Текст книги "Восток – дело близкое. Иерусалим – святое"

Со схожими трудностями и бедами приходится сталкиваться и современной России в борьбе с разными проявлениями терроризма и сепаратизма. На постсоветском Кавказе не всегда удается эффективно противостоять силам международного терроризма и радикально-политического ислама. Глубинные причины этого кроются, может быть, не столько в проводимой Советской Россией и кемалистской Турцией внешней политике (Москва – с упором на пролетарский интернационализм и революционный резерв Востока, Анкара – на капиталистический Запад), сколько в избрании ими разных социально-политических курсов. Это касается, прежде всего, области межнациональных отношений и взаимоотношений с религией.

Цивилизационные последствия Первой мировой войны, в которую вступили почти одновременно обе империи – царская Россия как оплот Православия и Османская Турция как защитница ислама, оказались во многом схожими. Возможно, из-за того, что и сами эти империи были во многом похожи. Будучи полиэтническими и многоконфессиональными, они претендовали на то, чтобы воплощать в себе две мировые религии ортодоксального толка – православное христианство и суннитский ислам. Вовлечение в Великую войну тоже проходило через сходные поражения в малых войнах: России – в войне с Японией в 1904–1905 годах, Турции – в двух балканских и итало-турецко-ливийских войнах. Для обеих империй эти войны завершились катастрофами: они не только потеряли значительную часть своих территорий, но и понесли огромные жертвы. Все же для России постимперский транзит оказался куда труднее и жертвеннее, чем для кемалистской Турции. Это произошло не только из-за различного их отношения к классовой борьбе и религии. Революции по-разному откликнулись на заявку религии об ее участии в общественной жизни. Поэтому, возможно, это по-разному и аукнулось в цивилизационных последствиях войн ХХ века.

В самый разгар холодной войны, сопровождавшейся тремя «горячими» кризисами – суэцким, венгерским и кипрским (они следовали буквально один за другим), меня прикомандировали к аппарату военно-морского атташе. Находился он в Стамбуле. Там меня подключили к переговорам и самой процедуре передачи полученных от США в годы войны по ленд-лизу старых торпедных и вспомогательных военных судов. Правда, так и не ясно было, кому мы их передавали: прежним хозяевам или Турции – новому союзнику по НАТО. Кроме участия в этих переговорах, я по просьбе нашего торгпредства был направлен в качестве переводчика на ежегодно устраиваемую в Измире торгово-промышленную ярмарку. Меня это вполне устраивало, так как я имел возможность получить хорошую языковую практику. Там мне посчастливилось близко познакомиться с одним из многих посетителей советского павильона доктором Хикметом Кывылджимлы. Он оказался близким другом Назыма Хикмета. Вместе они просидели в тюрьме, в одной камере, более десятка лет за «коммунистическую пропаганду». Он тоже писал стихи и перевел на турецкий язык ряд трудов классиков марксизма-ленинизма. Выйдя на волю, он возглавил рабоче-крестьянскую партию «Ватан» («Родина»).

Узнав, что в Москве я встречался с Назымом и занимаюсь переводами его поэзии, доктор приглашал меня потом несколько раз к себе, в небольшой домик на азиатском берегу Босфора. Некогда он назывался Скутари, а ныне – Ускюдаром. Дома он мне признался, что теперь переключился с марксистской классики на политическую поэзию. С одним из своих новых творений он тут же познакомил: дал почитать свой «отчетный доклад» в стихах. Подготовлен он был специально для участников съезда партии «Ватан», названный «Конгрессом хлеба и лука», ибо именно этим вынуждены были чаще всего питаться трудовые люди, будь то турки или курды, турецкие армяне или греки.

