Текст книги "Футбол в зрелом возрасте"

Павел Воронин. Утро в аду

Вся галиматья, которая имела место в Аду, происходила как бы с каким-то другим мной. То есть с тем, кем я был понарошку, и вспоминал я потом этот эпизод как какой-то видеосюжет и болезненное порождение утомленного мозга. Смотрел на самого себя с удобного зрительского места, соболезновал, недоумевал, но не содрогался, хотя накатывало временами омерзение. Этот тот кувыркался там за рамой, и хотелось добраться до него. Но так как через амальгаму без ее повреждения сделать это затруднительно, он оставил сочувственные планы. А как не сочувствовать? Крикнешь, а он не услышит, мигнешь фонариком, а ему покажется пятнышко в глазах гипертоническое. А было примерно так…

…Лавка, на которой он очнулся, но еще не пришел в себя окончательно, не имела ничего общего с вожделенным диваном, который вчера был той желанной целью, к которой так стремился, преодолевая все препятствия и препоны, ибо просыпаться после гульбы длиною в неделю нужно только дома. Проснуться где-то в половине пятого, на кухню протопать, отвернуть пробку на «Новотерской», два больших глотка, поперхнуться, потом еще попить немного. Сесть на табуреточку и посидеть так, решая, делать чай или нет, постараться ли поправить здоровье. Если перетерпеть часок, не глотать водку, не покрывать кусочком чего-то лежащего с краю на блюдце, то все можно выправить. Можно, конечно, и по другому варианту. Стаканчик холодного сухого, и пару сосисок сварить, или даже три. А под них – грамм семьдесят вискаря. Потом чайку полчашечки, и поставить на столик уже в комнате. Глоток отпить и ожидая, пока он остынет, опять уснуть часа так на полтора-два. А потом ванну, потом очень хорошо, если побриться. Освежает. И кофе, и яичницу. Еще полстаканчика каберне. Можно и, по варианту, три… А все ли в порядке с каберне? Есть ли оно? И какова ситуация в доме? И дома ли он?

Свет смутный и неверный возлежал вокруг, лукавил и морочил. Почему так жестко и непривычно? Рука нашла край какой-то лавки. Дерево. Он сел. Спал он, оказывается, в том самом любимом костюмчике, в который вчера влез. В рубашке, в галстуке, в носках. Только обуви не было. Он пошевелил пальцами на ногах, почесался. Туфли должны быть где-то на полу. Кстати, что за пол? Холодный и ровный. Камень, не бетон. Интересно девки пляшут…

Свет сочился из-под двери. И что это за дверь такая? Предположительно трезвяк сельского типа. Он автоматически полез во внутренний карман, но паспорта не обнаружил. Обшарил все карманы наугад и в потайном, внизу нащупал бумажку. Это должен был быть пятак… Большой пятак. Не все оказывалось безнадежным. Посидев в сумерках, пытаясь вычислить время суток, он вспомнил о похмелье. Голова не болела, оттягивало слабо, но появилась в организме и в голове в частности какая-то серая зыбкость. И то ли звон, то ли тихое гудение стороннего волчка. Так он это мог сейчас назвать, но пока требовалось облегчиться…

Идти в незнакомой комнате к дверному косяку, за которым – то ли сержант, то ли пьяные товарищи, все-таки приключение. Адреналин.

…Никакой ручки на двери не было. И вообще непонятно было, в какую сторону дверь эта самая открывается. На ощупь то же самое дерево – гладкое и немолодое. Но выходить надо… Как же не выходить? Можно, конечно, посветить мобильником. Где он, кстати? Нет его. Но облегчение требовалось все незамедлительней. И тогда он постучал в дверь костяшками пальцев. Потом кулаком, потом ногами, пятками, а потом на ощупь отправился в правый угол камеры, потом – в левый, поискал наугад и обнаружил-таки полость или углубление, канавку. Тогда проделал необходимые манипуляции с брюками и стал облегчаться. Долго происходило исторжение и наконец прекратилось. Нехорошо все же вот так. Ему было любопытно, уходит моча, утекает или стоит себе в углу, но проверить это не предстоялось возможным. Он вернулся на полку, снял пиджак, подложил его под голову, повернулся спиной к стене и опять забылся в коротком послесонье.

