Текст книги "Анатомия террора"

Начнем с того значения, которое имело гибельное сращивание власти и собственности, происходившее в России с древнейших времен и не прекратившееся до сегодняшнего дня. Это привело к тому, что политика не выделилась в специфическую отрасль социальной занятости части населения. У нас к ней всегда была причастна так называемая элитная номенклатура. На любой клич, обращенный к новым силам, почему-то постоянно откликались одни и те же лица. В таких условиях власть слишком легко и цинично превращалась в собственность, что приносило ее представителям весьма ощутимые прибыли, а потому властные структуры упорно консервировали столь выгодное для них положение. Потому кризис в экономике обязательно приводил к кризису власти, и наоборот. «История России, – пишут исследователи, – история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии – государство»[33]33
  Ильин В. В., Панарин А. С, Ахиезер С. Реформы и контрреформы в России. М., 1996. С. 177.


[Закрыть].

Именно поэтому трудно говорить об утверждении в России XIX века правового строя. В нашей державе на протяжении веков устанавливалось не право-канон, то есть обязательный порядок исполнения законов, а право-правда, означавшее сочетание закона со справедливостью – понятием чрезвычайно субъективным и опасно разъедавшим формальное законодательство и автоматическое законопослушание населения. Да и как можно ожидать честного соблюдения законов от подданных, если сама власть манипулировала ими весьма произвольно. В XIX веке известны случаи, когда те или иные принятые и обнародованные законодательные акты исчезали при очередном переиздании Свода законов без всяких объяснений. Поэтому в тогдашней России очень трудно отыскать зародыши подлинно гражданского общества. В ней не сложилась или почти не сложилась система тех самодеятельных объединений граждан, которые амортизируют естественную жесткость отношений государства и личности. Впрочем, только ли «верхи» повинны в подобном положении дел?

Показательно, что учебная и научная литература изобилует примерами вопиющего самовластия Зимнего дворца и высшей бюрократии. Однако, помня о фактах свирепого деспотизма власти, нельзя не упомянуть и о подленьком чинолюбии «низов», поскольку и то и другое свидетельствует о привычном пренебрежении законами. «Маленький» человек, получивший определенный пост, мгновенно делался диктатором-столоначальником и допускал беззаконие в пределах собственной компетенции, вырастая в своих глазах и глазах просителей до размеров незаменимого государственного рычага или, по крайней мере, винтика. Бороться с самовластием чиновника всегда пытались «дубиной государства, а не розгами общества», что не приносило почти никаких результатов. В итоге российское общество напоминало общину, а не совокупность свободных личностей и самодеятельных объединений. Да и страна в целом стремилась сделаться семьей, где обязательно наличествуют патриарх, послушные ему старшие родственники и масса «неразумных детей», за которыми нужен постоянный пригляд. Поэтому личностность, «штучность» человека, робкие попытки отпочкования от общины или «семьи» расценивались как предательство, чужестность, нарушение принятых норм поведения. Желание добиться в стране победы не едино-, а одномыслия всегда приводит к обратному результату – неподконтрольному расцвету потаенных идей, проектов переустройства общества, подчинению обыденной, нормальной жизни этим идеям и проектам.

Идеологизированность общества, равно как и власти, была в России чрезвычайной. В принципе в этом нет ничего уникального или сверхопасного. Любая уважающая себя нация имела и имеет особое самосознание, выраженное в определенной идее. Беда только в том, что каждый раз крушение той или иной идеи (правительственной либо общественной) вызывало в XIX веке кризис веры у всего населения, а то и гражданскую смуту. Идея в России являлась поводом не для дискуссий, а для поклонения. Ну, а если все же затевались дискуссии, то они быстро превращались в поле брани в прямом и переносном смысле этого слова, не принося никакой реальной пользы ни государству, ни обществу.

