Текст книги "Страна за горизонтом"

«Понимаешь, милый мой друг, – писал Ильф жене Марии, – это очень географическая страна, если можно так выразиться. Здесь видна природа, здесь нельзя не обращать на нее внимания, это невозможно».

Первозданно-нетронутые эдемы Дальнего Запада – особые места, где мироздание начинает разговаривать с теми, кто готов к такому диалогу. Особая красота сквозь мистику североамериканских пейзажей захватывала каждого из путешествующих. Оставалось только выразить этот восторг словами: «Все новые и новые декорации, одна импозантней другой, раскрывались на каждом повороте кэньона. Голубая и розовая утренняя дымка рассеялась. Мы останавливались у парапетов и заглядывали в пропасть. Она была сейчас абрикосового цвета. На расстоянии мили под нами виднелась посветлевшая немножко река. Мы рявкали изо всех сил, вызывая эхо. И долго наши московские голоса прыгали по скалам, возвращаясь назад и отдаваясь в пространстве».

Город туманов

Калифорния более других штатов отмечена жизнерадостной игрой красок, что обусловлено океаном, климатом и рельефом, а также необычной для США культурной амальгамой: здесь вошли в соприкосновение северная, прагматичная культура англосаксов с южным, романским образом жизни. Поэтому незатейливому городку Галлопу – ильфопетровскому символу одноэтажной Америки – писатели предпочитают «Галлоп с пальмами».

«Мы ехали по дороге, не только удобной и красивой, но и какой-то щеголеватой. Все вокруг казалось щеголеватым – и светлые домики, и пальмы, листья которых блестели так, как будто их только что выкрасили эмалевой зеленой краской, и небо, вид которого ясно показывал, что дожидаться появления на нем облаков безнадежное дело. Только океан гремел и бесновался, как неблаговоспитанный родственник на именинах в порядочном семействе».

Автор рыцарских романов Гарси де Монтальво в начале XVI века придумал Калифорнию – остров в океане, «очень близкий к земному раю», где полно золота. Самый яркий случай приложения книжного слова: вдохновленные пиренейским эпосом конкистадоры поплывут на запад за золотом и нарекут литературным именем тихоокеанское побережье Северной Америки.

В отношении драгоценного металла де Монтальво оказался пророком, а калифорнийскую «золотую лихорадку» 1848 года введут в литературу Брет Гарт и Блез Сандрар, Фридрих Герштеккер и Стефан Цвейг. Марк Твен писал об американском Западе: «Страна эта сказочно богата золотом, серебром, медью, свинцом, железом, ртутью, ворами, убийцами, бандитами, дамами, детьми, адвокатами, христианами, индейцами, китайцами…»

Охота на медведя гризли относилась к числу главных развлечений местной испанской знати. Могучий гризли как символ Калифорнии перекочевал на стяг республики. Создателем «Медвежьего флага» штата был племянник супруги будущего президента США Авраама Линкольна Уильям Л. Тодд. В Калифорнии гризли остался только в заповедниках и на флаге.

Ломбард-стрит

Город Сан-Франциско – синоним лучшего из аттракционов «Американские горки». В отличие от большинства геометрически расчерченных на кварталы американских городов (вот уж романтика: назначить свидание на углу Второй улицы и Третьей авеню!), раскованный Сан-Франциско, с его перепадами высот, морскими панорамами, уклонами и зигзагами, словно бросает вызов скучной логике целесообразности.

«Сан-Франциско – из тех городов, которые начинают нравиться с первой же минуты и с каждым днем нравятся все больше». Столь искренняя симпатия авторов к городу и порту Дальнего Запада, возможно, лежит в визуальных ассоциациях с южными приморскими городами, с их родной Одессой, «русской Марсели». Неслучайно Ильф и Петров утверждают, что Сан-Франциско одновременно похож на многие портовые города мира. Здесь даже есть собственный Привоз, о чем написал гурман Петр Вайль: «В Сан-Франциско (и еще только в Нью-Орлеане и Нью-Йорке) знают толк в еде. Да и как не знать, если в этих водах ловят вкуснейших в мире крабов, белого осетра, чинукского лосося. В Сан-Франциско нет зрелища живописнее, чем рассветный оптовый рынок на Джефферсон-стрит, и нет соблазнительнее, чем Рыбачья набережная с десятками ресторанов».