Сколько времени прошло, ему было неведомо. Появилось нечто такое, что выпадало из сумерек и тишины. Цоканье какое-то. Стук, который то удалялся, то приближался там, за запертой дверью. Вот как бы кто-то потоптался там, и снова зацокали каблуки. Это уже что-то. Он снова поднялся и протопал к двери. И теперь она подалась…

Он ждал свежего воздуха, света, людей, хотя бы и в погонах.

…Коридор казался бесконечным, так как тонул в своих продолжениях в той же липкой, пахнущей нехорошо серости. Что за свет такой – ни живой, ни мертвый. От этого слова что-то внутри щелкнуло, включилось, отозвалось. Пол ощущался босыми ногами как каменный. Опять на ощупь дошел до стены – дерево, гладкое и сухое. Вдруг испугался, как бы не потерять свою дверь. Там все же лежанка, пиджачок на ней, угол… А здесь кошмар коридора. Вначале босые ноги осторожно отправились направо, а руки вытянулись в поисках хоть чего-то. Но нашли тупик. Тогда он стал исследовать коридор в обратном направлении и постоянно обнаруживал двери, запертые, непоколебимые. Зрение все же привыкло к полумраку и на дверях различились петли, грубые, как кованые, скважины несоразмерные под огромные невиданные ключи. Обнаружив и слева незыблемую твердь тупика, он решил вспомнить, что же было накануне, а для этого вернуться на свою лавку. Но случилось страшное. Дверь оказалась запертой. Это была она. В щель косяка, выйдя из комнаты, он всунул монетку десятирублевую, которая отыскалась в кармане. Монетка на месте, значит, вот он свой «номер». Но он заперт. Сев под дверью на пол, прижавшись затылком к дереву, которое все же как-то соотносилось с жизнью, припомнил, что вчера было то же самое, что и всю неделю. И несколько ранее, и далее. Описание вчерашнего свинства плавно перетекало в предыдущие, кардинально не отличимые от других. Утром яйца легкие, как пух, в животе поздний ужин, в голове хорошо. Думать не надо ни о чем, кроме поправления здоровья, душа, послеобеденного появления в офисе. Слово это шершавое и неверное ворочалось и гармонию похмелья нарушало. В сущности, похмелье и было тем чудесным временем, которое вторгалось во внешнее междувременье, что-то там путало и разрушало. Можно было часок, другой, третий побыть один на один с собой.

Милицейским это помещение никак не могло быть. Что-то среднее между баней и дачей. Примерно такие показывают в сериалах, пацаны примерно так прячут заложников. Но никаких намеков на пацанов не было в помине. Масштаб не тот. Хотя всякое случается. У пацанов параша какая-то есть, нужник. А поздний ужин требовал исхода. И опять подступала малая нужда, а большая следом, и жажда напомнила о себе. Воды захотелось. Ни пива холодного, ни сидра, ни джин-тоника. Воды.

В коридоре никаких желобов не нашлось. Ни желобов, ни впадин. И тогда он отправился в дальний правый угол, приспустил брюки, трусы и присел. Но нагадить в коридоре ему не позволили.

Дверь в противоположном конце коридора распахнулась со стуком и скрежетом. Поток ослепительного света прошил сумеречную оболочку.

– Не сметь! – прорычал омерзительный, но оглушительный голос. От такого приказа все сжалось внутри. Краткий миг преодоления фекального рефлекса показался ему чрезвычайно долгим. А далее он должен был неминуемо обкакаться, потому что через коридор света на него надвигался во всем своем омерзительном величии… бес…

Рожа, рога, хвост, копыта, хламида… горящие глаза. Недолго пришлось радоваться хоть какой-то определенности. Свет погас, захлопнулась дверь за лукавой скотиной, но раскрылась другая, за спиной, и в полной темноте липкие и холодные руки подхватили его и потащили быстро и умело, так что босые ноги ощутили хлад и гладкость другого коридора. Потом – опять дверь где-то сбоку и наконец, покой и тишина. Только вода капает на камень.

