Автор книги: Леонид Видгоф
Жанр: Архитектура, Искусство
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
25 декабря. Первая советская музыкальная комедия «Веселые ребята» выходит на экраны.
1937 год
8 января. Сталин в Кремле разговаривает с Л. Фейхтвангером.
23–30 января. Процесс по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра» (Г. Пятаков, К. Радек, Г. Сокольников и др.). 13 осужденных приговорены к расстрелу.
10 февраля. 100-летие со дня смерти Пушкина. Имя Пушкина присваивается Государственному музею изобразительных искусств. Город Детское Село под Ленинградом становится городом Пушкин.
11–16 февраля. Продолжается гражданская война в Испании. Республиканцы ведут ожесточенные бои с франкистами в долине реки Харама, неподалеку от Мадрида. Наступление франкистов остановлено.
23 февраля – 5 марта. Пленум ЦК ВКП(б). Н. Бухарин и А. Рыков исключены из партии и арестованы. Решения Пленума об усилении борьбы с врагами народа, вредителями и шпионами обосновали политику государственного террора.
28 марта. Арестован Г. Ягода, бывший руководитель НКВД (смещенный с этого поста еще 25 сентября 1936 года).
Весна – осень. Расширение Садового кольца. Трамвайные пути убираются, сады и палисадники ликвидируются.
1 июня. Снижение розничных цен на промтовары, т. е. непищевые товары бытового потребления (в среднем от 5 до 16 %).
В ночь с 11 на 12 июня расстреляны военачальники М. Тухачевский, И. Якир, И. Уборевич, А. Корк, Р. Эйдеман, Б. Фельдман, В. Примаков и В. Путна.
15 июня. Открыто пассажирское сообщение по каналу Москва – Волга.
18–20 июня. Г. Байдуков, А. Беляков и В. Чкалов совершили первый в мире беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс.
20 июня. В Испании франкисты занимают столицу Страны Басков – Бильбао.
7 июля. Нападение Японии на Китай.
17 июля. «За выдающиеся заслуги в деле руководства НКВД» Н. Ежов награжден орденом Ленина.
22 августа. Начало сноса Страстного монастыря (ныне на этом месте – Пушкинская площадь).
29 сентября. На Водовзводной башне Кремля зажглась первая из рубиновых звезд.
23 октября. Расстрелян поэт Николай Клюев.
21 ноября. Франкисты в Испании заняли Хихон – последний опорный пункт республиканцев на севере.
24 мая – 25 ноября. Всемирная выставка в Париже. Большой интерес у посетителей вызвал советский павильон и скульптура В. Мухиной «Рабочий и колхозница».
12 декабря. Первые выборы в Верховный совет СССР по новой, «сталинской» Конституции (принята 5 декабря 1936 года).
Декабрь. Милиция в Москве приступила к выдаче новых паспортов с фотографиями.
1938 год
7 января. Закрытие Театра им. В. Мейерхольда.
8 февраля. Приговорен к расстрелу бывший нарком юстиции РСФСР В. Антонов-Овсеенко.
2–13 марта. Процесс по делу «Правотроцкистского антисоветского блока» (Н. Бухарин, А. Рыков, Г. Ягода, Н. Крестинский, Х. Раковский, А. Розенгольц и др.). 18 человек приговорены к расстрелу.
17 марта. Наркоминдел М. Литвинов осуждает присоединение («аншлюс») Австрии к нацистской Германии.
Март. Фабрика им. П. Бабаева начала выпускать конфеты «Дрейфующая льдина», фабрика «Рот Фронт» – шоколадные конфеты «Четверо отважных». Поступили в продажу конфеты «Привет папанинцам» и «Таймыр».
Март – апрель. В Испании республиканцы и франкисты ведут бои в Каталонии.
21 апреля. В Москве расстрелян писатель Борис Пильняк.
24 апреля. На экраны выходит фильм «Волга-Волга» (режиссер Г. Александров).
Весна – лето. Продолжается реконструкция улицы Горького.
17–18 июля. В ЦПКиО им. Горького проведен четвертый московский карнавал. В ночь проведения войти в парк можно было только в карнавальном костюме.
29 июля – 11 августа. Конфликт с Японией у озера Хасан.
9–19 сентября. В «Правде» опубликован «Краткий курс истории ВКП(б)», написанный под редакцией Сталина.
