Текст книги "«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город"

Л.В. Горнунг вспоминал (речь идет о вечере Мандельштама в Клубе художников 3 апреля 1933 года): «Перед чтением Осип Эмильевич сказал довольно странную, во всяком случае, экстравагантную речь о реализме, о глазе художника. Он сказал, что никто не может быть реалистом, что действительности как данности нет, есть действительность как искомое, как проблема»[406]406
  Горнунг Л.В. Немного воспоминаний об Осипе Мандельштаме. С. 32.


[Закрыть].

Через день, 5 апреля, Мандельштам утверждает в письме к М. Шагинян: «Материальный мир – действительность – не есть нечто данное, но рождается вместе с нами. Для того чтобы данность стала действительностью, нужно ее в буквальном смысле слова воскресить. Это-то и есть наука, это-то и есть искусство».

Открытая, «воскрешенная» и преображенная художником действительность становится общей – мы воспринимаем жизнь в тех формах и в том виде, в каких художник увидел или услышал ее. «Клод Моне продолжался, от него уже нельзя было уйти» (после выхода на улицу из музея), – говорится в записях к «Путешествию в Армению».

Впечатления Мандельштама от живописи были связаны в основном с посещением Музея нового западного искусства на Кропоткинской улице (ныне Пречистенка, улице возвращено старое название; сейчас в этом здании размещается Академия художеств). Исключительные по ценности собрания С.И. Щукина и И.А. Морозова были после революции национализированы и объявлены Первым и Вторым музеями новой западной живописи. В 1923 году они получили общий статус единого Государственного музея нового западного искусства, а в 1928-м две коллекции были объединены в бывшем особняке Ивана Абрамовича Морозова на Кропоткинской (д. 21). В 1948 году музей был расформирован, его фонды распределили между Музеем изобразительных искусств имени А.С. Пушкина и ленинградским Эрмитажем.

«Возникло из посещения музея», по словам Э. Герштейн, и стихотворение «Импрессионизм».

 
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
 
 
Он понял масла густоту;
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
 
 
А тень-то, тень – все лиловей!
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
 
 
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.
 

23 мая 1932

«Жирная» летняя жара и густой «развал» сирени ощущаются в этом стихотворении почти физически. Вероятно, поводом для написания этих стихов послужила в первую очередь картина Клода Моне «Сирень на солнце» (ныне в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина). Н. Мандельштам в «Третьей книге» дает короткий комментарий к этому стихотворению: «Сохранился беловик моей рукой. Аксенов подошел к окну[407]407
  Вероятно, в комнате флигеля на Тверском бульваре, где стихи и написаны.


[Закрыть] и сказал, что это русский художник, потому что французы пишут тонко, лессировками… Это не совсем так: масло и у них сохраняет свою специфику»[408]408
  Мандельштам Н.Я. Комментарий к стихам 1930–1937 гг. С. 287.


[Закрыть]. Иван Александрович Аксенов – поэт и литературный критик. В статье 1922 года «Литературная Москва» Мандельштам высоко оценил его понимание значения скончавшегося В. Хлебникова для русской поэзии: «…в Москве… И.А. Аксенов, в скромнейшем из скромных литературных собраний, возложил на могилу ушедшего великого архаического поэта прекрасный венок аналитической критики, осветив принципом относительности Эйнштейна архаику Хлебникова и обнаружив связь его творчества с древнерусским нравственным идеалом шестнадцатого и семнадцатого веков…». Лессировка – нанесение тонкого дополнительного красочного слоя (или слоев) поверх другого, высохшего красочного слоя. Используется, в частности, для обогащения колорита. Сквозь лессирующий красочный слой просвечивает покрытый им нижний.

Мандельштам любил сирень. Ярким дополнением к приведенным стихам служит прозаическое описание из записной книжки к «Путешествию в Армению» (к главе «Французы»), настолько зримое, что слова, составляющие это описание, кажется, становятся красками; к нарисованным поэтом цветочным гроздьям хочется прикоснуться и ощутить их запах: «Роскошные плотные сирени Иль-де-Франс, сплющенные из звездочек в пористую, как бы известковую губку, сложившиеся в грозную лепестковую массу; дивные пчелиные сирени, исключившие [из мирового гражданства все чувства] все на свете, кроме дремучих восприятий шмеля, – горели на стене [тысячеглазой] самодышащей купиной [и были чувственней, лукавей и опасней огненных женщин], более сложные и чувственные, чем женщины».