Не забудем упомянуть и о предубежденности народных масс к реформам, которая коренится в подозрительности общества по отношению к власти (а ведь реформы, как мы помним, проводились именно «сверху»). Это предубеждение играло важную роль в судьбах страны. По справедливому замечанию одного из исследователей, у нас политические двери открываются не ключами, а лбом, т. е. политическая важность момента перемен осознается далеко не сразу, не всеми и не до конца. В тот миг, когда власть ослабла и протрезвела по поводу собственного величия и незаменимости, общество отказывалось не только вступать в союз, но и вообще разговаривать с ней. В результате власть начинала опасаться проводимых ею реформ, поскольку границы неспешных перемен хотя и определяются точнее, чем пределы революций, но все же достаточно непредсказуемы. Непросчитываемое развитие событий могло привести к нечаянной смене традиционного режима, чего Зимний дворец допускать не собирался. Пространство реформ начинало съеживаться, а сами они – подгоняться под привычные стандарты. Иными словами, перемены, вместо того чтобы сделаться точкой отсчета новой эпохи, становились вехой возвратности к проблемам, уже вроде бы удовлетворительно решенным.

Все это волей-неволей заставляло задуматься о прочности или зыбкости итогов реформ в сравнении с завоеваниями революций.

Еще французские события конца XVIII века показали мыслящей Европе, что основные завоевания революционного народа являются исключительно прочными, поскольку после реставрации свергнутых режимов определяющие декреты революционной власти оставались незыблемыми. Вернувшиеся на престол монархи не решились их отменить, опасаясь нового взрыва недовольства. Таким образом, революции в глазах современников грозных событий и ближайших за ними поколений сделались не просто «очищающими смерчами», «последними доводами угнетенных», но и гарантией необратимости произведенных ими перемен. Однако менее грозные европейские события 1830 – 1831 и 1848 – 1849 годов заставили радикалов задуматься совсем о другом.

В результате этих революций народы, по их мнению, были обмануты политиками и политикой. Борьба между группировками буржуазии, использовавшими недовольство трудящихся в собственных интересах, ничего не дала рабочим, а потому политические вопросы и проблемы народники заменили чисто социальными лозунгами. Отказ от политики в пользу «социальности» не прибавал эффективности народническому движению, и образование «Народной воли», помимо всего прочего, означало возвращение радикалов к признанию необходимости политической борьбы с правительством. Вместе с этим признанием возвращались и старые вопросы о правомочности насительственных переворотов, своевременности замены одного режима другим. Вопросы необычайно важные, ведь от ответа на них зависело и зависит оправдание или осуждение революционных действий в принципе.

Правда, народников конца 1870-х – начала 1880-х годов эти проблемы, похоже, не слишком волновали. В необходимости, а значит, справедливости свержения существующего строя они были абсолютно уверены. Кроме того (может быть, здесь и скрывались корни их уверенности в собственной правоте), эти удивительные оппозиционеры вообще не собирались приходить к власти. Если верить программным документам «Народной воли», то сразу после переворота верховная власть передавалась Учредительному собранию (Земскому собору), которое и должно было установить новый образ правления страной. Народовольцы, во всяком случае на словах, оказывались готовыми даже к тому, что депутаты Учредительного собрания могли провозгласить Россию вновь монархической страной. При таком развитии событий радикалы должны были потребовать права свободной пропаганды собственных идей, и ничего более. Поверить в реальность подобного минимализма желаний революционеров трудно, ведь в случае успеха народовольческий переворот стал бы уникальным явлением в мировой истории. Победители отказывались бы в полной мере воспользоваться плодами своей победы.

Нет, как хотите, но уверовать в такое благородство чрезвычайно сложно, однако и дискутировать по данному поводу совершенно бессмысленно – жизнь не удосужилась предоставить нам реальных pro и contra замыслов народовольцев. Да и проблема, напомним, заключается в другом – в предпочтительности революционных действий и извечных сомнениях большинства населения страны по поводу целесообразности структурных реформ. Революционный путь по-мефистофельски соблазнителен логичностью своих постулатов, прямотой суждений, быстротой достижения цели и простотой действий. Да он, собственно, и не спрашивает мнения большинства членов общества. Этот путь предполагает трудности, муки рождения нового мира, но говорит о них с таким радостным упоением, что невиданные прежде муки кажутся наградой за безропотное существование многих поколений, появившихся, живших и умерших при старом режиме. Ну, а уж перспектива возведения нового государственного здания, его справедливость, мессианская гордость за свою отчизну – все эти планы и чувства, подвигавшие революционеров к борьбе, были расписаны самыми яркими красками, имевшимися в публицистической и ораторской палитре адептов нового мира.

