, эстетика реализма. Последняя была особенно важна, так как соединила в себе практически все, перечисленное выше. Причем реализм понимался «новыми людьми» достаточно своеобразно, он подразумевал не тот мир, который есть, а тот, который должен был быть выстроен разумно мыслящими деятелями, то есть ими самими и их единомышленниками.