Незадолго до того в Стамбуле разыгрались бурные события под националистическим девизом «Кипр – турецкий». Они сопровождались не только греческими, но и новыми армянскими погромами. Неспокойно было и в восточных вилайетах, где проживали в основном курды. Официальные власти называли их «горными турками». Когда по возвращении в Москву я рассказал Назыму Хикмету о своей жизни в Турции и встречах с доктором Кывылджимлы, он, не скрывая волнения, стал мне читать отрывки из поэмы в стихах «Человеческая симфония», рассказывать о своих друзьях разных национальностей, с которыми познакомился на воле и в тюрьме. Услышав о планах своего друга создать новую рабоче-крестьянскую партию на интернациональной основе, Назым, назвав его неисправимым идеалистом, добавил: «Турецкий национализм и интернационализм – несовместимы… Наверное, даже турецким коммунистам так же трудно избавиться от национализма, как советским коммунистам от бюрократизма. Недаром его так бичевал Маяковский. Не знаю, что опаснее – национализм или бюрократизм». Назым, как в воду глядел: вкупе они и развалили потом Советский Союз.

При прощании он подарил свою новую книгу с поэмой «Человеческая симфония». Из всех автографов моих друзей, писателей и ученых (а таких книг у меня несколько сотен), надпись на титульном листе книги Хикмета мне особенно дорога. Теперь лишь мне известно, какой смысл вкладывался нами в понятия «национализм», «интернационализм» и «коммунизм». Прожив в СССР после эмиграции из Турции несколько лет, Назым остро переживал «обуржуазивание» советской номенклатуры и все другие издержки нашей модели извращенного «реального социализма». Причину последовавших за революцией бед он усматривал не столько в сталинском тоталитаризме, сколько в советском бюрократизме и его нетерпимости к любому инакомыслию.

– Ваш бюрократизм превзошел даже наш турецкий. Вы успешно можете с ним конкурировать и даже экспортировать его не только в социалистические, но и капиталистические страны, – мрачно подшучивал Назым Хикмет.

Друг Назыма, доктор Кывылджимлы, будучи сам атеистом, болезни советских большевиков ставил другой диагноз: это нетерпимость по отношению к своим и чужим, верующим и инакомыслящим, христианам и мусульманам. Против них нельзя проводить репрессии, как это было в сталинские времена, и этнические чистки, которые сотрясали Турцию в Первую мировую войну.

– Ничто так не ослабляет любой режим, любую цивилизацию или религию, – сказал он при нашей прощальной беседе, – как идейное, но не цивилизованное и не демократичное обращение – со своим или с чужим народом. Режим, который, провозгласив свободу и демократию, сумеет сохранить их для своего народа и признать такое же право за другими народами, этим и докажет свою жизнеспособность.

Основанная Кемалем Ататюрком Народно-республиканская партия, как и большевики, единолично правила страной около тридцати лет. Скорее по инстинкту самосохранения, а не только под давлением американцев она вовремя, еще при правлении Иненю, решила «демократизироваться» не в прямом, а в турецком значении этого понятия. Наряду с правящей партией разрешено было создание (по аналогии с США) Демократической партии. Установившееся ненадолго двухпартийное правление также было далеко не безмятежным. Несколько военных исправительных революций и переворотов не помешали прорываться к власти не всегда демократическим путем и буржуазным светским, и религиозным партиям.

Одна из таких религиозных партий, возглавляемая нынешним премьер-министром Р. Эрдоганом, сумела победить на последних парламентских выборах. Его правительство подтверждало свою верность идеям Кемаля Ататюрка, духу ислама, союзническому долгу НАТО и принципам Европейского союза. Это не помешало новому турецкому правительству вернуться к проводимой Ататюрком политике дружбы и сотрудничества с «Великим северным соседом» – Россией. Но в новых условиях глобального противостояния террора-антитеррора не все составляющие обновленного кемалистского курса оказались совместимы. Потребовались определенные коррективы. Волей-неволей пришлось признать за «горными турками» право не только называться курдами, но и пользоваться родным языком и некоторыми атрибутами местной автономии. Труднее оказалось совмещать, а тем более соединять ислам (да и вообще религию) с политикой. Точно так же трудно бывает отделить от пантюркизма патриотический турецкий национализм, уходящий своими глубокими корнями в историю Османского султаната и халифата.