Странно, правда, что прелести победы над врагом относились исключительно к светлому будущему, громкие гимны социализма и коммунизма постоянно доносились из-за горизонта, который, как известно, движется, повинуясь законам то ли физической оптики, то ли географической целесообразности. Существующие же поколения неизменно рассматривались вождями революций как строительный материал, вернее, как материал, подлежащий переделке на иной лад. И в этом уподоблении кирпичам или бетонным блокам есть, согласитесь, нечто если не унизительное, то сомнительное для достоинства пусть и несовершенных, но живых людей. Да и в бесконфликтном существовании коммун и артелей, столь любовно прописанном классиками социализма, что-то тревожно цепляет разум и душу, напоминая совсем не о земной революции, а о рукотворном Царствии небесном, построение которого вряд ли под силу даже самым талантливым смертным.

Реформы же... Они предполагают долгий, трудный и малопредсказуемый путь. К тому же они являют собой промежуточное состояние зыбкого баланса между отжившей традицией и страшащей революцией. Реформы представали и предстают ничего не гарантирующими возможностями, ради которых общество рискует пересмотреть привычные устои жизни. Преобразования всегда начинаются на памяти одного поколения, а их конечные результаты зачастую ощущает поколение следующее. Они непременно вызывают в обществе раскол на сторонников и противников перемен, который, как правило, не перерастает в гражданскую бойню. Оба лагеря могут настойчиво пугать друг друга недовольством народных масс, опасностью забвения традиций или, наоборот, невнимания к требованиям времени. Однако и тех и других явно утешает возможность изменить вектор реформ, притормозить или ускорить их ход, сгладить нежелательные последствия неудавшихся перемен.

В процессе неспешных или быстротекущих преобразований всегда находится время учесть готовность к ним различных слоев населения, а значит, сделать вместо одного-двух широких шагов несколько менее решительных движений, показывая опасающимся, что ничего катастрофически непоправимого не происходит. Наконец, совершенно различен общественно-политический статус вождей революций и «зодчих» реформ. Безусловная несменяемость (даже незаменимость) первых подчеркивает неотвратимость и суровость ломки всего и вся в заданном ими, а потому единственно возможном, то есть правильном, направлении. Внезапное появление на политической арене и легкое исчезновение с нее вторых символизируют гибкость курса преобразований, возможность политического лавирования. В романе Давыдова отзвуки эпохи Александра II слышны постоянно, отблески судеб ее реформ освещают наступление «печальной памяти восьмидесятых годов». Однако в основном речь в нем все же идет о ситуации в революционном подполье, о шагах, предпринимаемых «людьми дела», как называли себя народники. Что же подчеркивается писателем в этом отношении, на что он пытается обратить наше внимание в первую очередь?

Здесь есть одна чрезвычайно важная черта, не раз и не два отмеченная Юрием Владимировичем. Бескомпромиссная борьба правительства и социалистов дала немало захватывающих, трагических примеров. В ней присутствовали и подлинный героизм, и коварство, и убежденность, и слабодушие, и открытый вызов, и низкое интриганство. Словом, несмотря на явную разницу в весовых категориях, соперники были достойны друг друга. Но почему этот бой не на жизнь, а на смерть порой напоминает нам бой с собственной тенью? Попытаемся разобраться в его природе, пользуясь подсказками Давыдова, которого не останавливала, а, наоборот, подстегивала царапающая шероховатость того или иного соображения, возникавшего при вживании писателя в исторический материал.