…Время в этом лабиринте имело странный и причудливый ход. Сознания он не терял, а просто выпал как бы на периферию и времени, и бытия. В этом боксе было чуть посветлее. Где-то наверху тлела невидимая лампа, а оттуда, сверху, и падали капли…

С настойчивостью приговоренного хотелось добраться все же до последних трех желаний. Первое – прерванное выполнение физиологической потребности. Не рассуждая и не задумываясь, он присел там, где стоял.

– Не сметь!

Гнусный голос пришел, казалось, отовсюду. Он вскочил, схватился за ремень, опять присел, встал и почувствовал одновременно облегчение и стыд. По ногам потекло дерьмо. Он вылез из брюк, потом остался в одной рубахе и галстуке и как мог брюками же обтерся, отошел в дальний угол, сел на корточки, ощутил смрад и мерзость своего запустения и от обиды заплакал. Потом устали ноги, и тогда он сел прямо на пол, холодный и гладкий. Так, наверное, выглядел бы Ад. А почему так? Где он вообще? Не там ли? Может быть, вот так все и закончилось? Он ущипнул себя за мочку уха. Больно ущипнул. А показалось, что никак. И стал вспоминать жизнь, раскручивать ленту. Он даже опять задремал, потом очнулся, встал, решил побарабанить в дверь, но та легко и без скрипа раскрылась. Он вновь оказался в коридоре.

Налево – направо? Какая разница?

Дверь подалась. Он шагнул через то, что должно бы называться порогом, остановился на малую долю времени, замер в очередном шаге и хотел было вернуться, качнулся даже, только дверь захлопнулась, как бы сама собой, а там, за ней полноценный звук задвигаемого засова. Здесь света было поболее и света не электрического и не производного от него, ибо все, что от электрона, – необъяснимо. Это факела горели на стенах слева и справа. В центре на возвышении сидели бесы в количестве двух. Во все время этого приключения он пытался найти какие-то вещественные призраки того, своего мира и не мог этого сделать. Камень, гладкое дерево, полумрак, не разглядеть головки шурупа или шляпки гвоздя, самого замка или засова. Мрак и скрежет зубовный. А вот пол здесь был не совсем гладкий. Босую ступню беспокоил камешек какой-то острый и настойчивый. Он нагнулся и нащупал сей предмет.

– Не утруждайся, раб. Это уголь.

Голос все тот же нудный, гадостный. Оба беса рассмеялись мелко, глумливо.

– Дров не держим. Уголек. На все века.

– Это почему же? – вступил он в диалог.

– Годовые кольца, – ответил тот бес, что слева.

– И что годовые?

– А годов здесь нет.

– А что есть? – спросил с надеждой он.

– Вечность.

– Счас я тебе харю сворочу твою вечную.

Он шагнул без страха вперед. Надоело все. И упал, споткнувшись обо что-то натянутое. И тут же уже знакомые лапы завернули руки за спину, нагнули. Положили лицом в угольную пыль. В спину уперлось копыто.

На возвышении похрюкали и открыли толстую книгу. Потом две хари уткнулись в нее, водили пальцами по страницам, перелистывали, переглядывались. Наконец опять гнусные морды со свиными пятаками поднялись, и буркалы уставились в жертву.

– Раб Павел!

– А?

– Ты понимаешь, где ты?

– В балагане, – он с трудом поднял лицо и попробовал вырваться из-под копыта, – меня ведь ищут! Карлос в разведке служил.

– Он не понимает?

Хари посмотрели друг на друга, покивали, похрюкали.

– Раб Павел! Ты умер. Ты в Аду!

– Чо?

– Он не понимает, – изобразила недоумение левая харя.

– Еще бы. Так еще никогда не нажирался. Даже мытарства не помнит.

– То есть? – возмутился раб Павел.

– Мытарство было одно. Первое и последнее. По совокупности грехов ангелы отлетели как пробки. Бывает редко, но случается.

– Котел?

– Положен смрадный чан.

– От него и так смердит. Работать невозможно.

– Согласен.

– Так котел?

– Согласен.

Бесы по очереди ударили копытами по личному делу раба Павла.

– Вопросы будут?

– Есть вопросы у тебя, Павел?

– Встать дайте!

– Ты свое отстоял. Лежи.