Фриско, как называют его местные жители, – город иллюзорных морских далей и туманов, по замечанию Ильфа, «очень легких и светлых». Поэт Карл Сэндберг, чьи верлибры охотно цитировал Маяковский, создал не менее запоминающийся образ: «Туман крадется на кошачьих лапках, комком пушистым он садится, глядя на мосты, на город».

В жизни Сан-Франциско туман обыденное и немаловажное событие. Историки всерьез утверждают, что именно белесая вуаль была причиной того, что открытие Сан-Францисской бухты запоздало на двести лет, поскольку «королевский пират» сэр Фрэнсис Дрейк, плававший у берегов Калифорнии в конце XVI века, не обнаружил Золотых ворот, скрытых в то время туманом.

Корсары ушли, а романтика города осталась, о чем слагал стихи Ф. Брет Гарт:

 
Ты, безразличен, тих и горд,
Стоишь у Западных Ворот,
Где ветры мнут морской покров.
О сторож двух материков!
За всем, что есть на лоне вод,
Следишь у Западных Ворот.
 

Испанцы на территории Калифорнии основывали три типа поселений – миссии, президио и пуэбло, которые впоследствии имели различное влияние на становление современных городов. Президио назывались военные форты, где размещались гарнизоны колониальных войск. Для них выбирали стратегически важные точки, учитывавшие выгодность определенных географических условий. Город Сан-Франциско вырос на месте бывшего испанского президио Йерба Буэна. Именно в нем в 1806 году разворачивалась романтическая история камергера русского императорского двора Николая Резанова и юной дочери коменданта президио Кончиты, ставшая сюжетом для поэм Брет Гарта и А. Вознесенского, а также популярного московского мюзикла «Юнона и Авось».

«Сан-францискская бухта отделена от океана двумя полуостровами, которые выступают с северной и южной стороны бухты и оканчиваются высокими мысами, образующими выход в океан. Это и есть Золотые ворота. Северный полуостров скалист и покрыт дикими лесами. Сан-Франциско лежит на южном полуострове, лицом к бухте».

Смешение «двунадесяти языков» здесь ощущается особо. Есть деловая и типичная для американских мегаполисов Монтгомери-стрит, финансовый центр всего тихоокеанского побережья. Есть Грант-авеню – главная улица самого большого в Америке «Китай-города», где иероглифы преобладают над письменностью бриттов в витринах магазинов и лавок, а изыски кантонской и сычуаньской кухни соперничают с таинствами восточных эскулапов. Товары, которые во времена Ильфа и Петрова были американскими подделками под азиатские, теперь подлинные, ибо все что ни делается – делается в Китае.

«С высокого Телеграфного холма открывается прекрасный вид на город и бухту. Тут устроена широкая площадка с белой каменной балюстрадой, уставленной вазами». Другой холм, Русский, тоже относится к числу главных достопримечательностей Сан-Франциско. Память о славянских первопроходцах прекрасно дополняет элегическую панораму. С холма круто сбегает вниз знаменитая улица-змейка Ломбард-стрит, засаженная пышными кустами гортензий, самая искривленная в мире, самая красивая в городе.

Мост Золотые Ворота

Парк Золотые ворота – душа города, квинтэссенция космополитизма. Здесь оканчивается Дальний Запад, встречаясь с Востоком – философия мира реализуется через переплетения пейзажей, от классических лужаек в традициях Туманного Альбиона до цветущих садов Поднебесной и Страны микадо.

Кабельный трамвай в Сан-Франциско, соединяющий холмы, аборигенов и туристов, является единственным в Соединенных Штатах национальным памятником, который не стоит, а движется. Ровесник конки, пущенный в 1873 году, деревянный трамвайчик по сути является фуникулером. На конечной станции Маркет-стрит пассажиры выходят и сами разворачивают вагон в обратную сторону.