29–30 сентября. «Мюнхенский сговор». Конференция четырех держав в Мюнхене (Франции, Великобритании, Германии и Италии), которая развязала руки Гитлеру, требовавшему отторжения от Чехословакии Судетской области.
4 октября. В Литературном музее открыта выставка, посвященная 750-летию «Слова о полку Игореве».
25 ноября. Снят с должности нарком внутренних дел Н. Ежов (приговорен к расстрелу 4 февраля 1940 года).
1 декабря. На экраны вышел фильм «Александр Невский» (режиссер С. Эйзенштейн).
8 декабря. Наркомом внутренних дел назначен Л. Берия.
К концу 1938 года в Москве осталось около сорока извозчиков.
20 декабря. СНК СССР постановил, что с 1 января 1939 года «Трудовая книжка» становится обязательным документом для рабочих и служащих всех предприятий и учреждений.
У В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой. Варсонофьевский переулок, д. 8, кв. 2, и Новое шоссе, д. 1, кв. 1. 1928–1930-е годы
Знакомство Мандельштамов с Яхонтовыми (Владимиром Николаевичем и его женой Еликонидой Ефимовной Поповой-Яхонтовой) состоялось в 1927 году, когда и те и другие жили в Лицее в Детском Селе (бывшее Царское Село) под Ленинградом. Отношения завязались, по воспоминаниям Е. Поповой, так:
«Осип Мандельштам с женой.
Они жили тут же в северной половине Лицея. Однажды, привлеченный тем, что кто-то с увлечением читает передовую газеты “Правда”, О. Мандельштам постучал к нам в дверь и попросил папирос.
В замочную скважину были переданы папиросы.
Так состоялось знакомство.
Позднее мы стали у них бывать.
Мандельштам собирал в это время книгу своих стихов. Мы рассказывали ему о нашей работе и показывали куски в рабочем плане[296]296
В это время В.Н. Яхонтов трудился над композицией «Петербург» по произведениям Пушкина, Гоголя и Достоевского.
[Закрыть].
Это был взволнованный, страстный слушатель, весь закипал. Очень интересно говорил и, запрокинув голову, расхаживая, читал свои стихи.
Часто по-мальчишески хулиганил.
Они задолжали во все ларьки, в какие только было можно, – мясникам и бакалейщикам.
Когда ему хотелось шоколаду, он подбивал Яхонтова на эту диверсию.
Возникал какой-то сложный план очаровывания бакалейщика, чтобы раздобыть плитку шоколада.
Он привлекал ряд цитат из своих стихов и готовил речь.
Однажды в первомайские дни мы остались без куска хлеба.
Администратор забыл про нас.
Я из теплых перчаток соорудила окорока и украсила бумажками, как это бывает на праздничных столах.
Наш стол был составлен сплошь из бутафорских вещей.
Мы пригласили Мандельштамов и долго веселились. В награду за нашу выдумку они пригласили нас к себе на обед и накормили»[297]297
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440, Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 7. С. 239–240.
[Закрыть].
Надо отметить, что атмосфера шутки, розыгрыша и позднее будет характерна для общения Мандельштама с Яхонтовым. Н. Мандельштам пишет: «В дружбе с Яхонтовым были приливы и отливы. Она началась в конце двадцатых годов, но тогда ни шуток, ни стихов не было. В тридцатых – приступы дружбы сопровождались целым ворохом стихотворных шуток, которые часто принимали форму диалога!»[298]298
Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 133.
[Закрыть] Н. Мандельштам приводит шуточные стихи Мандельштама «Ох, до сибирских мехов охоча была Каранович…» (1931) в связи с Яхонтовым. Об этом же упоминает Э.Г. Герштейн: «Придя туда[299]299
В комнату Мандельштамов на Покровке.
[Закрыть], я застала однажды Яхонтова во фраке и в цилиндре. Эта экзотика ничуть не резала глаз. Яхонтов вписывался в комнату как отдельный кадр в хорошо рассчитанном пространстве. Осип Эмильевич читал вместе с ним свои шуточные стихи. Они были посвящены драматическому положению, в которое попала хозяйка квартиры. Она прослышала, что в Сибири можно купить доху. Именно для поездки туда она сдала свою комнату Мандельштамам. В Москве оставались ее мать и сын.
Но Мандельштамы не могли расплатиться. Для успокоения совести не оставалось ничего другого, как поставить себя выше злополучных обывателей, скандируя сочиненные по этому случаю издевательские стишки.
