Текст книги "Страна за горизонтом"

Весной 1936 года позолоченную престижную статуэтку официально стали именовать «Оскаром». Интересно, что в числе номинантов на премию киноакадемии за лучшие роли второго плана в картинах того года – бывшие актеры МХАТа Мария Успенская и Аким Тамиров, сыгравшие в десятках американских кинолент. В тот год еще один выходец из бывшей Российской империи, Рубен (Роберт) Мамулян, снял первый в США цветной полнометражный фильм «Бекки Шарп», сначала номинированный на «Оскара», а затем внесенный в список Национального наследия Конгресса.

Сан-Антонио и геополитика, кондитерские изделия, протез ноги и тезка города генерал Антонио де Санта-Анна – американская история никогда не ходила на котурнах. Политик-авантюрист одиннадцать раз садился в президентское кресло Мексики, даже провозгласил себя пожизненным диктатором с титулом «Его ясновеличие». Историки подсчитали, что президент второй в мире по величине страны вел армию в бой чаще, чем Джордж Вашингтон и Наполеон Бонапарт вместе взятые.

Одно из возвращений антигероя Аламо случилось во время «Войны пирожных», когда Франция по формальному иску об убытках придворного кондитера монсеньора Ремонтеля вторглась в Мексику. Возвращенный из опалы генерал Санта-Анна сражался храбро, картечь раздробила ему голень и ступню. Командующий похоронил свою ампутированную ногу со всеми воинскими почестями.

Почти демонический герой для истории США, генерал вновь вышел на авансцену во время Американо-мексиканской войны 1846–1848 годов. Реванш Санта-Анны не удался: янки вошли в столицу Мексики, заставив ее правительство подписать мирный договор на своих условиях. От войн с Санта-Анной остались фольклорная песня шанти, баллада «Желтая роза Техаса» и новые, вошедшие в состав Союза штаты Нью-Мексико, Юта, Невада, Аризона, Техас и Калифорния.

В последнем в своей бурной биографии изгнании «Его ясновеличие» проживал в Нью-Йорке на острове Стейтен-Айленд. В надежде разбогатеть экс-президент стал торговать камедью (по-испански, чикл). В Сан-Антонио из нее делали популярные конфеты-тянучки.

Деревянный протез левой ноги Санта-Анны был захвачен американскими солдатами в качестве трофея в 1848 году и сегодня находится в Военном музее в Спрингфилде, столице штата Иллинойс. Мексиканское правительство периодически поднимает вопрос о возвращении артефакта на родину. Военный музей упорствует.

Мотельная история

«Удивительная все-таки страна! Здесь даже лошадей возят на автомобилях…»

Маленький серый «фордик» с желтым нью-йоркским номером дважды пересек огромный континент. Менялись пейзажи за окном, климатические зоны и часовые пояса. «Сияющие облака лежали на дороге. Где это было – в Тексасе, Нью-Мексико или Луизиане? Не помню», – занес Ильф в записную книжку.

Среди тех, кто прочел «Одноэтажную Америку» в самих Соединенных Штатах был Владимир Владимирович Набоков. Писатель совершил первую поездку через материк в начале лета 1941 года. США оказались его третьей эмиграцией. Покинувший Севастополь в 1919 году под обстрел наступавшей Красной армии, Набоков начинал литературную карьеру в Берлине. В 1933 году приход к власти нацистов вынудил писателя спасать семью и перебраться во Францию, где были созданы его лучшие произведения на русском языке. Летом 1940 года супруги Набоковы смогли сесть на пароход, идущий в Америку, за две недели до падения Парижа.

Маленький город

Во время первого автомобильного путешествия с восточного на западное побережье США семилетний сын писателя Дмитрий, потерявший счет семейным переездам и мотелям, на вопрос, где он живет, сказал, что своего угла у него нет, а живет он «в маленьких домиках у дороги».

«Америка лежит на большой автомобильной дороге, – писали авторы “Одноэтажной”. – Когда закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну, в которой пробыл четыре месяца, – представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы, не заводы, не кэньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне проводов и рекламных плакатов».

Отзывавшийся большей частью презрительно о советской литературе, Владимир Набоков отметил в интервью в 1967 году поразительную одаренность Ильфа и Петрова и даже назвал их произведения «совершенно первоклассными». А герой набоковского «Бледного огня» Джон Шейд выразился еще ярче: «эти гениальные близнецы».