«К завоеваниям города следует отнести то, что главная его улица называется не Мейн-стрит, и не Стейт-стрит, и не Бродвей, а просто Маркет-стрит – Базарная улица. Мы тщетно искали “Ап-таун” и “Даун-таун”. Нет! В Сан-Франциско не было Верхнего города и Нижнего города. Или, вернее, их было слишком много, несколько сот верхних и нижних частей. Вероятно, житель Фриско, как его приятельски называют моряки всего мира, на нас обидится, скажет, что Сан-Франциско не хуже Нью-Йорка и Галлопа и что он, житель Фриско, отлично знает, где у него ап-таун и где даун-таун, где делают бизнес и где отдыхают после этого бизнеса в кругу семьи, что зря мы хотим возвести на Сан-Франциско напраслину и вырвать его из родной семьи остальных американских городов. Возможно, что это и так. На наш иностранный взгляд, Сан-Франциско больше похож на европейский город, чем на американский».

Литературная слава Сан-Франциско началась с двух британских гениев. Самые «невикторианские» из столпов английской словесности, Редьярд Киплинг и Роберт Льюис Стивенсон, отметились отменными описаниями тихоокеанской столицы.

У великих британцев должен был появился местный ученик, калифорнийский пассионарий. На эту роль претендовали несколько кандидатов. В 1890 году порог редакции одного из сан-францисских журналов переступил невысокий крепыш с выбитыми передними зубами. Джон Гриффит Ландон, известный российским читателям под именем Джека Лондона, родился в Окленде, по соседству с Сан-Франциско. История его короткой жизни опишет очень длинный круг: в Окленд впоследствии перевезут бревенчатую хижину писателя времен «золотой лихорадки» на Клондайке.

Джек, незаконнорожденный сын бродячего астролога и богобоязненной учительницы музыки – типичный сюжет старой Калифорнии. Сан-Франциско открывался юноше с черного хода: мелкий контрабандист, «устричный пират», рабочий в прачечной и на консервной фабрике, недоучившийся студент. Волнующие строки Роберта Стивенсона позовут Лондона в плавание на небольшой шхуне в «Южные моря», а томик Киплинга отправится с ним на Аляску.

В рассказах Джека Лондона встречаются самые колоритные персонажи, населявшие тогдашний Сан-Франциско: золотоискатели разнообразного происхождения и просоленные «бродяги океанов», бессребреники и сорвиголовы, заезжие анархисты и местные социалисты – все те, кого он любил, кто создавал необходимую ему суть жизни, смысл его борьбы. В рассказах из его первого сборника «Сын волка» Лондон представил и тех, кого не любил: «клубных юношей, знатоков ночной жизни большого города», тех, кто был взращен на «тщательно процеженном и подслащенном молочке жизненных иллюзий».

На взгляды писателя повлияло знакомство в Сан-Франциско с социалисткой Анной Струнской, как писал Лондон, «еврейкой из России, и, кстати сказать, гениальной». На суд Струнской он отдавал все свои произведения, затем Джек и Анна выпустили совместную книгу «Переписка» под двумя псевдонимами. Надо сказать, что у Лондона сложился роман с русскими читателями: его издавали миллионными тиражами. В 1905 году был опубликован первый перевод рассказа «Зов предков», а через десять лет вышло собрание сочинений Лондона в 22 томах.

Во время русско-японской войны корреспондент Джек Лондон был арестован и отправлен в тюрьму японскими властями как русский шпион. Социалистом же Лондон был весьма своеобразным: величайший индивидуалист, вечный скиталец, «морячок из Фриско», волк-одиночка в своей борьбе за справедливость. Посетив Нью-Йорк, наполненный литераторами и политиками всех мастей, он признался, что в этом городе испытывает желание перерезать себе глотку. Джек мог жить только на сквозном ветру. Даже последний в его жизни дом к северу от Сан-Франциско носит имя «Логово волка».