Для вящего эффекта Яхонтов, проходя из уборной через общую кухню, стащил соседский чайник. Чайник стоял на стуле рядом с цилиндром.
Cтихи начинал эпически Мандельштам: “Ох, до сибирских мехов охоча была Каранович. Аж на Покровку она худого впустила жильца”. Здесь вступал Яхонтов: “Бабушка, шубе не быть! – вбежал запыхавшийся внучек. – Как на духу, Мандельштам плюнет на нашу доху”. Затем, следуя законам монтажа, по которым Яхонтов работал на эстраде, оба чтеца без паузы переходили ко второму стихотворению на ту же тему, читая его уже хором:
Скажи-ка, бабушка, хе-хе!
И я тотчас к тебе приеду:
Явиться ль в смокинге к обеду
Или в узорчатой дохе?
Звонкий и мощный голос Яхонтова звучал со спокойной силой, а Мандельштам нарочно выдрючивался нагловатым козлиным тенорком. Особенно лихо звучало у них “хе-хе!”»[300]300
Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме. С. 108.
[Закрыть].
(Сочинение стихов о дохе не может не настраивать на юмористический и потенциально ненормативный лад. Известно, что в московском городском фольклоре фигурировали неприличные вирши о дохе: «Себя от холода страхуя, / Купил доху я на меху я…» и т. д.)
Композиция Яхонтова – Поповой «Петербург» (Попова участвовала в режиссуре) произвела на поэта немалое впечатление. Он очень высоко оценивает талант артиста и эту его работу в своей статье «Яхонтов», которая была впервые опубликована вскоре после их знакомства в «Экране “Рабочей газеты”» (№ 31 от 3 июля 1927 года).
Театр одного актера, созданный Яхонтовым, импонировал поэту в первую очередь тем, что главным в нем было зазвучавшее на сцене слово писателя, что вся работа артиста была направлена на сценическое воплощение этого слова при минимуме вспомогательных театральных средств – реквизита и прочего.
«Яхонтов – молодой актер. Он учился у Мейерхольда, Станиславского и Вахтангова и нигде не привился. Это – “гадкий утенок”. Он сам по себе.
Работает Яхонтов почти как фокусник – театр одного актера, человек-театр.
В.Н. Яхонтов
Всех аксессуаров у него так немного, что их можно увезти на извозчике: вешалка, какие-то два зонтика, старый клетчатый плед, замысловатые портновские ножницы, цилиндр, одинаково пригодный для Онегина и для еврейского факельщика. Но есть еще один предмет, с которым Яхонтов ни за что не расстанется, – это пространство, необходимое актеру, пространство, которое он носит с собой словно увязанным в носовой платок портного Петровича[301]301
Портной Петрович – персонаж повести Гоголя «Шинель».
[Закрыть], или вынимает его, как фокусник яйцо, из цилиндра. <…> На примере Яхонтова видим редкое зрелище: актер, отказавшись от декламации и отчаявшись получить нужную ему пьесу, учится у всенародно признанных словесных образцов, у великих мастеров организованной речи, чтобы дать массам графически точный и сухой рисунок, рисунок движения и узор слова.
Ничего лишнего. Только самое необходимое. По напряжению и чистоте работы Яхонтов напоминает циркача на трапеции. Это работа без “сетки”. Упасть и сорваться некуда. <…>
Редкому актерскому ансамблю дается[302]302
В четырехтомнике О. Мандельштама, т. 2 (1993), с. 461: «удается».
[Закрыть] так наполнить и населить пустую сцену. <…>
Яхонтов – единственный из современных русских актеров движется в слове, как в пространстве. Он играет “читателя”.
Но Яхонтов – не чтец, не истолкователь текста. Он – живой читатель, равноправный с автором, спорящий с ним, несогласный, борющийся. <…>
Нужна была революция, чтобы раскрепостить слово в театре».
Сравним характеристику Мандельштама с впечатлением филолога-лингвиста В.В. Виноградова, видевшего яхонтовский «Петербург» в Государственном институте истории искусств (ГИИИ) в Ленинграде (отзыв содержится в письме Виноградова жене, Н.М. Виноградовой-Малышевой, от 16 марта 1927 года): «Был в Институте на просмотре чтения литмонтажа “Петербург” Яхонтовым. Попурри из Гоголя, Пушкина и Достоевского. Тонкое понимание слова, условный, не всегда оправданный символизм жеста (привитый Яхонтову учеником Вахтангова – Владимирским, который и является постановщиком), гипертрофия “игры”, особенно с вещами. Менее крепко, чем его же чтение “Пушкина”, но более экспериментально и изысканно (с примесью безвкусицы)»[303]303
Новый мир. 1995. № 1. С. 207.