Самодержавный режим изначально являлся закрытой системой, принятие решений в которой составляло тайну за семью (если не семнадцатью) печатями. В таком государстве все зависело от очень узкого круга лиц, оказавшихся на своих постах достаточно случайно. Режим требовал от подданных безоговорочного подчинения, был нетерпим к инакомыслию и боролся с ним жесточайшим образом, порой наказывая подозреваемых даже не за совершенные деяния, а за вынашиваемые намерения. К концу 1870-х годов карательная политика властей приняла характер фантасмагории. Бывший шеф жандармов П. А. Шувалов, скажем, предложил «высылку разом из столицы всех подозрительных людей». Только противодействие военного министра Д. А. Милютина спасло страну от этой позорнейшей акции. Тем не менее в начале 1881 года газета «Порядок» сообщила, что только в Сибирь ежегодно ссылается 10 тысяч человек, и резонно назвала это «великим переселением народов». Причем в порядке вещей сделались ссылки по недоразумению, по сходству фамилий или вообще без объяснения причин.

Еще более тяжелые последствия имел принятый в 1878 году закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени». Военно-судебный психоз привел к тому, что, пользуясь словами СМ. Кравчинского, эти суды стали «лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги»[34]34
  Степняк-Кравчинский С. М. Россия под властью царей. М., 1964. С. 131.


[Закрыть]. Причем военные суды решали такие дела, в которых не было ни намека на насилие. Например, дело Н. Н. Рашевского, преданного военному суду в Москве за «имение у себя запрещенной литературы». А как могло быть иначе, если по-прежнему считалось, что лишь глава государства с немногими посвященными знали точный маршрут самодержавного корабля и уверенно вели его по волнам исторических событий. Если несколько снизить пафос, свойственный писаниям монархических государственников, то в остатке окажется самое главное – монарх и его правительство желали насильственно осчастливить подданных, всерьез полагая, что знают путь к всеобщему благоденствию.

Ради этого «осчастливливания» (циники полагали, что для сохранения престола и династии) самодержавное государство само издавало законы и само же следило за их исполнением. Правда, и тут император оказывался выше закона, поскольку, еще раз повторим, лучше всех знал, что правильно, справедливо, прогрессивно, а что – нет. Вслед за ним сановники и бюрократы среднего уровня пытались встать если не выше закона, то вровень с ним, разрушая веру россиян в справедливость самодержавного судопроизводства. И если бы только законы! Верховная власть пыталась руководить даже нравственностью подданных, определять стиль их поведения в быту и на службе, диктовать моду на одежду, внешний вид и т. п. Истинный деспотизм лишь рождался в политической сфере, а вырастал до уровня повседневного кошмара во всех областях жизни россиянина, стараясь привить ему понятия о верноподданности и единомыслии как о важнейших гражданских доблестях.

Как же обстояло дело со свободой мысли и действия у революционеров, этих несгибаемых и непримиримых оппонентов самодержавного деспотического режима? Загнанные силой обстоятельств в подполье, они вынужденно, сами того не подозревая, приняли чужие правила игры. Во многом являясь порождением режима, радикалы вряд ли имели шанс сделаться чем-то иным, а не его частью. Высшим органом власти у «Земли и воли» и «Народной воли» объявлялись съезды представителей всех ячеек этих организаций, которые так никогда и не были созваны. Фактически же власть находилась в руках неких высших органов (Администрация, Центральный кружок, Исполнительный комитет), определявших и программу движения, и тактику его действий.

Решения этих органов являлись обязательными для всех членов организации, хотя дискуссии по тем или иным вопросам ни землевольцами, ни народовольцами не запрещались. Однако, в отличие от решений руководства, итоги этих дискуссий не имели никакого практического значения. Революционеры, как и их оппоненты во власти, были непримиримы к инакомыслию в собственных рядах, а внутрипартийные споры имели главной целью лишь обязательное восстановление единомыслия среди членов организаций. Народники требовали соблюдения строжайшей дисциплины от членов кружков и обществ, то есть беспрекословного подчинения решениям Центра. Путь к светлому будущему страны был четко намечен в программных документах радикалов, а потому критика выработанных планов, тем более отступление от них, расценивались как предательство народных чаяний, идеалов справедливости и т. п.