«Город на падающих склонах», – отметил Ильф в письме жене. «Веселый белый город, спускающийся к заливу амфитеатром», «чудесная приморская смесь Неаполя и Шанхая», «легкий аромат водорослей, устриц, юности и счастья» – образы Сан-Франциско в «Одноэтажной Америке». Соавторам даже не захотелось в очередной раз бичевать контрасты капиталистического города.

Как отметил биограф Лондона Ирвинг Стоун, «к весне 1913 года он стал самым знаменитым и высокооплачиваемым писателем в мире, заняв место, принадлежавшее, Киплингу на заре столетия». Скоропостижная кончина калифорнийца в ноябре 1916 года привлекла больше внимания европейской прессы, чем смерть австрийского императора Франца-Иосифа, скончавшегося накануне.

«До сих пор рассказы в основном рассчитывались на интеллигентных старых дев, – писал Ирвинг Стоун. – Рассказы Джека предназначались для всех слоев американского общества, кроме интеллигентных старых дев, а последние зачитывались ими со спущенными шторами и запертыми дверьми. Кроме всего прочего, в произведениях Лондона художественная форма впервые соединялась с научными взглядами двадцатого века – вот откуда появилась в ней жизненная сила и энергия, сродни той, с которой американцы покоряли континент и возводили гигантское здание своей индустрии».

Когда молодой Джек Лондон закладывал свое единственное пальто и велосипед, чтобы оплатить взятую напрокат пишущую машинку, двенадцатилетняя Анжела Айседора Дункан начала выступать на подмостках родного Окленда и Сан-Франциско. Босоногая пассионария мечтала об особом танце-фантазии, как «символе молодой Америки, спускающейся в вихре танца с вершин Скалистых гор». Очередной вихрь приведет Айседору в революционную Россию, бросит в объятия златокудрого рязанского поэта и в этой короткой безъязыкой любви будет московский медовый месяц, искушение Парижем и драматический вояж за океан. Говорившие между собой языком жестов, они быстро расстанутся, а жестокая судьба затянет удавку на горле этих мятущихся талантов.

Телеграфный холм

Явившись в этот мир незаконнорожденным, бродяга Лондон покончил жизнь самоубийством. Другая версии его смерти – передозировка морфием –в конечном итоге вариант медленного убийства самого себя. Джеку Лондону было отпущено всего сорок лет. На год больше, чем Илье Ильфу и Евгению Петрову.

По ту сторону океана, в Магаданской области есть озеро Джека Лондона, которое считается одним из самых красивых на Дальнем Востоке. Свое необычное название ледниковый Джек Лондон получил после того, как геологи-первопроходцы, обнаружившие в 1930-х годах затерянное в горах озеро, к своему удивлению нашли на его берегу книгу писателя «Мартин Иден», оставленную там загадочным библиофилом. Трудно после этого не уверовать в таинства реинкарнации.

Сан-Франциско – всегда приключение, географическое, художественное или литературное. Поэтому столь остро желание снова вернуться сюда, за туманом, мечтами или вдохновением. Так рождаются трогательные слова прощания в «Одноэтажной Америке»: «Полные сожаления, мы в последний раз проезжали по живописным горбатым улицам Сан-Франциско. Вот в этом маленьком сквере мы могли посидеть на скамеечке и не посидели, по этой шумной улице мы могли бы гулять, но не были на ней ни разу, вот в этом китайском ресторанчике могли бы расчудесно позавтракать, но почему-то не позавтракали. А притоны, притоны! Ведь мы забыли самое главное – знаменитые притоны старого Фриско, где шкиперы разбивают друг другу головы толстыми бутылками от рома, где малайцы отплясывают с белыми девушками, где дуреют от опиума тихие китайцы. Ах, забыли, забыли! И уже ничего нельзя поделать, надо ехать!»

«Святая роща»

«…вокруг Лос-Анжелеса много городов, все это сливается вместе, и разобраться довольно трудно, где кончается один город, где начинается другой. Один человек здесь сказал мне, что это вообще “двенадцать предместий в поисках города”, потому что и сам Лос-Анжелес похож на предместье», – из письма Ильфа жене 22 декабря 1935 года.