[Закрыть].
Владимир Николаевич Яхонтов родился в 1899 году. С 1918-го учился в театральном училище при МХТ, затем в студии Е.Б. Вахтангова. В 1924–1926 годах был актером Театра им. В. Мейерхольда. В 1927 году он основал (с Е.Е. Поповой и С.В. Владимирским) театр одного актера «Современник» (существовал до 1935 года), где в первую очередь проявился его талант. Яхонтов – создатель (в том же творческом содружестве) и исполнитель моноспектаклей «Пушкин» (1926), «Петербург» (1927), «Евгений Онегин» (1930), «Война» (1930), «Горе от ума» (1932) и других.
Можно утверждать, что Мандельштам участвовал в работе Яхонтова с художественным словом и способствовал творческому росту артиста. Н. Мандельштам вспоминала:
«Актерское чтение стихов Мандельштам назвал “свиным рылом декламации”. Когда мы познакомились с Яхонтовым, который оказался нашим соседом через стенку в Лицее (Царское Село), Мандельштам сразу приступил к делу и стал искоренять актерские интонации в его композициях, в прозе, а главным образом в стихах. <…>
Мандельштаму понравился Гоголь и Достоевский в голосе Яхонтова, а сам Яхонтов показался не актером, а “домочадцем литературы”, который так проникся Акакием Акакиевичем и Макаром Девушкиным, что стал их живым представителем в новой жизни. С тех пор пошла дружба и непрерывная работа над чтением стихов»[304]304
Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 325.
[Закрыть].
Тему «маленького человека» в яхонтовской композиции «Петербург» Мандельштам считал очень актуальной. О важности темы «Человек и государство» и в послереволюционную эпоху Мандельштам недвусмысленно заявил в уже цитировавшейся статье «Гуманизм и современность». В статье же «Яхонтов» Мандельштам утверждает, имея в виду героя пушкинского «Медного всадника»: «Чудак Евгений недаром воскрес в Яхонтове: он по-новому заблудился, очнулся и обезумел в наши дни». Это «кровная» тема для Мандельштама – себя он всегда причислял к «разночинцам», к слою акакиев акакиевичей, макаров девушкиных, раскольниковых, мещан, чиновников, студентов-бунтарей… Эта тема, тема взаимоотношений человека и власти, человека и истории, человека и «века» проходит через все творчество Мандельштама и, естественно, не раз возникает в его петербургских стихах: ведь и у него мы встречаем пушкинского «чудака Евгения» в стихотворении «Петербургские строфы» (1913); этот мотив отчетливо выражен в «старосадском» стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931), в котором – кто знает? – может быть, отозвалось и впечатление поэта от игры Яхонтова в его спектакле «Петербург».
С конца 1928 года Мандельштамы живут по большей части в Москве, и уже здесь продолжаются их взаимоотношения с Яхонтовыми. Бывали Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна и в комнате Яхонтовых в квартире 2 дома 8 по Варсонофьевскому переулку, неподалеку от Рождественки, – это доказывают материалы архивного фонда Яхонтова, хранящегося в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ); они будут приведены ниже, – и в доме 1 по Новому шоссе, и в других пристанищах артистов.
Варсонофьевский, недлинный переулок в центре Москвы, соединяет улицы Рождественку и Большую Лубянку (с 1926 года называлась улицей Дзержинского; старое название возвращено). Он отходит от Рождественки неподалеку от церкви Николы в Звонарях, построенной в конце XVIII века архитектором Карлом Бланком.