Складывалась странная и страшная картина. Надежды общества и народных масс вновь использовались в качестве ширмы, лозунга, подменяясь сугубо теоретическими выкладками о прогрессе, справедливости, счастье, упорстве в бою, терпении после него и вере в вождей. Менялся пастырь, однако система построения благополучного общества оставалась, в сущности, неизменной. И в основе ее лежало насильственное осчастливливание не понимающего своих выгод населения. В связи с этим просто нельзя отказать себе в удовольствии и не привести отрывок из разговора старого пропагандиста М. Н. Рогачева и члена Исполнительного комитета «Народной воли» А. И. Зунделевича:

« – Скажите, Зунделевич, – спросил Рогачев, – что вы имели в виду, посягая на жизнь царя, которого весь народ еще признавал своим освободителем?

– Мы думали, – ответил тот, – что оно {покушение на Александра II. – Л. Л.} произведет мощный толчок, который освободит присущие народу силы и послужит началом социальной революции.

– Ну а если бы этого не случилось и народ социальной революции не признал... Как и вышло в действительности... Тогда что?

Зунделевич задумался, как бы в колебании, а потом ответил:

– Тогда... мы думали... принудить»[35]35
  Цит. по: Революционное народничество 70-х годов XIX века. М.; Л., 1965. Т. 2. С. 312.


[Закрыть].

Правда, неплохо для демократа, противника захвата власти революционной партией и борца за народное счастье? В общем, как писал в одной из своих поэм еще в начале XIX века известный декабрист К. Ф. Рылеев:

 
Несмотря на хлад убийственный
Сограждан к правам своим,
Их от бед спасти насильственно
Хочет пламенный Вадим...
 

Дело даже не в том, чем это закончилось и для Вадима, и для декабристов, и для народников. Дело в том, что революционное подполье оказывалось всего лишь кривым зеркалом деспотического режима. Да, конечно, не желая того, да, в условиях жестокого преследования со стороны правительства, да, народные массы издавали пока какой-то невнятный лепет, но...

Ведь и защитники монархии могли вспомнить о том, что самодержавие являлось системой выживания страны в условиях, продиктованных жесткими историческими обстоятельствами. О том, что внятной позиции народа по поводу предпочитаемой им формы правления никто никогда не слышал. О том, что ничто не подтверждает реальности планов развития страны, предлагавшихся социалистами. И самое страшное – о том, что любое подполье оказывается своеобразным отражением режимов деспотических, с одной стороны, и никому не нужным наростом в условиях демократических форм правления – с другой.

Однако что это мы все о пользе да о реальности планов и методов действия? Может быть, нравственный климат социалистических кружков и организаций с лихвой оправдывал их существование, искупая утопизм проектов будущего развития страны высокими образцами морали, царившими в этих обществах? Вот и Давыдов с огромной симпатией говорит о духе и характере подпольщиков, отдавая должное их самоотверженности, бескорыстию, преданности идее. Они действительно были героями, боровшимися с самодержавием в неимоверно тяжелых условиях, смело указывавшими на язвы, разъедавшие Отечество, противостоявшими натужной восторженности казенного патриотизма, суть которого выразил один из сановников, заявивший, что степень его патриотизма напрямую зависит от количества принадлежащего ему недвижимого имущества. Здесь самое время поговорить об одном из наиболее важных и абсолютно вневременных понятий – об истинном патриотизме гражданина своей страны. Мы, из-за свойственной российскому сознанию идеологизированности и свойственной российскому характеру безудержности, в рассуждениях о патриотизме легко скатываемся или в очернительство, или в сплошное любование тем, что находится вокруг нас (природа, национальный характер, государственные порядки и т. п.). И самоедство, и непрерывные всеобщие поцелуи являются путями тупиковыми и ни в коем случае не могут считаться проявлением истинного патриотизма.