Второй по числу жителей и первый по площади мегаполис Соединенных Штатов оказался на обочине американского повествования русских литераторов. Одному же из его предместий, Голливуду, Илья Ильф и Евгений Петров посвятили гораздо больше строк как в самой книге, так и в письмах родным. Объяснить калифорнийскую аберрацию семьдесят лет спустя попытался Петр Вайль в книге «Гений места»: «Этот диковинный город менялся с кинобыстротой – больше, чем любой другой на земле. Еще в середине 80-х Лос-Анджелес дразнили: тридцать пригородов в поисках центра. Но шутка устарела уже в середине 90-х: нынешний небоскребный центр эффектнее большинства даунтаунов Америки. Другое дело, это все равно не город, а что-то вроде страны с населением Голландии; город, где народу больше, чем в любом штате США, кроме самой Калифорнии, Нью-Йорка и Техаса. Понятно, почему нормальный тамошний обитатель не скажет, что живет в Лос-Анджелесе, а назовет свой район-городок: Санта-Монику, Шерман-Оукс, Лонг-Бич, Голливуд».

Заложенная францисканскими миссионерами в сентябре 1781 года «миссия Лос Анхелес» носила велеречивое название – El Pueblo de Nuestra Seсora la Reina de los Бngeles sobre El Rнo Porciъncula (Селение Богоматери Царицы Ангелов на реке Порсьюнкула). Основанный по схожему поводу русский Архангельск звучит куда лапидарнее.

Официальный статус города Лос-Анджелес получил, только став частью Соединенных Штатов. Инаугурация произошла 4 апреля 1850 года, но и тогда он мало походил на город. Здесь проживало менее тысячи испано-мексиканских лосанджелогородцев, не очень представлявших, где находится Вашингтон с его законодателями и новым отцом-президентом. В самом Вашингтоне в свою очередь имели весьма смутные представления о новоприобретенных землях.

Название местности Hollywood дало вечнозеленое дерево падуб остролистный, известное в человеческой культуре со времен кельтов. Римляне посвящали растение богу земледелия Сатурну, украшали веточками его изображения и приносили в дар друг другу как символ удачи. В христианской символике колючие листья падуба выражают страдания, а красные ягоды – кровь, он является символом вечной жизни и возрождения. Отсюда традиционные рождественские венки из остролиста на дверях домов. Североамериканские индейцы издавна использовали содержащие алкалоиды ягоды «святого» падуба в лечебных и ритуальных целях.

Бульвар Голливуд

Поселок Голливуд был присоединен к Лос-Анджелесу в 1911 году в обмен на регулярные поставки питьевой воды. В тот же год здесь, в придорожной таверне, обосновалась первая профессиональная киностудия. Пионеры нового искусства переезжали сюда по нескольким причинам: круглогодичное кинематографическое солнце, уход от налогов (кинотрест Эдисона в Нью-Джерси стремился запатентовать все – от киноаппаратов до проявочной технологии) и бегство от жесткой пуританской цензуры.

Американский кинематограф родился одновременно с французским: братья Люмьер и Томас Алва Эдисон. Ревнивый спор о первенстве и взаимовлиянии актуален и по сей день. В основе нового искусства лежали «низкие» жанры, создавшие доступный всем язык. Можно сколько угодно ругать французскую «литературу бульвара», но на вершине этого явления оказались «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо». Британские культуроведы также спорят, считать ли высоким жанром популярнейшие «Записки о Шерлоке Холмсе». В США из бульварной журналистики выросли Майн Рид и Марк Твен, О. Генри и Джек Лондон.

Американский режиссер Дэвид Беласко, придумавший театральную рампу и образ мадам Баттерфляй (Ильф и Петров могли видеть в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе театры Беласко), предрекал: «Глядя фильм, вы всегда понимаете, что в нем отсутствует – чувство жизни. И с этим недостатком кино так и не сумеет справиться».