В турецком языке не делается разделение между словами «турок» и «тюрк». Они неразделимы. Ислам воспринимается турком, арабом, персом, то есть всеми мусульманами, не только как религия, но и как некий общий стержень общности и национального самоощущения («уммы»), он полностью не отделяется от кемализма. Но религия не должна быть политическим орудием какой-либо партии. Ни одна из них не может объявлять на нее монопольное право как во внутренней, так и во внешней политике. В этом принципиальная разница кемализма и господствовавшего в свое время в СССР сталинизма, который устанавливал монопольное право на марксизм-ленинизм как на заменитель религии не только в самой России, но и в мусульманских республиках Кавказа и Средней Азии. Такую мысль высказывали в 2001 году мои собеседники – турецкие участники Международной конференции в Баку «Исламская цивилизация на Кавказе». Именно в этом, считали они, одна из причин того, почему кемализм оказался более жизнестойким, чем сталинизм.

В чем же все-таки истоки упоминавшегося Назымом «неискоренимого турецкого национализма»? Как могло случиться, что так глубоко укоренившаяся исламская солидарность или кемалистский национализм (как бы их ни называли – пантюркизм, туранство или арабизм) оказались более живучи, чем, казалось бы, бескорыстно благородный коммунистический или советский интернационализм? Эти вопросы не давали мне покоя на протяжении всей конференции. Тем более что в виде панисламизма, окрашиваемого в рекламно-горделивые национальные цвета, эти идеи доминировали в выступлениях и докладах большинства организаторов и участников конференции. Исключение составила лишь речь тогдашнего президента Азербайджана Гейдара Алиева. Как бы в продолжение моего приветственного выступления о вкладе российских востоковедов в изучение исламской цивилизации и национальных культур бывших советских республик, он на правах гостеприимного хозяина форума особо отметил и признал большой их вклад в развитие отечественного исламоведения. Упомянув о том, что его личное ознакомление с Кораном, как и у большинства других мусульман Советского Союза, произошло на русском языке, президент призвал к продолжению и укреплению сотрудничества с исламскими и научными центрами России.

Следуя совету одного моего турецкого коллеги – вчитаться в знаменитую речь Ататюрка, чтобы лучше понять природу турецкого национализма, я по возвращении с конференции раскопал ее в личной библиотеке профессора Бондаревского. Это было уникальное издание начала 1930-х годов, – книга «Путь Новой Турции» уже с изрядно пожелтевшими страницами. Так удалось ознакомиться, пожалуй, с главной речью Ататюрка. Он произнес ее при провозглашении национального суверенитета Турции на первом заседании меджлиса. Ататюрк аргументированно обосновывал необходимость отделения государства от халифата, а также разделения светской и духовной власти.

После краткого рассказа об этногенезе тюрков следовала сжатая история рождения ислама в интерпретации самого Кемаля, увязанная с целями революции. «Аллах, – напомнил Ататюрк всем верующим, – поистине един, велик и могуществен. Руководимые проявлением его божественной воли и предписанием всех Пророков и последнего из них – Печати всех Пророков посланника Мухаммеда, мы можем выделить два этапа в развитии человечества и две категории людей. Первый – это детство и отрочество. Второй – это зрелость и полное развитие человека». А далее он разъяснял их принципиальную разницу. Если в отрочестве люди находились на попечении избранных Аллахом пророков, то по достижении зрелости и нужной степени развития люди сами должны избрать свою власть. Она, используя данное Аллахом право, может и должна направлять развитие нации, народа.

Исходя из стоявших перед революцией задач, Ататюрк определил следующие приоритеты: подавлять мятежи, обеспечивать безопасность городов, регулировать и направлять все общественные дела. «В период революции и освободительной борьбы, – говорил он, – первое из этих положений может быть достигнуто посредством силы и могущества самого народа». Исторически так сложилось, что «наследие халифата перешло к наиболее могущественной нации». В его представлении такая тюркская нация стала складываться еще до исламизации Средней Азии. Затем, приняв ислам, тюрки сумели образовать могущественные государства – чингизидов, сельджуков и Османской династии.