Последний был и остается понятием двуединым, в котором неразрывно переплелись любовь к Отечеству и неприятие всего того, что мешает его развитию. Ироничный, а то и критический взгляд на самих себя также необходим государству, нации, как и отдельно взятому гражданину. В противном случае мы рискуем скатиться по лестнице-формуле, открытой в свое время B. C. Соловьевым: национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самолюбование – национальное самоуничтожение. Возвращаясь же к нашим героям, надо отметить, что если верно присловье о том, что «в жизни всегда есть место подвигу», то в череде подвигов революционеров конца 1870-х – начала 1880-х годов не всегда находилось место для обыденной жизни. Однако для жарких дебатов, мучительных раздумий минуты и часы у народников все-таки имелись. О чем же во время этих споров шла речь?

Давыдов спешит поделиться с нами своим удивлением по поводу странного господства тайны над человеком общественным, политическим. Находясь на государственной службе или скрываясь в подполье, этот человек настолько «застолоначален» или законспирирован, что непроизвольные движения души и обычные поступки всегда подчинены у него строгому цензору – целесообразности. А целесообразность действий человека общественного исключительно и постоянно таинственна, скрыта не только от людей посторонних, но иногда и от единомышленников. Помните, Тихомиров, отправляя Лопатина в Россию разбираться с ситуацией в народовольческих кружках, ни слова не сказал ему о предательстве Дегаева? Дело в том, что Лев Александрович заключил с провокатором своего рода джентльменское соглашение, о котором, по представлениям Тихомирова, должны были знать только высокие договаривающиеся стороны. Трудно сказать, чего здесь было больше: боязни запачкать свое доброе имя или желания сохранить данное Дегаеву честное слово. Вообще-то, в революционной среде соглашения с предателями, если выразиться предельно осторожно, не поощрялись. Поэтому Тихомирову было что скрывать от товарищей. С другой стороны, без помощи Дегаева очень трудно, а то и просто невозможно оказалось бы узнать, какие из народовольческих кружков остались «чистыми», не находившимися «под колпаком» у полиции. Так что целесообразность и мораль сошлись в данном случае в такой жестокой схватке, что выйти из нее победителем мог только какой-то гибрид этих понятий. Поведение Тихомирова по-своему логично, но послать товарища в пасть к провокатору и не предупредить его об опасности как-то слишком... целесообразно.

Искреннее сочувствие, которое Юрий Владимирович испытывает к своим героям, не может скрыть от него еще одной навязчиво-тоскливой темы, имя которой – нечаевщина. Ей посвящен роман Давыдова «Соломенная сторожка» (другое название – «Две связки писем»), она постоянно дает о себе знать в его работе «Герман Лопатин, его друзья и враги», отзвук нечаевщины слышен в блистательном «Бестселлере» и в «Коронованной валькирии». Конечно, не обошлось без упоминания о ней и в «Глухой поре листопада». Да и как могло быть иначе, если сам писатель отмечал: «Еще при жизни Нечаева возникло что-то вроде мифа о его бессмертии». И как печальный диагноз звучат слова: «...болезнь нечаевщины сидит глубоко». Не хватает лишь еще более пессимистичного: «В каждом из нас».

Что же это за недуг и в чем заключалась его опасность не только для революционного или в целом общественного движения в России, но и для ее властей, а может, и для нравственного здоровья нации в целом? В конце 1860-х годов Сергей Геннадьевич Нечаев всеми правдами, но в основном неправдами, создал революционную организацию «Народная расправа». Расправляться она должна была, конечно, со старым режимом и его виднейшими представителями во имя счастья и процветания народных масс, однако прославилась совершенно иным. Стремясь найти средства для борьбы с самодержавием (откуда брались деньги на эффективное функционирование подполья и подпольщиков, это вообще интереснейший и малоизученный сюжет), нечаевцы проявили недюжинную сноровку. Здесь были и фиктивные женитьбы на богатых невестах, и планы убийств состоятельных родителей с целью получения наследства их прогрессивно мыслящими отпрысками. Сторонников же нечаевцы вербовали не только среди искренних социалистов, но и среди колеблющихся, угрожая будущим единоверцам предусмотрительно собранным на них компроматом.