Сергей Гандлевский подметил: «Юмор всех трех писателей довольно-таки черен, его отличает глумливость и вкус к абсурду: глухой, ответственный за звукозапись на киностудии, в “Золотом теленке”, и Цинциннат, вальсирующий со своим тюремщиком, в “Приглашении на казнь”. Кстати, название помянутой антиутопии Набокова зловещей несуразицей своей перекликается с названием погребальной конторы – “Милости просим” – в “Двенадцати стульях”».

Рассказывали, что в Корнельском университете профессор Набоков мог заставить аудиторию хохотать до колик, когда открывал роман видного советского прозаика Федора Гладкова и зачитывал любовную сцену, сопровождаемую описанием роста производственных показателей.

Русский писатель Сирин, превратившийся в американского Nabokov (несведущая публика ставила ударение на первом слоге), несомненно, придирчиво изучил «Одноэтажную Америку». Герои «Лолиты», в отличие от ильфопетровских путешественников, совершают первый автомобильный пробег через континент по часовой стрелке, но маршрутом схожим.

Эдвард Хоппер «Заправка» (фрагмент), 1940

В обеих книгах-путешествиях немало отточенных едких строк посвящено пошловатому обывательскому миру американской глубинки. «Не было на тротуарах той веселой толкучки прохлаждающихся граждан, какую видишь у нас по ночам в сладкой, спелой, гниющей Европе, – писал Набоков. – Громадный градусник с названием слабительного прозябал на фронтоне аптеки. Ювелирная лавка Рубинова щеголяла витриной с искусственными самоцветами, отражавшимися в красном зеркале. Фосфористые часы с зелеными стрелками плавали в полотняных глубинах прачечной “Момент”».

В описании Главной улицы разве что отсутствует полосатый крутящийся цилиндр цирюльного заведения и вывеска в виде большого коренного зуба над офисом дантиста, к мастерству которого писатель испытывал некое суеверное неравнодушие: «откровение, новая заря, полный рот крепкой, деловой, белогипсовой и такой человечной Америки».

После выхода «Лолиты» Набокова обвиняли в неприязни к США не менее, чем в «аморальности» его романа. Писатель в ответ говорил, что наивно искать существенные отличия между Старым и Новым Светом, когда дело касается «мещанской вульгарности». Все эти набоковские «Закаты», «Просторы», «Косогоры», «Медвежьи затоны» и «Шипучие источники», белые дощатые придорожные мотели, где комнаты обставлены в старомодном плюшевом стиле с неизбежной репродукцией кувшинок Моне или подсолнухов Ван Гога – кто из путешествующих по countryside не останавливался в таких приютах?

Живя на востоке континента, в штатах Массачусетс и Нью-Йорк, преподаватель русской литературы Набоков каждое лето отправлялся в западные штаты Америки. К жажде новых художественных впечатлений примешивался азарт охоты на новые, неоткрытые виды и подвиды чешуекрылых. Биограф писателя Брайан Бойд поведал, что в Нью-Мексико Владимира Набокова «чуть было не арестовали за то, что он мазал сахаром фермерские деревья, завлекая определенных мотыльков».

Набоковский «Пнин» – лучший из американских романов о русском эмигранте, который не приобрел тех специфических качеств, без которых немыслим «настоящий» американский успех. Старомодный, угловатый «неудачник» Тимофей Пнин, преподающий русскую словесность в колледже «одноэтажного» города – в некотором смысле ироничный и лирический реквием по уходящей со сцены великой и трагической послереволюционной русской эмиграции.

Всего этого не могло быть в творчестве Ильфа и Петрова. Наоборот – есть фельетон о парижских эмигрантах, их газетах, сплетнях и раздорах. Упоминался в нем, в частности, литературный секретарь Бунина Андрей Седых. В годы Второй мировой войны Седых переберется в Нью-Йорк и возглавит старейшую в русской эмиграции газету «Новое русское слово» (она просуществовала сто лет). В американских университетах в те годы преподавали Сергей Волконский, Михаил Ростовцев, Роман Якобсон. В 1942 году Марк Алданов и Михаил Карпович стали первыми редакторами легендарного «Нового журнала», за которым стоит целая эпоха живой русской мысли.