Чего-то не складывалось. Не срасталось. И понемногу укреплялся страх. Все, что ли? Как-то все не так описывалось в брошюрках. И потом – он был живой! Кровь пульсировала в венах. Сердце билось. Спина страдала от копыта. Вот именно. Он расслабился. Щекой вжался в пол, совсем расслабился, собрал все силы и жутким последним усилием перекатился на бок, отчего левая рука освободилась и легла под бок, копыто качнулось, но все же не отстало, теперь упираясь в правый бок. Но левая-то рука вот она – вырвалась и копыто ухватила. Оно было гладким и холодным. А потом все вернулось в прежнее состояние.

– Бойкий раб.

– Я раб Божий, – прохрипел Павел.

Гомерический хохот.

– Ты причащался когда? – спросили бесы хором, и так же хором ответили, – пропил ты свое причастие. И не ты один. Блудник. Уважаемые пороки. Да и не пороки вовсе. Есть грехи и бОльшие. Это там грехи. Здесь достоинства.

– Это какие же? – просипел Павел.

– В котле вспомнишь, – правый бес встал, держа книгу в лапах. Натуральные лапы, с когтями. И вообще все какое-то натуральное. Это и пугало.

– Уводите его, да в путах. Боек.

– Там у меня личные вещи.

– О чем он?

– Пиджак. Загаженные брюки. Исподнее, – бодро отрапортовал младший бес, склонившийся над ним, и Павел готов был поручиться, что пахнуло пивом. А может, псиной. Пива бы сейчас. Кружечку «Крушовицы». Но его уже опутывали…

– Все, что из мира, – в огонь. Несите!

…Пот заливал глаза, сердце билось не по-рабски, веревки не врезАлись в тело, а именно опутывали. Он почувствовал себя червяком. Вареный червь на бесовской кухне.

Принесли вещи. Одежда – это пока было единственное, что связывало его с другой жизнью. Даже вот такая, смрадная, свернутая в мятый ком.

…В котле – вода комнатной температуры, по подбородок. Он сидит, спутанный, прислоняясь затылком к стенке котла и ему хорошо, прохладно. Наклонившись чуть, он пьет. На вкус – вода как вода, не «Новотерская», конечно. Наклоняется над краем рабочий бес и смотрит участливо. Другой внизу хлопочет над растопкой. Угля вволю. Вытяжка хорошая. Дым уходит наверх, в щель какую-то. Когда уголь начинает разгораться, дыма становится много. Затем – потрескивание и ровное гудение, и потихоньку теплеет внизу. Хорошо…

…В соседней комнате бесы, скинув рога и копыта, отчего просто в гриме еще более отвратительные, пьют пиво под чипсы, охотничьи колбаски и рыбу.

– Сходи, Владлен, посмотри. Сварим еще.

– Не боись. Такой котлище закипятить часов двух мало. Мы пробовали. Где такой нашли?

– Места надо знать.

– Какой-то он странный. Неадекватный.

– Тебя бы так. Посмотрел бы.

– А дура-то его сильна.

– Еще бы. Я свою убил бы за такое.

– Ну вот. А деньги взял.

– Деньги дурные какие-то. Я такие за год зарабатываю.

– А сколько работягам дали, не знаешь?

– Им так себе. Очкастому этому, декоратору хорошо.

– Он с Литейного?

– С Фонтанки. Спектакль на славу.

– А ты когда играл противного?

– В «Мастере и Маргарите».

– А я в ТЮЗе. Бес четвертого плана.

– Сходи-ка!

– Да чего ему будет, бугаю. А вот был у меня случай в Краснодаре…

И они углубляются в профессиональное обсуждение работы.

…Ужас пришел к нему и взорвал летаргический сон, в котором он пребывал, так и не решившись до конца признать, что он в Аду. Он вертелся червем, погружался и высовывался, хрипел и кричал, и прислониться-то было к стенке котла затруднительно. Горяча. Стал терять сознание и очнулся от крика. Кричали по-человечески и с применением неформальной лексики. Как-то по-домашнему.

– Сварили!

Над котлом склонились актеры и их знакомый – врач. Взрослые люди. Подстраховались.

– Живой! Краснющий.

– Быстро его под шланг.