На смену им пришло новое государство, и нация взяла в свои руки управление собственной судьбой. Объявив об отделении суверенного светского государства от религии, Ататюрк провозгласил, что отныне оно будет олицетворяться не каким-то одним лицом, а единой нацией, доверившей ее представлять великому национальному собранию Турции – меджлису. Обосновывая, таким образом, суверенитет государства над светской и духовной властью, Ататюрк отделил его от религии, но выразил надежду, что она станет «источником двойного счастья» для всего народа – граждан как светской, так и мусульманской Турции. Тем самым вместо лозунга «Партия и народ едины», выдвинутого большевиками в России, кемалисты в Турции действовали под девизом «Ислам и народ едины». Вторжение ислама, как и любого национализма в жизнь страны, по крайней мере, строго дозировалось. Тюркизм доминировал и над исламизмом, и над любым этнизмом. Государство отделялось от религии, но не от своего гражданина – турка-мусульманина.

За годы работы в советском посольстве в Анкаре мне не раз приходилось бывать на разного рода публичных мероприятиях. Нередко они проводились в здании университета, куда приглашали и дипломатов. Уже издалека можно было прочесть на фронтоне здания начертанные большими буквами слова, сказанные Ататюрком, правда, неизвестно когда и по какому поводу: «Один турок стоит всего мира». В официальных речах и выступлениях Ататюрка мне обнаружить их не удалось. Возможно, они были произнесены им перед битвой на реке Сакарья или для подбадривания бойцов перед каким-то другим сражением. Однако, вырванные из контекста, они не могли не вызывать у иностранцев снисходительную улыбку.

На проводившейся в Анкаре Международной конференции, посвященной итогам Второй мировой войны, я встретил турецкого историка, с которым познакомился в Баку на форуме «Исламская цивилизация на Кавказе». К нему я и обратился с вопросом, как следует интерпретировать слова Ататюрка, ставящие турка или, возможно, всю турецкую нацию превыше всех в мире. Улыбнувшись, он мне ответил, что речь идет о периоде раздела Османской империи, когда против нее ополчился едва ли не весь мир. Так как в годы Первой, да и Второй мировых войн Турция была чуть ли не единственной полностью суверенной мусульманской страной, туркам необходимо было ощущать себя, по крайней мере, не ниже любой другой нации. К тому же во Второй мировой войне Турции пришлось отстаивать свой суверенитет, не противопоставляя себя ни одному из миров. Поэтому она и не спешила присоединяться к какой-либо коалиции. Такое объяснение отчасти объясняло нейтралитет, которого придерживалась Турция в годы правления Иненю.

Но в глазах Советского Союза нейтралитет Турции не выглядел столь уж нейтральным при ее ориентации на Германию во время Второй мировой войны и на США и НАТО в период холодной войны. Во всяком случае, ее отношения с СССР нельзя назвать «союзными и дружескими», как их когда-то называл Ататюрк. Даже в большевизме, который по своему духу «был и оставался атеистическим», он видел союзника, помогающего Турции одерживать общие победы над общим врагом. «Победа Новой Турции, – признавал незадолго до смерти Кемаль Ататюрк, – была бы невозможна, если бы не поддержка России. Она помогла Турции и морально, и материально. Было бы преступлением, если бы наша нация забыла об этой помощи».

Джихады перед кончиной империи

Общность, а точнее схожесть, истории распада Османской и Российской империй (включая, увы, и ее советский период) проявилась и в том, что позднее стали называть джихадизмом. Уже в самом финале Первой мировой войны Османская империя попыталась отсрочить свое поражение с помощью джихадов. Перед капитуляцией она решила примкнуть к джихаду против держав Антанты на севере Африки. Там, в Триполитании и Киренаике, джихад, по существу, не прекращался после начавшейся в 1912 году итало-ливийско-турецкой войны.

Пустыни Северной Африки, помимо найденных археологами древних сокровищ, все еще хранят немало тайн, относящихся к тем джихадам. Они обнаруживаются не только в архивных хранилищах, но и в местах былых сражений. Мне неоднократно довелось бывать в Ливии, где я собирал материалы для коллективного труда «Ливия в новое и новейшее время». Другой соавтор (С.М.) неоднократно посещал эту страну, готовя статьи и репортажи для «Литературной газеты». В Ливии мы оказались в роли счастливых археологов, которым как в архивных, так и в полевых раскопках сопутствовала удача. Во время работы в Триполи с архивными материалами и документами Института джихада (так называется Институт Новой и Новейшей истории Ливии) нам открылись неведомые тайны истории.