У авторов «Одноэтажной Америки» есть пассаж о посещении концерта Сергея Рахманинова в Нью-Йорке. К сожалению, сатирики здесь опускаются до бытовой сплетни: «Рахманинов, как говорил нам знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок, Рахманинов подымается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду».

Суровый и окончательный писательский приговор Америке вынесен в конце книги: «Мы можем сказать честно, положа руку на сердце: эту страну интересно наблюдать, но жить в ней не хочется». Схожую мысль выражал еще былинный Садко: «Нет за морем птицы-счастья». Тем не менее, не одно российское поколение за последние полтора столетия вело гадание на вечной ромашке: уезжать – оставаться…

Противоречивая, политизированная тема российской эмиграции в «Одноэтажной Америке» как бы отсутствует. Мир еще долго будет поделен на «идейных врагов», «попутчиков», «сочувствующих». Илье Арнольдовичу Ильфу удалось повидать своих эмигрировавших одесских родственников, о чем в книге, естественно, не говорилось. В письме жене проскользнула ностальгическая нотка: в доме дяди «ел сладкое еврейское мясо и квашеный арбуз, чего не ел уже лет двадцать».

В заочном диалоге двух литератур поучаствовали многие русские писатели-эмигранты. «Взгляните, – говорит один из персонажей романа Василия Аксенова “В поисках грустного бэби”, – раньше я жил в городе Ворошиловграде в Ленинском районе на улице Дзержинского – какая безнадежность. А сейчас, взгляните, я живу на Земле Мэри, у Серебряного Ручья, на улице Сад Роз – какие паруса!»

Русские барьеры были идеологическими и не только. Воевала даже орфография. Ильф и Петров – питомцы нового стиля, громкого, раскованного, реформированного российского наречия. А славянофилы на Гудзоне по-прежнему использовали традиционное русское написание города: Нью Iоркъ.

Эмиграция первой волны стойко держалась не только былой орфографии, но и чуралась языковых заимствований. Как анекдот рассказывали, что джакузи в домах старых эмигрантов именовали «купелью». Самый знаменитый литературный пример у Набокова: в его авторском переводе «Лолиты» на русский отсутствует понятие «джинсы» – героиня одета в «синие ковбойские панталоны».

Первым американским типографом, использовавшим «совдеповский печатный стиль», был одессит, участник Первой мировой войны, георгиевский кавалер Израиль Раузен, переиздавший «Жизнь Арсеньева», а затем сотни других русских книг. Долгое время противившийся «большевистскому правописанию», Иван Бунин горестно восклицал в письме в 1952 году: «Все со всех сторон уговаривают меня согласиться печататься по этой “новой орфографии”… и спешу прекратить мой спор с “Издательством имени Чехова”: набирайте “Жизнь Арсеньева” по этой ужасной “новой” орфографии!»

Известная английская писательница Фрэнсис Милтон Троллоп путешествовала по США в 1832 году. Ее популярная книга остроумных и едких наблюдений «Домашние нравы американцев» открывала традицию литературных путешествий европейцев в Соединенные Штаты. «Существует много причин, – писала образованная миссис Троллоп, – почему развитие литературы в Америке невозможно…»

Пушкин первым из русских литераторов обратился к североамериканским сюжетам, в частности, к творчеству Вашингтона Ирвин-га. В «Каменном госте» содержится реминисценция рассказа Ирвин-га «Происшествие с моим дядюшкой». В незаконченной пушкинской «Истории села Горюхина» очевидны аллюзии на «Историю Нью-Йорка». В «Метели» заметна перекличка с ирвинговской новеллой «Жених-призрак». Анна Ахматова в тонком исследовании «Последняя сказка Пушкина» доказала, что поэт использовал одну из легенд «Альгамбры» Ирвинга для создания «Сказки о золотом петушке».

«Если дерево стоит над дорогой, – писал из Америки Илья Ильф, – то это такое большое, старое, пушистое и доброе дерево, что вырасти оно могло только на литературной почве».

В культурной традиции России и США заметна парадоксальная схожесть. Оба государства, несмотря на диаметрально противоположное политическое устройство, были литературоцентричны. Изящная словесность, ёction, взяла на себя весь широкий культурный контент – от публицистики до натурфилософии.