Его вмиг распутывают, подставляют под упругую струю, измеряют пульс, вкатывают укол и… дают бутылку холодного пива «Петровское». Потом он наконец теряет сознание и приходит в себя уже на белой простыне, на диване. Рядом врач, хранительница очага, шеф.

– Ну вот и славненько, – говорит шеф, – вот и ладненько.

– Паша! – говорит хранительница, и глаза у нее дикие.

– Обошлось. Шкура крепкая. Успели.

– Это была шутка, Паша! Аттракцион. Ты же любишь розыгрыши?

Он осматривается. Судя по высоте потолков и площади помещения, он находился все там же. В декорациях. Только на этом полу ковер. Стол, люстра, окно с занавесками.

– Где это?

– Неважно где, – говорит шеф, сейчас домой поедем, – ну надо же, счетоводы, хреновы. Время нагрева на одном угле замеряли, а потом такой кокс вложили… Прямо ракетное топливо.

– Костюм мой…

– Да что заладил – костюм, костюм. Я к нему не прикоснусь. Иди сам смотри. Вот исподнее надень. Аполлон. Жена припасла. Треники. Тапки.

И шеф открыл дверку и дал направление.

Пятак остался невредим в своем потайном карманчике.

А я перестал смотреть на себя со стороны и вернулся в измученную оболочку. Помнится, в противоположной от шефа стороне была еще дверка, но она не понадобилась. Потянув на себя дверь одной из комнат, я увидел то, что и хотел – окно. Никаких стекол в помине. Мусор на подоконнике, сорванная рама. Родная мерзость запустения. А за проемом жизнь заброшенного парка. Я побежал…

… Я побежал. Бутсы были маловаты, майка великовата, трусы хоть впору. Номер двадцать девять, а бегать в середине поля. Там меньше всего можно испортить, а если мяч окажется близко, то попробовать отобрать и тут же отдать своим, тому, кто окажется ближе. Или просто бить на чужака, а там разберутся. Главное, весь тайм отбегать и приключений не искать. Так мне объяснил наставник.

Трибуны замерли. Стефан записал мой номер в маленькую книжечку, и я потрусил к центральному кругу. Я посмотрел на трибуну. Прозрачный воздух и неизбежный адреналин добавили мне зоркости. Как там Хранительница? Ну да. Там, наверху, где вся генеральская рать. Могла быть дородной и многоуважаемой женщиной со всеми вытекающими и притекающими последствиями. Тем более, что талантливо конструировала борщи и другие основательные и материальные свидетельства очаговости. Пропорционально утончению фигуры утончается кора головного мозга, как результат всякой противоестественности. На сельском стадионе ей не доводилось бывать и не понять, как себя вести и что говорить. Говорить нужно обязательно, так как муженек ее в трусах и майке трусит по поляне к центру. Он затейник и клоун в хорошем смысле а, оказывается, еще и владеет искусством пинков по кожаному шару. Сейчас он всем задаст. Хватило бы здоровья. Пьянь болотная. Хватит. Пусть побегает, потешится – и в «люлю». Это бенефис его.

Мужчина, которого называли генералом, был одет в цивильный замшевый костюм свободного покроя бежевого цвета и зеленую рубашку. Телосложением бодрый, выражения лица отсюда не разглядеть. Карлос смотрелся основательней и вальяжней, но по многолетней рефлекторике отношений с начальством и позиционирования себя в его присутствии извлек из себя какую-то серость и неловкость и влез в них. Самая выразительная группа среди зрителей. А Микола – как Микола. Ангел летящий между Адом и его подобием. Интересно бы послушать их сейчас. Но второй тайм начался, а во мне черносмородиновое.

Иван коснулся мяча, тут же получил его назад от «семерки», откатил назад, а сам рванул вперед, и два края рванули, и Грошев двинулся со своими пацанами в борьбу, а мяч тут же оказался в моей зоне, и я принял его, обработал и не увидел рядом никого из авиаторов, только Грошев сделал два широких шага ко мне, я развернулся, показал вправо, и красная футболка поверила, а я ушел влево, а там увидел коридор и щечкой отправил мяч Ивану.

– Нормалек, – хлопнули меня по плечу, – играет.