Переулок очень немолод. В бывшем тут Варсонофьевском монастыре некоторое время покоились останки Бориса Годунова, извлеченные по приказу Лжедмитрия I из Архангельского собора в Кремле, а также убитых жены и сына Годунова Марии и Федора, «Борисова щенка», как называет его мужик в пушкинской трагедии. Позднее, при Василии Шуйском, царь Борис и его близкие были похоронены в Троице-Сергиевом монастыре. Мандельштам еще мог видеть обширный собор Варсонофьевского монастыря, выстроенный в первой трети XVIII века (стоял на месте нынешнего дома 5). Варсонофьевский переулок вошел в жизнь художника Верещагина, композитора Скрябина, тут жила балерина Гельцер… Очевидно, хорошо знаком был переулок и авторам «Двенадцати стульев», ведь именно тут побывал Остап Бендер у «людоедки» Эллочки Щукиной. Известно, что Мандельштаму нравились «Двенадцать стульев». Э.Г. Герштейн вспоминала: «Я была больна, лежала в постели и читала “Двенадцать стульев”, только недавно вышедшие. Осип Эмильевич навестил, увидел в моих руках книгу Ильфа и Петрова, обрадовался. Ему не надо было заглядывать в нее, чтобы цитировать. Он знал наизусть, что оркестр, игравший в московской пивной, состоял из “Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда”. Первые четыре фамилии он произнес скороговоркой, а последнюю – с ударением на последнем слоге, как будто колоду опускал: “и ЗалкинДа”. И здесь голос его гулко и мелодично резонировал. У него были удивительные обертона на нижних регистрах. Он повторял и повторял эти фамилии (Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда), выделял на разные лады слог “да”, и хохотал, хохотал»[305]305
Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме. С. 106.
[Закрыть]. Так что не исключено, что роман о великом комбинаторе мог прийти в Варсонофьевском переулке на память поэту.
Когда выросшая в провинции Лиля Попова (она родилась в Минеральных Водах в 1903 году и провела детство и юность на Северном Кавказе) впервые увидела Варсонофьевский переулок, он произвел на нее сильное впечатление: «Переулок – ущелье. Дома – серые, а балконы висят, как “Прости, господи!” – скалы над головой»[306]306
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 285.
[Закрыть]. Дом 8 – солидный доходный дом, выстроенный в 1892 году (архитектор Н.Г. Фалеев). Еще лет пятнадцать-двадцать тому назад на его фасаде можно было видеть старый номерной знак с надписью: «Мясницкой части 1-го учас. 8». К сожалению, знак этот с фасада исчез. Войдя в подъезд, пришедший обнаруживает у себя под ногами латинское приветствие – “SALVE”. Несомненно, Мандельштам мог обратить внимание на это неожиданное напоминание о Риме в московском переулке. Квартира 2 – на первом этаже. Несколько ступенек от подъездного входа – и справа дверь, ведущая в нее. Если стоять в переулке лицом к дому, можно видеть ее окна – окна первого этажа справа от подъезда с характерным навесом на опорах. Комната в коммунальной квартире принадлежала матери артиста, Наталье Ильиничне. Она в 1914 году стала сестрой милосердия и из Варшавы, где в то время жила и работала, вместе с госпиталем перебралась в Москву. В конце августа 1918-го сюда же приехал ее сын и вскоре поступил в школу-студию МХТ. Комнатка была маленькой, «крошечной», по воспоминаниям Е. Поповой, и опрятной – Наталья Ильинична любила чистоту. Из населявшей жилье мебели ушли от забвения кровать, «органная» скамеечка, вольтеровское кресло, комнату украшали украинские вышитые полотенца. Были и перегородки: поселившись у матери, Яхонтов продолжал здесь жить и в первое время своего супружества с Еликонидой (или Лилей, как все ее звали) Поповой. Жить, однако, так было нелегко, отношения у Н.И. Яхонтовой и Лили установились не слишком добросердечные.
Варсонофьевский переулок, д. 8. Справа от входа – окно квартиры 2
Яхонтов с женой снимали жилье в разных местах Москвы, наезжая периодически и в Варсонофьевский. Так, к сожалению, не удалось выяснить, к какому московскому дому имеют отношение записи в дневнике Яхонтова, повествующие о встречах с Мандельштамом в 1931 году.
«Ночь 23/II-31. Были Мандельштамы. <…> Показывали им сцену из “Горе от ума” (Фамусов и Скалозуб, II акт). Мандельштам отметил в ней греческое начало (козел и игра с козлом). Такова эта замечательная мизансцена, когда Фамусов и Скалозуб сталкиваются лбами. Мандельштам определил “Горе” как зрелость и классику»[307]307
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 45. Л. 46.
[Закрыть].