Как русская, так и американская проза заявили о себе в XIX веке, пройдя всего за одно столетие путь от провинциального эпигонства до литературы мирового уровня. Началом схожего процесса можно считать 1790 год, когда болезнь и смерть прервали работу Б. Франклина над «Автобиографией», а в русской столице был арестован начальник таможни А. Радищев за анонимно изданное «Путешествие из Петербурга в Москву». Оба автора, наследники века Просвещения, принесли в национальную литературу сплав прозы и социальной журналистики, моральной дидактики и философических начал.

Блестящий взлет американской и русской культуры в эпоху романтизма в Старом Свете попросту не заметили. Пушкин и Гоголь и по сей день не самые известные для европейцев классики. Эдгар По и Герман Мелвилл уже после физической кончины пройдут долгий путь от полного литературного забвения до нового их открытия на обоих континентах.

Со времен язвительной миссис Троллоп к глубинной Америке предъявляются требования необъяснимого свойства. Какие мировые культурные ценности могла или должна была породить Дакота или Небраска? Отметим, что к другим большим странам со схожей парадигмой – англоязычным государствам колонизационного типа (Австралия, Канада) – столь жесткие критерии не применяются.

Как писал А. Н. Радищев, «Леса бесплодные и горные дебри претворяются в нивы плодоносные и покрываются стовидными произращениями, единой Америке свойственными или удачно в оную переселенными».

Через сто пятьдесят лет Ильф и Петров по-своему дополнили радищевскую мысль, рассказав, что цивилизация янки создала «среди лунных пустынь» Дальнего Запада городки-оазисы «с Мейн-стритом, “Манхэттен-кафе”, где можно выпить помидорного соку, съесть яблочный пирог и, бросив пять центов в автомат, послушать граммофон или механическую скрипку; с универсальным магазином… с кинематографом, где можно увидеть картину из жизни богачей или бандитов, и с аптекой, где подтянутые девушки, щеголеватые, как польские поручики, едят “гэм энд эгг”, прежде чем отправиться на работу».

«Автомобильная поездка по Америке похожа на путешествие через океан, однообразный и величественный. Когда ни выйдешь на палубу, утром ли, вечером ли, в шторм или в штиль, в понедельник или в четверг, – всегда вокруг будет вода, которой нет ни конца, ни края. Когда ни выглянешь из окна автомобиля, всегда будет прекрасная гладкая дорога с газолиновыми станциями, туристскими домиками и рекламными плакатами по сторонам. Все это видел уже вчера и позавчера и знаешь, что увидишь то же самое завтра и послезавтра…»

Заправочные станции и мотели вдоль дорог, естественно, остались и в наши дни, обеспечивая путешествующим комфортное чувство обжитой среды. В самих мотелях тоже кое-что изменилось: стали будничными телевизор и кофеварка, из двух обязательных комнатных книг уцелела компактная Библия в прикроватной тумбочке, но канул в лету пудовый телефонный справочник «Yellow Pages». Рекламные щиты по-прежнему оживляют или портят придорожные пейзажи, хотя основным информационным источником давно служит Цифровая Вселенная.

В 1935 году слово «мотель» еще не укоренилось в английском языке, поэтому писатели останавливаются в «туристгаузах» или частных домах. «Мы ночевали в кэмпах или туристгаузах, то есть обыкновенных обывательских домиках, где хозяева сдают приезжающим недорогие чистые комнаты с широкими удобными постелями, – на которых обязательно найдешь несколько толстых и тонких, шерстяных, бумажных и лоскутных одеял, – с зеркальным комодиком, стулом-качалкой, стенным шкафом, трогательной катушкой ниток с воткнутой в нее иголкой и библией на ночном столике. Хозяева этих домиков – рабочие, мелкие торговцы и вдовы – успешно конкурируют с гостиницами, приводя их владельцев в коммерческую ярость».

В 1925 году калифорнийский архитектор Артур Хайнеман придумал новый тип приюта для автомобильных путешественников, назвав его «Mo-Tel» – комбинация слов «motor» и «hotel». К этому времени в Штатах уже было множество недорогих частных пансионов, но назывались они вразнобой: «motor court», «автодвор», «тур-отель», «бунгало-двор», «коттедж-корт», «трэвел-лодж». Хайнеман построил первый «Motel Inn» на полпути между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско, но не запатентовал свое филологическое изобретение, поэтому все дорожные пристанища такого рода сегодня именуются мотелями.