И я стал играть. Я очень старался. Тот стаканчик тутаевского давно вылетел из меня. Да и что один стаканчик? Да ничего. Еще пару раз я подобрал мяч, один раз потерял, а в другой опять отправил Ивану. Нас прессовали, вратарь творил чудеса, но ничего нет вечного. Где-то на пятнадцатой минуте Грошев забил чистого и сильного. Как этого раньше не случилось – необъяснимо. Парень просто был на порядок выше, все авиаторы откатились к своей штрафной, только Иван был впереди, и я под ним.

Били по ногам, локтями били в живот, дыхалка сбилась, пот хлынул отовсюду. Потом я встал вообще. Пустое место, и трибуна, казалось, смотрела только на меня и мне подсвистывала и подхахатывала. Должно быть, и Хранительница смеялась, а генералу уже все было по барабану. И это был бы вечер в Аду, но еще не настал тот вечер. Так всегда бывает. Не забиваешь ты, забивают тебе. Пошла свеча на чужака, Иван уже устал бегать, а я рванул туда, вперед, за защитника, и надо бы было остановить мяч, осмотреться, а я его добавил с отскока, с полуразворота, и траектория получалась правее ворот, и вышедший далековато вратарек спокойно провожал пузыря глазами, ведь он чуть-чуть только подкрутился на бутсе, но порыв ветра на излете, когда кинетическая энергия уже потеряна и потенциальная еще не обретена, поспособствовал результату. Я сравнял счет, а увидев это, сел на траву, вернее на кочку, небольшую, но самодостаточную. Стадион смолк и только из сектора генерала прикрикнули радостно, и со скамейки. Вокруг смеялись, и Иван дал мне руку, и я поднялся на ноги. Объявили по радио мой номер. Фамилию перепутали. Имя – нет. Мое имя прозвучало на стадионе.

– Сейчас нас рвать начнут. Вы идите ближе, к защите, а мы с Кашкой попробуем чего-то сделать, – сказал Иван и подтолкнул меня в спину, – хорошо приложились.

И тут меня стали лупить по-настоящему. Ничего созидательного я сделать не мог. Играл на отбой, как впрочем, и соратники, но и не портил ничего. Команда не была раздавлена, но сдала. Трибуна ревела. Не знаю, не помню, посмотрел ли я на этот раз, на генеральский сектор, только как-то слишком высоко выпрыгнул, пытаясь подставить «чан» под Грошева и уронил его. И уронил неудачно. Грошев не смог встать. Стефан позвал врача.

Грошев уходил, опираясь на плечи врача и капитана, левая нога подвернута – вывих, сто процентов, а может, и лодыжка подломилась. Вот так. Я мяч забил и выбил Грошева, получив желтую карточку.

– Теперь уйди вперед и стой там. Иначе убьют. Осторожно. Стой и наблюдай, – велел Иван. Он как-то перешел со мной на ты. Я не возражал. Игра продолжилась. Она разладилась у красных, а синие пошли в бой. Я надломил сергеевцев. И вначале наш левый краек заболтал двух защитников и прокатил мяч под вратарем, а потом Иван подрезал из-за штрафной и поставил точку.

…Мы уходили в ангар. Хорошо вот так идти, сделав дело, устав, когда в ногах тяжесть, а в голове светло и пусто. Я обернулся – трибуна не спешила расходиться, но уже пришла в движение. А от трибуны к ангару медленно направлялась группа товарищей и женщина среди них.

В ангаре лавки, бак с водой и кружка и, главное, умывальники, оцинкованные баки для воды. Там, в чудесном городе СПб кое-кто и не знает, что это такое. Четыре умывальника, полотенца вафельные, личные вещи героев. Это чтобы первый пот смыть, отсидеться, а потом и на реку. Для тех, кто любит похолоднее. Побежденные местные подмываются в школе. Там душ, там комфортнее. Но традиционно гостям – ангар. Я сажусь на лавку и пытаюсь определить себя в новой системе координат. Играл за ВВС на деревенском стадионе, забил гол, завалил Грошева… А умывальники позвякивают и постукивают. Льется вода, смеются «летчики».

– Не, ну толково. Откуда он взялся, Иван?

– Откуда надо взялся. Откуда взялся, туда и уйдет.