Интересная оценка Мандельштамом игры Яхонтова приведена в письме актера З.Ф. Коцюбинской: «…Я вовсе не романтик, и Мандельштам правду говорит – что реалист чистой воды (чуть что не Аристофан даже, но он, конечно, очень преувеличивает»)[308]308
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 82. Л. 1.
[Закрыть].
«Сезон 1931/32 года мы играли в помещении театра Завадского на Сретенке», – пишут Яхонтов и Попова в 1940-е годы[309]309
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 199.
[Закрыть]. Может быть, там, на Сретенке, неподалеку от Варсонофьевского переулка, Мандельштам мог видеть Яхонтова на сцене?
На одной из следующих страниц дневника артиста читаем (к сожалению, начало записи не сохранилось, дата отсутствует – предположительно, запись сделана в конце марта): «Наш век – мне он не волкодав, а товарищ, учитель, друг, воплощенный в лице Ленина, которого я люблю и перед гениальностью которых (так в тексте, множественное число, возможно, обусловлено подразумеваемым именем Сталина? – Л.В.) преклоняюсь, нет, какой же волкодав, откуда – век отошедший, век Победоносцева – вот волкодав. Наш» (запись обрывается).
Очевидно, здесь зафиксирован спор с поэтом по поводу его стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…», которое было написано во второй половине марта 1931 года в Старосадском переулке (или если не с самим поэтом, то с его стихотворением).
Это подтверждается следующей записью дневника на том же листе:
«Июль 31 г. Москва.
Снова Мандельштамы. Снова я потрясен этой мудростью его стихов (он читал мне новые), их зрелостью с явной печатью гениальности. Тут у него появляется горькое веселие, ирония (нет, нечто несравненно более глубокое), как будто он пытается вздохнуть глубоко и наполнить легкие пылью и испарениями обильно политых тротуаров.
На этот раз протест мой был много слабее, чем до отъезда, когда он затравленным волком готов был разрыдаться и действительно ведь разрыдался, падая на диван. Тут же только прочел нам (кажется, впервые и первым) – “Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей…”»[310]310
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 93. Л. 51. Цит. по: Швейцер В.А. Мандельштам после Воронежа. C. 241–242.
[Закрыть]
В этом дошедшем до нас благодаря Яхонтову эпизоде хорошо чувствуется та душевная открытость и непосредственность Мандельштама, о которой вспоминают многие.
Какие «новые» и «городские» стихи мог читать Мандельштам Яхонтову в июле 1931 года? Несомненно, это те стихи, которые создавались в Старосадском переулке (с добавлением, конечно, «замоскворецкого» стихотворения «Сегодня можно снять декалькомани…») и о которых речь шла выше.
Осип Мандельштам. 1935 или 1936
В других записях Яхонтова отражен тот же спор с Мандельштамом о сущности эпохи, который возник в связи со стихотворением «За гремучую доблесть грядущих веков…».
«Смотрю на снимок, который висит у меня над постелью. Сталин и Ворошилов. Мне очень нравится этот снимок – вот два человека, которые смотрят вперед вместе со всей своей молодой страной.
Осип Мандельштам смотрит назад.
Он говорит: “Я вовсе не хочу быть человеком, который говорит под руку: таскать вам – не перетаскать”.
Его лукавое желание выручает зрелое перо, расписывающее розы и камни Армении и гранитные плиты умирающего Санкт-Петербурга.
У него в Армении много о розах»[311]311
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 150. Цит. по кн.: Швейцер В.А. Мандельштам после Воронежа. C. 241.
[Закрыть].
Следующая запись, на соседнем листе:
«Вчера вечером Осип Мандельштам читал нам свою “Армению”[312]312
Очевидно, имеются в виду стихи из «армянского» цикла.
[Закрыть] и петербургские небольшие вещи; и то и другое поражает своей суровой трагичностью и простотой.
Он проходит мимо эпохи кустарниками и виноградниками Армении и опустевшими улицами северного города “с рыбьим жиром фонарей”.
Подлинно
(Взятые в записи в кавычки слова указывают на стихотворения Мандельштама: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» и “Notre Dame”.)