По «французам» из Музея нового западного искусства Мандельштам тосковал в Воронеже. Уже в конце ссылки, 26 апреля 1937 года, он пишет Надежде Яковлевне в Москву (куда она из Воронежа неоднократно выезжала – ведь она же осужденной не являлась): «Надик, ты, кроме дел, в Москве живи. Смотри картины. Все, что я хочу видеть, – ты смотри».

А когда в следующем месяце, в мае, Мандельштамы вернулись в Москву, первым делом отправились смотреть импрессионистов.

«Вместо того чтобы впасть в уныние, трезво обсудив положение и придя к ужасным выводам, мы свалили среди комнаты вещи и сразу пошли к “французам”, в маленький музей на ул. Кропоткина.

“Если мне суждено вернуться, – часто повторял в Воронеже О.М., – я сразу пойду к «французам»”. Марья Вениаминовна Юдина заметила, как О.М. скучает по французской живописи: когда она приезжала в Воронеж, он не забывал о них, даже когда она ему играла. Чтобы утешить его, она прислала ему только что выпущенный музеем альбом. Все же репродукции, да еще довольно дрянные, – это не подлинники, и они только раздразнили О.М. Не переодеваясь с дороги, едва выпив вечного чаю, он побежал в музей к самому открытию»[409]409
  Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 262.


[Закрыть].

Вышесказанное, естественно, не означает, что Мандельштам не знал других художников и не бывал в других московских музеях. Так, о посещениях Мандельштамом Третьяковской галереи есть упоминания у Э. Герштейн и Н. Штемпель. Н. Мандельштам пишет: «Мы много раз вместе смотрели Рублева, и Мандельштам всегда старался найти доказательства, что Рублев был знаком с итальянской живописью»[410]410
  Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 498.


[Закрыть]. «В то далекое и счастливое лето[411]411
  1937 года.


[Закрыть], – пишет Н.Е. Штемпель, – я зашла как-то к Шкловским за Осипом Эмильевичем, и мы пошли в Третьяковскую галерею, она была напротив дома. Но осмотр оказался, к моему удивлению, очень коротким. Осип Эмильевич, не останавливаясь, пробежал через ряд залов, пока не разыскал Рублева, около икон которого остановился. За этим он и шел»[412]412
  Штемпель Н.Е. Указ. соч. С. 18.


[Закрыть].

«Любите живопись, поэты!» – написал однажды Н. Заболоцкий. Мандельштама не нужно было призывать к этому. Из современников он особенно любил А. Тышлера, знал и ценил А. Осмеркина (тоже, как уже упоминалось, бывавшего у Л. Бруни на Большой Полянке). Художник Александр Осмеркин, как и Л. Бруни, жил в 1920-е годы в здании ВХУТЕМАСа на Мясницкой улице (позднее улица Кирова), напротив Главпочтамта. Проживали они тогда в одной квартире – 99. Лев Бруни, как мы знаем, поселился в 1932 году на Большой Полянке, а Александр Осмеркин переехал в 1930-е в другой дом на той же улице, где жил ранее, – дом 24 по улице Кирова. Осмеркин, который определенное время относился к Мандельштаму, по словам Э. Герштейн, несколько иронически, постепенно «стал говорить о нем с уважением»[413]413
  Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме. С. 107.


[Закрыть]. Ему нравились «За гремучую доблесть грядущих веков…», стихи о Крыме («Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…»), «Квартира тиха, как бумага…» и другие мандельштамовские стихи. Однажды по совету Мандельштама он даже изменил типаж на одном из своих холстов, хотя вообще «не выносил, когда ему делали замечания или давали советы по неоконченной работе», по словам Е.К. Осмеркиной-Гальпериной. По мнению Мандельштама, типаж продавщицы из булочной на картине не годился. «Это булочная в Киеве или Ростове, а вам заказана Москва. Надо типаж менять», – приказал Мандельштам. (Картина создавалась по заказу Моссельпрома.) Осмеркин послушался и на другой день нашел натурщицу – «полную, белокурую сдобную бабу»[414]414
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. С. 154.


[Закрыть].