– Как звать тебя, мужчина? – спрашивает «семерка». Лет двадцати пяти парень, игравший надежно и устало.

– Паша меня звать.

– Играл когда?

– Доводилось.

– Ну и славно. Александровских понесем.

– Да не. Мне нельзя. Мне ехать.

– Куда ему ехать, Ваня?

– Есть куда, – хмуро отвечает Иван, – сейчас будем?

– Чо? – говорит «четверка», слабоватый защитник, молодой парень, рыжий. Они все мне сейчас милы и приятны.

– Ужинать.

– Ну не здесь же! – говорит Иван. – Пароход есть, «отель».

Дружный смех. Речь идет, наверное, о пиве. А может быть, и о пиве с водкой. Мне с ними не праздновать. Я встаю, воду наливаю ковшиком в бачок умывальника и выливаю его весь, без остатка, на шею, спину, подмышки, потом еще один. Мужики потихоньку выходят на воздух, слышится смех. Я смотрю в щелочку. Хранительница очага неподалеку, рядом Карлос, еще какой-то из его клевретов. Только шефа здесь не хватает.

– Иван!

– Да!

– Далеко ли судно ваше маломерное?

– В поселок, потом вниз. С километр.

– Я с вами хочу.

– Как это, с нами? Мне вот надо на лесопункт. Я потом в автономном режиме.

Иван и верит и не верит, но не понимает ничего.

– Прояви, Иван, сообразительность.

– Я и так достаточно ее проявил. Печать отдайте. Мне нужна будет утром.

– Я тебе, родной, все отдам. На счетах-то…

– Отдайте. Она в сумке у вас?

– А ты как потом на игру попадешь?

– На моторе. Свет не без добрых людей.

– Там, Иван, жена моя бывшая. Проведи меня как-то мимо.

– А как мимо? И отчего она здесь?

– Долго рассказывать.

– Так она вас в авиагородке найдет. Там спрятаться негде.

– А здесь?

– Здесь? Здесь тайга. И океан недалеко, если постараться.

– Какой?

– Северный. Ледовитый. А мне пора. Вы форменку-то отдайте. Она в стирку пойдет.

– Кому?

– Да это дело нехитрое. Прачек хватает. Спасибо, конечно. И я пошел…

– А я?

– А вы домой возвращайтесь. Командировка содержательная. Печать отдадите?

– Что, так и уйдешь?

– Пароход ждать не может.

Я остался один в ангаре, где повис запах пота и еще раз пота, а как же иначе? Это вам не офис. Дезодорантов не держим-с. Я оделся, сумочка вот она, под ногами. Приближались шаги, мягкие, профессиональные, мужские. Это Карлос возник в проеме. Надежный, постоянный, верный. Отвоевал свое, теперь отдыхает. Уважаемый человек. Неправильно это. У войны конца нет.

– Что, Карлуша?

– Домой бы, Павел Ильич. Что вы как ребенок? В футбол затеяли. Бабу свою забирайте, и полетели. Сколько можно обижаться? Веселей надо быть.

– Думаешь?

– Да поверьте мне. Я же душегуб.

– Как это? Ну, война… То другое, всякое…

– А ты сам-то знал, что они придумали с шефом?

– В общих чертах. Я отговаривал… Вот те крест.

– А ты вообще крещеный?

– А как же? Нехристи все в Чечне остались. Как и крещеные, впрочем.

– Ну, как я играл?

– Хреново. Или чуть лучше этого. Но главное – результат.

– Спасибо тебе. За добрые слова. Чего она там?

– Стоит. Ждет.

Я лезу в сумку, вынимаю оттуда печать предприятия, она в полиэтиленовом пакетике, пакет с бухгалтерией, перекладываю в куртку. Сумку отдаю Карлосу.

– Держи. Я с командой попрощаюсь, быстро сбегаю и вернусь. На трибуне посидите. Назад-то как?

– На катере «адмиральском». Прежде покушать надо.

– С кем?

– С главой администрации. Накрыто уже.

– Сейчас. Я быстро.