Долгое время поход в кино считался дурным тоном. Маяковский подметил: «И даже когда человек “света” идет в кино, он бессовестно врет вам, что был в балете или в голом ревю». В общественной табели о рангах «синема» находилось между бурлеском и мюзик-холлом. Маленькие, за пять центов, кинотеатрики Нью-Йорка и Чикаго («никельодеоны») заполнялись простецкой публикой и недавними иммигрантами, для которых «немой» язык раннего кино был легок и понятен. Лишенный ангажемента провинциальный актер Дэвид Уорк Гриффит, будущий отец современного кино, тоже презирал синематограф, но безденежье толкнуло его на работу в этом «примитивном» развлекательном жанре.

В августе 1908 года в Нью-Йорке Гриффит сделал картину «Из любви к золоту» по мотивам рассказов Джека Лондона. Это была история о двух бандитах, которые хотят обворовать один другого и подсыпают друг другу отраву в кофе. Они умирают, сидя за столом друг против друга. Маленький скетч в 165 метров был сыгран в простой декорации: кроме стола и двух чашек кофе, других аксессуаров не было. Весь интерес для зрителей заключался в мимике актеров, смене планов и мелких подробностях действия.

Это был фильм-предтеча. Как писал историк кино Терри Ремси, «Гриффит выработал экранный синтаксис. До 1908 года ожившие изображения еще только лепетали первые буквы алфавита. Но благодаря Гриффиту они освоили грамматику и визуальную риторику экрана».

Дэвид Уорк Гриффит, отправляясь в далекое захолустье Лос-Анджелес, еще не знал, что отберет кинематографические лавры у Нью-Йорка. «Архипелаг Голливуд», американский «остров Крым» рождался на его глазах как пиратская республика, которая отказалась платить дань нью-джерсийскому султану. Последовало множество судебных исков, но свободное искусство победило. Впоследствии «Калифорнийская Сечь» сама станет брать дань почище Томаса Эдисона.

Ильф и Петров зафиксировали результат бурного двадцатилетнего развития: «Голливуд – правильно распланированный, отлично асфальтированный и прекрасно освещенный город, в котором живут триста тысяч человек. Все эти триста тысяч либо работают в кинопромышленности, либо обслуживают тех, кто в ней работает. Весь город занят одним делом – крутит картины, или – как выражаются в Голливуде – “выстреливает” картины. Треск съемочного аппарата очень похож на треск пулемета, отсюда и пошел термин “выстреливать”. Все это почтенное общество “выстреливает” в год около восьмисот картин. Цифра грандиозная, как и все цифры в Америке».

Рождение национального кинематографа состоялось на Бульваре Заходящего солнца. В 1910-е годы еще не получивший своего имени Бульвар был разбитой проселочной дорогой. Закон о прогоне скота регулировал количество голов, идущих через «Святую рощу»: не более двухсот. Многокилометровый извилистый Бульвар Сансет упирался в край ойкумены: день мира угасал тогда, когда солнце тонуло в багряном западном океане. Капризом фортуны здесь суждено было воздвигнуть другую реальность – мерцающий мир белого экрана, стиравший зыбкую грань между подлинным и вымышленным.

8 февраля 1915 года Дэвид Гриффит представил здесь историческую ленту «Рождение нации». У фильма во все времена была сложная судьба. Совсем юный кинематограф успел сформировать собственные стереотипы и штампы. Более опытные мастера высмеивали эксперименты Гриффита: смену планов, монтажную склейку, длинный кадр, флешбэк. Режиссер сломал стереотип, что большие сюжеты надо показывать в кинотеатрах по кусочкам (в виде еженедельных сериалов). Да и серьезные врачи считали просмотр кино в темноте вредным для глаз. Трехчасовой фильм Гриффита ждал невиданный триумф. Зрители во время сеанса рыдали и бурно аплодировали, ужас в зале вызвала сцена несущейся на зрителя кавалерии.