Ул. Мясницкая, д. 24. Справа под крышей – окно мастерской А. Осмеркина

Осмеркин последовал совету Мандельштама, очевидно, потому, что в суждении поэта проявился его «острый глаз», точность образа. А это художник в Мандельштаме понимал и ценил. Так, Осмеркин восхищался характеристикой земли в стихах о голодном Крыме («На войлочной земле голодные крестьяне…»). «“Войлочная земля, как это точно!” – воскликнул Александр Александрович Осмеркин… Он узнавал Крым, в котором бывал, писал там с натуры. Он объяснял мягкость тамошней земли тем, что “с деревьев что-то сыплется”. А коктебельцы еще указывают, что уже ранней весной в верхнем слое почвы появляются проростки зеленовато-голубой полыни и коричневого чабреца. Все это вместе дает в Крыму ощущение мягкого ковра под ногами»[415]415
  Герштейн Э.Г. О гражданской поэзии Мандельштама // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии… С. 348.


[Закрыть].

Ул. Мясницкая, д. 24. Справа под крышей – окно мастерской А. Осмеркина

Осмеркин внес очень весомый вклад в иконографию Мандельштама. Это было в 1937 году, то есть незадолго до второго ареста и гибели поэта. У себя в мастерской на улице Кирова (д. 24, кв. 118) художник запечатлел образ поэта.

«Почему-то в этот вечер Осмеркин, который всегда считал себя слабым рисовальщиком и мало оставил после себя рисунков, сидя за чайным столом, сделал с Мандельштама два карандашных рисунка. Осип Эмильевич даже не позировал. Это были наброски, как говорят художники, “на скатерти стола”. Но именно таким я его и помню. И ведь подумать только – это была последняя возможность еще раз запечатлеть его черты, и, наверное, это чувствовал художник»[416]416
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. С. 155.


[Закрыть].

Видимо, эти два карандашных рисунка – последние портреты поэта (именно портреты, а не фотографии).

Ул. Мясницкая, д. 24. Вход в подъезд, где жил А. Тышлер

И еще один эпизод, выразительно характеризующий отношение Осмеркина к поэзии Мандельштама. «А уже гораздо позднее, может быть, в военные годы, – заканчивает свои мемуары о поэте Елена Константиновна Осмеркина-Гальперина, – у нас была Анна Андреевна Ахматова. Она читала много своих стихов. И уже совсем поздно, после ужина, когда мы просили ее почитать еще, она сказала: “Только не свои. Сейчас прочту я стихи Мандельштама”. Она прочла несколько стихотворений. Вдруг Осмеркин вскочил и стал возбужденно ходить по комнате, все время повторяя: “Вот это стихи! Вот это действительно стихи!” Я как хозяйка дома была смущена до крайности этой бестактностью по отношению к Анне Андреевне. Украдкой я взглянула на нее. На ее лице не было никакого недовольства. Она задумчиво повторяла вслед за Осмеркиным: “Да, это действительно стихи!” Осмеркин опомнился, подошел к Анне Андреевне и, целуя ее руку, сказал: “Ты прекрасна, слова нет, но…” Но тот, кто был ее прекрасней, не спал в хрустальном гробу, а был стерт с лица земли»[417]417
  Там же. С. 156.


[Закрыть].

В этом же доме на улице Кирова бывал Мандельштам и у художника Александра Григорьевича Тышлера (тот жил в квартире 82). Как пишет Н.Я. Мандельштам, сразу после возвращения из Воронежа «собирался О.М. сходить и к Тышлеру: “Надо насмотреться, пока еще чего-нибудь не случилось”. Тышлера он оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа серию рисунков “Директор погоды”. “Ты не знаешь, какой твой Тышлер”, – сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел его вещи перед самым концом – в марте 38 года»[418]418
  Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 262.


[Закрыть]. (ОСТ – общество художников-станковистов, основанное в Москве в 1925 году.)

В. Милашевский. Мясницкие ворота. 1929

Но вернемся к дому Бруни – на Большую Полянку. Было в этом дружеском доме художника Льва Бруни о чем говорить, о чем вспомнить. Вероятно, хотя бы иногда могла идти речь о начале века, о символизме и о бунте против него футуристов и акмеистов. Хотя Мандельштам в молодые годы выпустил ряд критических стрел по адресу символистов, он, естественно, прекрасно сознавал всю огромную значимость этого движения в русской культуре; неслучайно он писал про «родовое лоно символизма», общее для всей новой поэзии.

Когда в 1937 году Мандельштамам жить было уже негде, Л.А. Бруни пытался помочь им, как мог. «“Кому нужен этот проклятый режим!” – сказал Лева Бруни, сунув О.М. деньги на поездку в Малый Ярославец», – пишет Н. Мандельштам[419]419
  Там же. С. 380.