Восхищение стихами Мандельштама (интересна была Яхонтову и мандельштамовская проза, но для исполнения с эстрады он, правда, считал ее слишком «густой» – эту характеристику артиста донесли до нас воспоминания Э. Герштейн) сочетается, как мы видим, с убеждением, что поэт «проходит мимо эпохи». Мы встречаемся тут с одним из типичных случаев исторического правила: именно тот, кто чувствует и понимает свою эпоху наиболее глубоко и точно, следовательно – в ее сложных, драматических противоречиях, нередко кажется современникам как раз несовременным, стоящим в стороне от главных событий жизни, непоследовательным, лишенным ясности взгляда, иногда – смотрящим назад. Ныне очевидно, что именно Мандельштам был одним из немногих зрячих в обществе, где ослепление распространялось все шире и грозило перерасти в тотальное. (Это не значит, однако, что ему не грозило по временам и его не соблазняло общее ослепление.) Поэт сочувствовал идее переустройства мира на более справедливых началах, это было ему близко, но он не мог не видеть и «кровавых костей в колесе», и нового рабства. Он не мог отмахнуться от этого; тут были свои причины, и одна из них, во всяком случае (и это вроде бы как-то на первый взгляд не очень вяжется с богемным чудаковатым поэтом не от мира сего, каким его видели многие), – совесть поэта и гражданина. «Животный страх стучит на машинках, животный страх ведет китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьет по лежачим, требует казни для пленников», – пишет Мандельштам в «Четвертой прозе», формулируя свое неприятие идейной направленности и самого тона газеты «Московский комсомолец», где ему довелось некоторое время работать (несомненно, эта характеристика относится не только к «Московскому комсомольцу»). Мандельштам переживал зло своей эпохи не менее остро, чем ее пафос, то есть видел картину времени в ее трагической полноте, а что это, как не подлинная зрячесть? «Так, размахивая руками, бормоча, плетется поэзия, пошатываясь, головокружа, блаженно очумелая и все-таки единственная трезвая, единственная проснувшаяся из всего, что есть в мире», – написал Мандельштам в статье «Борис Пастернак». К самому Мандельштаму эти слова вполне применимы.
А еще в ранней работе «О собеседнике» (1913) было заявлено: «Ведь поэзия есть сознание своей правоты». И московские стихи 1931 года, которые упоминает и с которыми спорит в своих записях Яхонтов, были продиктованы поэту этим сознанием правоты, именно поэтической правоты.
Показав в спектакле «Петербург» конфликт гоголевского Акакия Акакиевича, Евгения из «Медного всадника» и имперской столицы, Яхонтов тем не менее склонен был считать величественной и вдохновляющей новую деспотию, новую «Ассирию», об угрозе появления которой Мандельштам, как уже говорилось, предупреждал еще в начале 1920-х годов. В этом нет ничего удивительного. И самому поэту временами хотелось поверить в правоту происходящего, отбросить сомнения и пойти со всеми в ногу. Но Мандельштам был старше, трезвее и проницательнее своего друга-артиста.
За написанием крамольных стихов 1933 года последовал арест. В мае 1934-го Мандельштам был выслан в Чердынь, а затем вскоре ему было разрешено поселиться в Воронеже. (Об обстоятельствах ареста и дела Мандельштама будет рассказано ниже – в последней главе книги.) В это время Мандельштам и Яхонтов тоже встречались – Яхонтов специально для того, чтобы повидаться с Осипом Эмильевичем, приезжал выступать в Воронеж.
В Москву Мандельштамы вернулись только в мае 1937 года. Возобновилось их частое общение с Яхонтовым и Лилей.
Е. Попова пишет О.Е. Наполовой, сестре (письмо написано летом 1937 года):
«Приехал Осип Мандельштам – поэт. Влюбился в меня, написал стихи. Пришлю как-нибудь»[314]314
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 476. Л. 21.
[Закрыть].
Е.Е. Попова
Действительно, Мандельштам был увлечен Лилей; известны три стихотворения, ей посвященные. Попова сообщает в письме к В. Яхонтову (его в это время в Москве не было) – из письма мы узнаем, в частности, что Мандельштамы посещали Яхонтовых в Варсонофьевском переулке:
«…Как я провожу время? Большую часть времени у Мандельштамов. Союз[315]315
Имеется в виду Союз писателей.
[Закрыть] их поддерживает, дает деньги. Осипа Эм. лечат врачи, на днях стихи его будут заслушаны в Союзе, на специальном собрании. <…> Они очень привязались ко мне (“всеми любимой, всеми уважаемой”). Осип Эмильевич, если не ошибаюсь, вздумал “открыть” меня. Но об этом поговорим по приезде, в этом я еще плохо разбираюсь, но, кажется, в ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову.