Если верить легенде, рождение крупного плана у Гриффита происходило несколько анекдотически. Людей с кинокамерой, операторов, снимавших фильмы, называли камеристами, а само кино стали именовать «мувиз» – движущиеся картинки (от moving pictures). Богом операторов слыл немец Билли Битцер, неравнодушный к хорошему пиву. Гриффит выставлял запотевшую бутылку баварского на съемочной площадке и говорил: «Угощу, если ты мне сделаешь нужный план». Пиво стояло на нужной режиссеру позиции. И капризный Битцер потихонечку выдвигал свою громоздкую камеру на крупный план.

Сегодня «Рождение нации» считается фильмом крайне неполиткорректным: события Гражданской войны излагаются с точки зрения южан-рабовладельцев (сам Гриффит был сыном полковника-конфедерата из Вирджинии). Но классику невозможно переписать: в «Рождении нации» появились параллельный и перекрестный монтаж, смена фокуса, затемнения и многое другое. В киноленте Гриффита «десятая муза» обрела свой собственный выразительный язык.

Лос-Анджелес, Город Ангелов, у калифорнийцев именуется запросто Эл-Эй (LA). Гигантский метрополис представляет собой страну в миниатюре: стеклянные башни делового центра и безграничная «одноэтажная Америка», контрасты и крайности, полный стилистический беспорядок и разнообразие географических зон с горами, ущельями, руслами сухих рек, степными пейзажами, видами на океан и оазисами дикой природы внутри самого города. Здесь нашлось место и эллинам, и иудеям. Второй американский Вавилон предлагает собственные эстетические парадоксы: в мареве калифорнийских автострад, словно мираж, можно встретить горделиво несущегося и в то же время застывшего в сгустке времени байкера в кожанке с бородой и взглядом Льва Толстого.

«Просвещенный читатель, должно быть, уже знает, что это, собственно говоря, и не город вовсе. И правда, очень мало мегалополис Эл-Эй соответствует традиционному европейскому понятию о “городе”, – писал Василий Аксенов. – Вечерами сверкающие бесчисленными фарами, шипящие бесчисленными шинами змеи фривэев весьма красноречиво напоминают вам, что вы в сердце суперцивилизации. Утром на холмах Бэльэр, на Пасифик Палисэйдс или в кварталах Санта-Моники вы слышите первозданные звуки природы: крик птиц, шелест листвы, шум прибоя. Под окнами висят грейпфруты и лимоны, коты ведут хитрую игру с голубыми калифорнийскими сороками».

Мировое влияние Лос-Анджелеса не столь громкое, как авангардный «нью-йоркский стиль», но глубинное. Даже никогда не бывавшие в Штатах наслышаны о районах Беверли-Хиллз, Малибу, Пасадена. Здесь отменные музеи и знаменитые университеты. И все же в двадцатом веке самое мощное влияние на мир оказала тонкая целлулоидная пленка, вначале молчаливо дрожащая в стрекочущем кинопроекторе, затем – звучащая, цветная, широкоэкранная.

«Святая роща» не подменила собой и не растворилась в невероятно разросшемся Лос-Анджелесе, а оказалась параллельной вселенной. Здесь возникла не просто «собственная империя», как сказал Скотт Фицджеральд, со своими жесткими законами, конкуренцией, интригами и «звездными» скандалами. Здесь рождена часть национальной мифологии, одно из ключевых понятий, представитель первого ряда американских символов вместе с парусником «Мэйфлауэр», Статуей Свободы, Уолл-стрит и фургоном «пионеров Запада». Несмотря на внешнюю пестроту образов, все они, в той или иной степени, обозначают «американскую мечту» о безграничных возможностях, надежду на феерический жизненный успех. Как говаривал архитектор Фрэнк Ллойд Райт, «это как будто наклонили всю страну на бок и дали всем чокнутым и неудачникам скатиться в одно место».