Я выхожу на белый свет и трусцой направляюсь вслед команде. Ноги несколько уже одеревенели. Ворочаются с трудом. Я миную поселок, где местные не торопятся расходиться по домам, а пьют пиво из литровых стеклянных банок. На меня показывают пальцами, меня обсуждают. Слышу смех. Вот и спуск к реке, и пароходик, как из детской книжки. Концы уже отдают. Я бегу, как могу быстро, я машу ручонками.

– Забыли. Меня забыли!

Капитан у трапа. Рядом Иван. Иван качает головой и подает руку. Мы отваливаем.

– Ты что, Иван? А на работу?

– А вы что?

– А я твой директор. Санкционирую.

Берег качнулся, растаял. Вечер поздний. А как плыть? А до Грабельков. Часа полтора, там груз взять и до утра отстояться. До рассвета. И к новому ристалищу.

Мы с Иваном в каюте. Она одна. Команда в другом помещении. Капитан с матросом на мостике. Механик у машины.

Мы с Иваном пиво пьем из бидончика. Сергеевский Шлюз, Александрово, Новый Поселок. «Авангард», «Прогресс», «Спартак». Потом заглядывают спортсмены. Огурцы, сало, рыба, пирожки домашние. И водка. Каково? Если немножко, то можно, усталость снять.

Обычный треп, кто, как и чего. Я главный фигурант. Грошева завалил. Теперь две игры отломать – и все. Конец турнира.

– А потом? – спрашиваю я.

– Финита ля комедия, – говорит Славик, тот, кто посильней всех. И силенок побольше, и техники, видно, укатали его за сезон.

– Чего так мрачно? – не унимаюсь я.

– Денег нет. За турнир премию хоть дадут, Иван?

– Думаю, дадут, да не все и не всем. Антоныч чемоданы складывает. Заначки вынимает. Баланс обнуляет.

– Это кто?

– Генерал Вашенцев.

– Это тот, про кого я говорил, – говорит Иван, – ты, Славик, на пиво не очень налегай.

– Учи ученого.

– Александровские нас заломают.

– Ну и что? Думаешь, премиальные все же дадут? Отбегаем – и шабаш. А в новом поселке стадион хороший. Там и кабак есть. И не один. Закроем сезон.

– Было бы на что…

Я отзываю Ивана, мы поднимаемся наверх. Уже Грабельки высвечиваются впереди. Уже гудок.

– А сколько они получали, Иван?

– Аккордно. Двести баков за игру. За победу еще двести. За забитые мячи, за эффективность.

– И кто это все считает?

– Тренер считал.

– И где он?

– Уехал. Сибирь большая. Денег дали, и уехал.

– Ты, что ли, за главного?

– Я. Пишу ведомость, статистику. Генерал любит. Вот вам за сегодня денег должен.

– Да ты что? И сколько?

– За срочный ввод, за гол и так далее. Пятьсот пятьдесят. Приедем в поселок, отдам. А то на других не хватит.

– И где ты их берешь?

– Деньги?

– Деньги.

– В сейфе.

– В каком?

– В своем.

– А туда они как попадают?

– От партнеров. Вы же знать должны.

– Это я так. Дуркую. И сколько их там сейчас?

– Много.

– Ты меня не парь. Я директор.

– А если так, то чего спрашиваете? Отчетность есть.

– У тебя по отчетности полный климакс.

– Так то по балансу. Я про отчетность говорю.

– Так.

Шеф – милейший мужчина. Весь левак от лесопункта – его. С генералом товарно-денежные отношения. Футбол спонсирует любительский. Во второй дивизион собрался. Стадион строится. А я ответчик. Я и котлы с бесами могу простить. Все же озорство, хотя и скотское. А вот этого не могу. Потому что реализация товара намного превышает затраты на генерала. Потому что после генерала недвижимость и инфраструктура останется. Авиагородок. Речной порт какой-никакой. И другое…

Мы стоим в Грабельках. Под фары ЗИЛа, доживающего свое на периферии державы, матросы с баржи и с берега (а кто там может быть, кроме матросов) таскают на борт ящики и коробки. Наверное, это нужный народно-хозяйственный груз. Наконец все погружено, поставлено и закреплено. Закрыто брезентом и затянуто шнуром.

На судне остался дежурный матрос, который пил с нами пиво. Капитан с другими работягами сошли на берег и теперь отдыхают где-то в дебрях населенного пункта.