Вершиной этой уголовно-политической вакханалии стало убийство Нечаевым и его сторонниками студента Ивана Иванова. Вина несчастного слушателя земледельческой академии заключалась в том, что он осмелился усомниться в подлинности мандата, выданного Нечаеву некой «Всемирной революционной организацией» (мандат от имени несуществующей структуры был выписан Сергею Геннадьевичу известным анархистом М. А. Бакуниным, так что действительно являлся фальшивкой). Все исполнители убийства (кроме Нечаева, арестованного позже в Швейцарии) были задержаны и судимы. Вот тут-то, в ходе судебного разбирательства выяснилось самое ужасное. Оказалось, что обман, шантаж, убийства считались совершенно в порядке вещей, установленном Нечаевым для себя и своих единомышленников. Именно тогда потрясенному обществу стал известен документ, пропитанный цинизмом, абсолютной безнравственностью и каким-то убежденным в своей правоте людоедством, – «Катехизис революционера», написанный Нечаевым в соавторстве с Бакуниным.

Попытки пересказать его бессмысленны, а потому позволим себе лишь одну небольшую цитату. «У революционера, – пишут авторы «Катехизиса», – нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслию, единою страстию – революцией. Он... разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями... Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему. Все... чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела... У товарищества нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, т. е. чернорабочего люда. Но... товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и понудить его к поголовному восстанию...»[36]36
  Цит. по: Лурье Ф. М. Нечаев. М., 2001. С. 104 – 109.


[Закрыть]

Выведение новой породы людей – занятие, издавна привлекавшее деспотов и тиранов всех мастей, и, как показали события XX века, не всегда безнадежное. Другой вопрос, как долго действует на людей магия подобных заклинаний, во что в итоге превращается «холодная страсть революционного дела» и каково жить без родства, дружбы, любви и чести? Однако бацилла нечаевщины опасна не только и даже не столько этим. Страсти-мордасти «Катехизиса революционера» потребовались Сергею Геннадьевичу для того, чтобы утвердить в умах и душах своих сторонников новый (на самом деле старый как мир) вид нравственности. Главный постулат его морали был позже подхвачен большевиками и звучит, напомним, так: нравственно все то, что способствует торжеству нашего дела. Безнравственно то, что ему препятствует. Иными словами, нравственность здесь совершенно ни при чем, однако безапелляционность этого заявления освящена, как водится, обещанием счастливого будущего для народных масс, путь к которому известен, понятно, только революционерам.

Подобные теоретические построения возводились, собственно, с одной целью – провозгласить правоту известного лозунга, прославленного еще Н. Макиавелли и иезуитами, а именно: «Цель оправдывает средства». Вряд ли кто-нибудь знает цель выше и гуманнее, чем обеспечение счастливого будущего своего народа, а то и всего человечества. Именно на роль пастырей – поводырей народов на пути к светлому будущему и претендовали социалисты 1860 – 1880-х годов. Посему любые средства и методы достижения этой цели оказывались допустимыми, честными и высокими. Обман, шантаж, торговля живым товаром, убийства единомышленников – все превращалось в пусть и крайние, но допустимые методы действия. Аморальность, возведенная в ранг политики, становилась средством необыкновенно действенным и смертельно опасным. Не увлеклись ли мы, однако, обличая нечаевщину, не переступили ли дозволенные объективностью границы? Посмотрим.

Чем, спросим себя, грозило революционному делу разоблачение студентом Ивановым нечаевского обмана? Да ничем, кроме исчезновения замешанной на уголовщине «Народной расправы» и возникновения на ее месте другой, более чистой в нравственном плане, народнической организации. Так что же, Нечаев, оболгав товарища и убив его, спасал только свой авторитет, свое ведущее положение в «Народной расправе»? Подобное объяснение было бы самым простым и по-человечески понятным: ну, что поделаешь, нашелся в политическом движении, в народнической семье моральный урод – от такого никто не застрахован.