Когда-то соавторы шутили в «Золотом теленке»: «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!» Завуалированный намек на известный афоризм о «двух бедах России» оказался актуален и через сто лет.

Впрочем, об американских автострадах «мистэр Илф и мистэр Пэтрофф» высказались без тени иронии: «Дороги – одно из самых замечательных явлений американской жизни. Именно жизни, а не одной лишь техники…»

Точно также, как нельзя медленно прогуливаться по улицам Нью-Йорка, так и по Америке нельзя медленно ехать. Даже дисциплинированная путешественница Бекки Адамс все время норовит превысить скорость. «Среди миллионов автомобилей и мы пролетели от океана до океана, песчинка, гонимая бензиновой бурей, уже столько лет бушующей над Америкой!»

Федеральные трассы, инженерные шедевры столетия, повидали многое и многих. Давно исчезли с них «паккарды», «плимуты» и «студебеккеры», и сильно изменились, пережив все кризисы, «форды» и «кадиллаки». Появление на дорогах американской глубинки продукции японского автопрома показало, что мир уже не будет однополярным. При этом в Америке, при всей ее любви к новизне, существует устойчивый спрос на ретро. С наступлением хорошей погоды на дорогах страны и на местных ярмарках появляются ярко раскрашенные модели старинных авто. Но высокородным «принцем» среди них остается похожая на пролетку фордовская модель «T», «старый Генри», блестящая черным лаком и обязательно ручной сборки, предмет жгучей зависти коллекционеров.

Провинциальный кинотеатр

Дороги для американцев стали местами знакомств, разлук и свиданий. Не одно поколение молодых людей обретало первый любовный опыт под сенью вечера на заднем сидении «бьюика» или «шевроле». О сакральной роли машины в семейной жизни янки говорит ильфо-петровское описание автосалона 1935 года: «Стон стоял вокруг этих автомобилей. Хорошенькие худенькие американочки, с голубыми глазами весталок, готовы были совершить убийство, чтобы иметь такую машину. Их мужья бледнели при мысли о том, что сегодня ночью им придется остаться наедине со своими женами и убежать будет некуда. Много, много бывает разговоров в Нью-Йорке в ночь после открытия автомобильного салона! Худо бывает мужчине в день открытия выставки! Долго он будет бродить вокруг супружеского ложа, где, свернувшись котеночком, лежит любимое существо, и бормотать:

– Мисси, ведь наш “плимут” сделал только двадцать тысяч миль. Ведь это идеальная машина.

Но существо не будет даже слушать своего мужа. Оно будет повторять одно и то же, одно и то же:

– Хочу золотой “крайслер”!

И в эту ночь честная супружеская кровать превратится для мужа в утыканное гвоздями ложе индийского факира».

Русская драма нередко связана с дорогой. Но ее участником – от «Анны Карениной» до «Москвы – Петушков» – оказывался вагон. Для американцев, когда-то построивших самую протяженную железнодорожную сеть в мире, важнее оказались совсем другие «движущиеся декорации».

Мощная кровеносная система нации – многополосные эстакады-аорты, поднятые на железобетонные столбы, сложные развязки-артерии, несущие потоки к разветвленной системе хайвеев, тернпайков и фривеев, коллатерали, снабжающие экзиты, плазы, драйв-ины, паркинги, гаражи, драйвеи… На одной из ночных дорог Ильф и Петров услышали завораживающую динамичную «великую музыку американского континента»: «Впереди, на длинном уклоне, вытягивается целый движущийся проспект парадных огней, рядом с которыми почти теряются красные фонарики бегущих перед нами автомобилей. Через заднее окошечко машины постоянно проникает нетерпеливый свет догоняющих нас фар».

Можно найти схожие ощущения от американских автострад у Владимира Набокова и в записях Евгения Петрова: «мы в упоении скользили по их черному бальному лоску» (в «Лолите») и «на этих дорогах хочется танцевать» (из письма Петрова жене).

Вот ведь парадокс: американцы, более других ценившие время и деньги, стали строить «парквеи», дороги, не ведущие из пункта А прямо в пункт Б, а неторопливые, извилистые прогулочные трассы. Возник удивительный симбиоз: лихорадочная «деловая Америка» и романтические дали, отмеченные обзорными площадками для автомобилей с видами на почти первозданную землю.