Офис Макса Фактора (сейчас Музей Голливуда)

«Окна нашей комнаты выходили на бульвар Голливуд, – писали Ильф и Петров. – На одном углу перекрестка была аптека, на другом – банк. За банком виднелось новенькое здание. Весь фасад его занимали электрические буквы: “Макс Фактор”. Много лет назад Макс Фактор, молодой человек в продранных штанах, приехал с юга России в Америку. Без долгих размышлений Макс принялся делать театральный грим и парфюмерию. Вскоре все сорок восемь объединившихся Штатов заметили, что продукция мистера Фактора начинает завоевывать рынок. Со всех сторон к Максу потекли деньги. Сейчас Макс невероятно богат и любит рассказывать посетителям волшебную историю своей жизни. А если случайно посетитель родом из Елисаветграда, Николаева или Херсона, то он может быть уверен, что счастливый хозяин заставит его принять на память большую банку крема для лица или набор искусственных ресниц, имеющих лучшие отзывы Марлены Дитрих или Марион Дэвис».

Из необъятной саги с названием «Русский Голливуд» Ильф и Петров оставили несколько фрагментарных впечатлений. Политическая осторожность и законы жанра переводят их впечатления в книжную юмореску: «Покуда мы рассматривали декорацию и статистов, позади вдруг послышался русский голос, хороший такой голос, сочный, дворянский:

– Что, Коля, пойдем сегодня куда-нибудь?

Другой голос штабс-капитанского тембра ответил:

– А на какие шиши, Костенька, мы пойдем?»

Писатель Борис Полевой, когда-то входивший в обязательную школьную программу «Повестью о настоящем человеке», оказался более расположенным к русскому Голливуду, чем Ильф и Петров. В оттепельном 1956 году ему довелось увидеть «тени» старой России. На страницах «Американских дневников» Полевого возникли актер-родственник барона Врангеля и сын писателя Амфитеатрова, «внук Авдотьи Панаевой, племянник кавалергардов братьев Панаевых, героически погибших в первой мировой войне» и «красивый, статный голубоглазый блондин» Родзянко, сын бывшего председателя Государственной думы.

«Так же как и на всех американских предприятиях, которые мы видели (кроме фордовских конвейеров, где властвует лихорадка), в голливудских студиях работают не слишком торопливо, но уверенно и ловко, – пишут авторы “Одноэтажной”. – Нет ажиотажа, вздыбленных волос, мук творчества, потного вдохновения. Нет воплей и истерик. Всякая американская работа немножко напоминает цирковой аттракцион, – уверенные движения, все рассчитано, короткое восклицание или приказание – и номер сделан».

Из блокнотных записей Ильфа: «Американская девушка узнает из картины, как надо смотреть на мужчину, как вздохнуть, как надо целоваться, и все по образцам, которые дают лучшие и элегантнейшие стервы страны».

Ильф и Петров были современниками уникального явления: «великий немой» превратился в звуковой кинематограф. Микрофон принес в Голливуд драматические перемены: трагедии уходящих маститых режиссеров и не вписавшихся в новое искусство кинозвезд, рождение других кумиров и иную сценарно-постановочную стилистику. Чарли Чаплин и работавший в Голливуде Сергей Эйзенштейн поначалу считали звук в кино разрушителем художественного образа («пластической красоты», по Чаплину). Дэвид Уорк Гриффит не смог найти себя в новой реальности, перестал снимать и погибал от алкоголизма.

Ведущие студии тратили бешеные суммы на модернизацию залов под показ «говорящих» фильмов. Публика же не могла определиться, какое кино предпочитает: затраты долго не окупались. В Париже, когда там впервые появились американские звуковые фильмы, зрители кричали: «Говорите по-французски!» В Лондоне аудитория свистела, возмущаясь американским акцентом, плохо понятным и казавшимся вульгарным и смешным.

На годы, последовавшие после Великой депрессии, приходится расцвет позитивного, бодрящего и развлекающего, утешающего, наивно-сердечного американского кинематографа. Высоколобой критике подобное никогда не нравилось, и такого же мнения держались Ильф и Петров. Но именно такой и была первоначальная суть нового искусства – недаром первые кинотеатры в Штатах звались «фантаскопами» «паноптиконами» и «фотосценографами», а в России честно именовались «иллюзионами».