Само слово «джихад» воспринимается в Ливии не как нечто религиозное, священное, а уж тем более не как террористическая война. В Институте джихада хранятся документы и фотоматериалы, которые относятся к длительной национально-освободительной борьбе народов Ливии (она включала в себя Триполитанию, Киренаику и Феззан). Во времена Древнего Рима она называлась просто Африкой. В годы Второй мировой войны судьба Африки, как, впрочем, Ближнего и Среднего Востока, тоже решалась на полях сражений в Ливийской пустыне, сначала под Тобруком, а затем недалеко от небольшого, мало кому ранее известного египетского селения Эль-Аламейн. Сами ливийцы воспринимают джихад как освободительную борьбу, которую они вели в годы мировых войн. Поэтому для населения они слились воедино. Ведь воевать приходилось как против турок-османов и младотурок, так и против итальянцев, немцев, а в период холодной войны, уже после свержения монархии, принимать участие в объявленной Каддафи борьбе против всех «сил мирового империализма и сионизма». Если выделить только годы европейских Великих катастроф, то они, даже вместе взятые, не вмещают все ливийские джихады.

Самым большим для нас сюрпризом стала «бухгалтерия» этих войн. В ее достоверности сомневаться не приходится, так как цифры подтверждены аудио– и фотоматериалами, свидетельствами родственников и близких погибших участников. Потом с некоторыми из свидетелей нам удалось побеседовать. Расследование привело нас к раскрытию тайн прошедшего столетия. Конечно, ни длительная осада Тобрука, обороняемого английским гарнизоном и населением, ни самое большое на африканском континенте сражение под Эль-Аламейном в годы Второй мировой войны, ни массовое уничтожение ливийцев в итальянских концлагерях не могут быть сравнимы с блокадой Ленинграда, Сталинградской битвой или Освенцимом. В сводных таблицах американской «Всемирной истории войн», озаглавленных «Цена Первой и Второй мировых войн», среди стран, понесших наибольшие людские потери на фронтах и в тылу, Ливия вообще не упоминается (в Первой мировой войне она была колонией Османской империи, а во Второй – Италии). Но потери среди мирного населения Ливии за период общего освободительного джихада, по времени совпавшего с двумя мировыми войнами, военные историки в расчет не принимали (как, впрочем, не принимают их и при современном противостоянии джихадов-антиджихадов, террора-антитеррора). В этом – не только антигуманизм войн, но и пренебрежение историков подобными «побочными» издержками. Такая же картина – в Палестине, Ливане и современном Ираке. Везде мирным жителям приходится платить неизмеримо большую цену, чем тем, которые воюют за их «освобождение» или «демократизацию».

После завершения работы в архивах Института джихада мне посчастливилось продолжить свои полевые исследования в разных районах Ливии вместе с находившимися там на киносъемках известным артистом Малого театра Юрием Соломиным и директором этого же театра Виктором Коршуновым. Восторгаясь величественными развалинами финикийских, греческих, древнеримских городов, мы непрестанно задавались вопросами, сколько потребовалось труда, сколько угроблено жизней местных и привезенных издалека рабов при строительстве. Но то, что пришлось нам услышать, поразило гораздо больше, чем древняя история.

В окрестностях этих античных городов и на пути к ним нередко попадались ливийцы со светлыми волосами, голубыми или серыми глазами. Они мало были похожи на бедуинов или оседлых жителей этих мест. В ответ на высказанные нами предположения о возможной генетической перекличке времен античной истории с причудами демографии сопровождавший нас ливийский кинопродюсер высказал свою, сильно поразившую нас версию. Оказывается, еще до того, как начали разыгрываться сражения под Тобруком и Эль-Аламейном, немцы перебросили сюда из лагерей для военнопленных немало «русских рабов». На военностроительных работах они гибли тысячами. Когда война закончилась, некоторые из выживших не репатриировались в СССР и остались в этих местах навсегда. Кто прибился к бедуинам, а кто «арабизировался» в разных селениях, где вначале местные жители прятали их вместе с партизанами-муджахедами. Сколько их погибло и сколько выжило, до сих пор никому не известно.