Идею «пейзажной дороги» (scenic road) сформировал садово-парковый архитектор Фредерик Ло Олмстед. Среди его творений – Центральный парк в Нью-Йорке, «Изумрудное ожерелье» в Бостоне, ряд блестящих ландшафтных проектов второй половины XIX века. Проповеднику гармонии города и природы удалось привить рациональным согражданам любовь к пейзажным прогулкам. Отсюда начинался долгий роман «авто и пасторали».

«Жизнь у большой дороги интереснее, чем в большом городе», – говорит в «Одноэтажной Америке» хозяин одного из мотелей. Путешествие Набокова в западные земли обладает магией крепко закрученного вестерна: двигаясь к югу от заповедных хребтов, где река Хобак сливается с рекой Снейк, добраться до ранчо Бэтл-Маунтин. После удачной охоты на дневных чешуекрылых остановиться в городке Уилсон, штат Вайоминг, в нескольких милях к западу от Джексон-Хоул, у подножия Титонской гряды. Таков географический фон для написания финала романа (летом 1953 года), в котором Гумберт мстит Куильти, всаживая в него одну пулю за другой.

Исследователи отмечают многослойность текста американского путешествия Ильфа и Петрова, выходящего за рамки очеркового хронотопа. Топографические вехи «Лолиты» также служат предметом пытливых изысканий. Параллели оказываются причудливыми и, в первую очередь, система лейтмотивов-антитез обеих книг: Старый Свет и Новый, книжное и реальное, модерн и архаика, цивилизация и массовая культура, фантазии и действительность. И самое главное – «гегельянский юмористический силлогизм», по выражению одного из героев Набокова.

Придорожный дайнер

Две дорожных саги, созданных европейски образованными авторами («западниками», в российской терминологии), стали особенными литературными памятниками. Сопоставление американской и советской цивилизаций, определивших парадигму двадцатого века, – традиция, идущая от Ильфа и Петрова. Другие лишь следовали проторенной дорогой. Попыток повторить русское литературное путешествие по Америке было немало, но никому не удалось превзойти ироничное изящество ильфопетровского травелога.

Литературные открытия Владимира Набокова занимают исключительное место в англоязычной прозе. Пушкину за сто лет до Набокова удался гениальный синтез европейской культуры и русской словесности. Набоков пошел дальше: осуществил через пространство и время переложение «Евгения Онегина» на язык одноэтажной Америки.

Ряд авторитетных исследователей (Э. Уайт, А. Аппель, П. Мейер) разгадывали сей кроссворд. «Онегин» и «Лолита» начинаются с упоминания занемогшего богатого дяди, оставившего наследство. Основное действие каждого из романов занимает чуть более пяти лет: роман Гумберта с Лолитой начинается с письма Шарлотты и заканчивается письмом Лолиты, которые, подобно письмам Татьяны и Евгения, служат рамкой любовной истории. Набоков точен в деталях: Татьяна просит доставить письмо свою старую няню; Шарлотта также обращается за помощью к прислуге. Оба любовных признания вызывают усмешку главных героев романа: они составлены из клишированных фраз популярной беллетристики своего времени, французских фразеологизмов из дамских любовных романов.

Излюбленный набоковский прием – выстраивание изысканно-симметричной композиции. Именины Татьяны и день рождения Лолиты – соответственно 12 и 1 января – историческое различие реформированного русского календаря. Обе героини претерпевают метаморфозы, превращаясь из юных провинциалок в опытных и недоступных женщин. Оба героя к этому времени возвращаются из продолжительных путешествий, чтобы объясниться в любви – и быть отвергнутыми. Антиподы главных героев, Ленский и Куильти, как мы помним, писали пошловатые «туманные стихи», подражая немецким романтическим балладам. Сцена дуэли-убийства в обоих случаях носит фарсовый оттенок. В русском переводе «Лолиты» Куильти перед гибелью процитирует третью строфу «Евгения Онегина».

Илья Ильф и Евгений Петров, насмешники в рамках советской системы, с живым одесским юмором и тонким пониманием границ политической сатиры, разбрасывают иносказания и отсылки-аллюзии по всей книге, предлагая читателю самому делать выводы. Владимир Набоков ведет со своим читателем интеллектуальную игру, перемещая пушкинские персонажи в североамериканские кулисы. На неоглядных просторах великой страны нашлось немало мест для интертекстуальных загадок, тайн и литературных шифров.