Стихи эти явились в результате нашей прогулки в машине по городу.
Привожу их тебе:
С примесью вóрона – голуби,
Завороненные волосы.
Здравствуй моя нежнолобая,
Дай мне сказать тебе голоса[316]316
Так в рукописи; видимо, имеется в виду «голосом» или «с голоса».
[Закрыть],
Как я люблю твои волосы
Душные, черно-голубые.
В губы горячие вложено
Все, чем Москва омоложена,
Чем молодая расширена,
Чем мировая встревожена,
Грозная утихомирена…
Тени лица восхитительны:
Синие, черные, белые.
И на груди удивительны
Эти две родинки смелые. (“Сцилла и Харибда”)[317]317
В скобках примечание Поповой.
[Закрыть]
В пальцах тепло не мгновенное —
Сила лежит фортепьянная,
Cила приказа желанная
Биться за дело нетленное…
Мчится, летит с нами едучи,
Сам ноготок зацалованный,
Мчится о будущем знаючи
Сам ноготок холодающий.
Славная вся, безусловная,
Здравствуй моя оживленная,
Ночь в рукавах и просторное
Круглое горло упорное.
Слава моя чернобровая,
Бровью вяжи меня вязкою,
К жизни и смерти готовая,
Произносящая ласково
Сталина имя громовое
С клятвенной нежностью,
с ласкою.
Сейчас я лежу в твоей постели на Варсонофьевском и на органной скамеечке пишу письмо. Только что уехали посетившие меня Мандельштамы. <…> Ночую я здесь по той причине, что Наталья Ильинична тяжело нервно заболела. <…>
Очень хочу начать работу о Сталине (имеется в виду композиция, над которой в это время начинали работать Яхонтов и Попова. – Л.В.) на зеленой траве и в спокойной обстановке.
Последние два дня в Москве наступило тепло.
<…>
Мандельштамы предлагают сдать свою квартиру Союзу и взамен просить общую дачу вместе жить»[318]318
Архив В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой // РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 158. Л. 9–10. Цит. по кн.: Швейцер В.А. Мандельштам после Воронежа. С. 236–237. Частично текст письма Е. Поповой цитируется по архивной записи. Знаки препинания в приводимом в письме стихотворении Мандельштама расставлены публикатором, В.А. Швейцер.
[Закрыть].
Волосы Поповой описываются как «душные, черно-голýбые». Лиля была красива; в ее темных волосах выделялась светлая прядь. В конце отрывка из письма В. Яхонтову речь идет о кооперативной квартире Мандельштамов на улице Фурманова (о ней – в последней главе). Вернувшись из Воронежа, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна не могли там жить: во-первых, там в одной из двух комнат проживал в это время очеркист Н. Костарев, не собиравшийся оттуда выезжать; во-вторых, Мандельштам не получил разрешения жить в Москве. В начале процитированного письма Поповой речь идет о строительстве дачи. «Вместе жить» – о будущей даче.
Возвратившись из ссылки, Мандельштам был настроен сначала довольно оптимистично. Так, в письме отцу от 10 июня 1937 года он сообщает:
«Дорогой папочка!
Я в Москве все время болел. Сердце ослабело. Сейчас лучше. Меня собираются лечить. Союз Сов<етских> Писателей предложил мне помощь. Назначена в Союзе читка моих новых стихов. Настроение хорошее. Очень хочется работать».
В других архивных записях Поповой мы находим ряд дополняющих деталей, относящихся к этому стихотворению. В 1940-е годы, вспоминая недавнее прошлое и канувшего в лагерную бездну поэта, она записывает:
«Возвратился из Воронежа Мандельштам: я слушаю его возмужавшие прекрасные стихи. Он, как ребенок, радуется Москве, много ходит. Как-то мы едем с ним в машине по вечерней Москве, он счастлив, что я его везу, его увлекает движение по городу. Я рассказываю ему о наших замыслах – работе о Сталине.
Однажды вечером я застаю у него[319]319
Имеется в виду дом № 3–5 по ул. Фурманова – см. «Список адресов».
[Закрыть] Анну Ахматову, он читает ей свои только что законченные стихи в открытое окно – похоже, он читает их Москве, вечернему городу:
(Далее следует текст приведенного выше стихотворения.)
Ахматова действительно находилась в это время в Москве:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