[Закрыть]. Дочь художника, Нина Львовна, не отрицая фактической стороны поступка Л. Бруни, сомневается в том, что отец мог выразиться именно так: по ее словам, он никого не называл «проклятым». Может быть, в данном случае слово все-таки могло быть произнесено – ведь речь шла не о ком-то, а о режиме? О запрете жить в Москве?

В Малоярославце Л.А. Бруни купил небольшую дачу – две комнаты, полдома – для жены и детей репрессированного брата Николая (разместиться всем на Большой Полянке было невозможно). Но Мандельштамы, побывав там, в Малоярославце не обосновались: им показалось тогда, что «затеряться» в маленьком городке не удастся – все на виду; может быть, легче укрыться в большом городе? К несчастью, эта надежда не оправдалась.

После написания антисталинских стихов Мандельштам неотвратимо шел к гибели. Он и сам это сознавал, хотя периодами надеялся на лучшее. Но, прежде чем рассказать о последнем московском жилье поэта, надо еще вспомнить о доме, где он бывал у Марии Петровых – адресата стихотворений, написанных зимой 1933–1934 годов.

У М.С. Петровых. Гранатный переулок, д. 2/9, кв. 22. 1933–1934

Мария Сергеевна Петровых родилась в 1908 году в семье инженера, работавшего на Норской фабрике неподалеку от Ярославля. В Ярославле прошли ее детство и юность, там она писала свои первые стихи. В 1925 году семнадцатилетняя Маруся приехала в Москву и вскоре поступила на Литературные курсы при Всероссийском Союзе поэтов. Она была принята на учебу вместе с Арсением Тарковским и поэтессой Юлией Нейман, с которыми навсегда сохранила дружеские отношения. Сначала М. Петровых жила у родителей в Замоскворечье (Второй Казачий переулок), но затем поселилась у сестры Екатерины в Гранатном переулке, рядом с Никитскими воротами.

Дом 2/9, «утюгом», стоящий на развилке Гранатного и Спиридоновки (позднее назывались улица Щусева и улица Алексея Толстого, в настоящее время возвращены старые названия), состоит из двух объединенных разновременных частей: «На самом углу здание, построенное в 1902 году по проекту архитектора В.А. Величкина, а часть по улице Щусева выстроена в 1899 году архитектором Г.А. Кайзером»[420]420
  Романюк С.К. Из истории московских переулков. М., 1988. С. 203.


[Закрыть]. Мария Петровых и ее старшая сестра Екатерина жили во втором от развилки со Спиридоновкой подъезде дома по Гранатному переулку, в квартире на четвертом этаже. Поднявшись на лестничную площадку четвертого этажа, нужно было звонить в первую квартиру налево от лестницы. По словам Е.С. Петровых, квартира имела номер 22. Это подтверждается и данными справочников «Вся Москва». До «коммунальных» времен квартира принадлежала семье архитектора Сергея Борисовича Залесского (автора сравнительно недавно снесенного здания Военторга на Воздвиженке), с которым семья Петровых познакомилась еще в дореволюционное время. С. Залесский возводил ряд построек на Норской фабрике и, приезжая на место строительства, останавливался у знакомого инженера и управляющего фабрикой Сергея Алексеевича, отца будущей поэтессы. В 1924 году Екатерина Петровых переехала в Москву и вскоре поселилась у Залесских. Семье архитектора грозило «уплотнение», так как у них имелся излишек жилой площади. Не желая, чтобы к ним в квартиру поместили неизвестно кого, они оставили у себя девушку из хорошо знакомой семьи в порядке «самоуплотнения»[421]421
  Петровых Е.С. Мои воспоминания // Моя родина – Норский посад. Ярославль, 2005. С. 60–66, 114–115.


[Закрыть]. Во «Всей Москве» на 1925 год мы обнаруживаем живущего именно в этой квартире «Залесского Б.» (кто это, неясно; может быть, это ошибка в справочнике и имеется в виду Залесский С.Б.?), а во «Всей Москве» на 1930-й – «Залесскую Любовь Сергеевну» – это дочь архитектора. (Семья Залесского, по словам Е.С. Петровых, состояла из трех человек: глава семьи, его жена и их дочь.)

В Москве Екатерина Петровых окончила курсы английского языка и до замужества работала в Библиотеке иностранной литературы. В 1938 году на ней женился Виктор Викторович Чердынцев, ученый-геофизик и геохимик, человек разносторонних интересов и обширных знаний.

Десятью годами раньше, в 1927 году, ее младшая сестра Мария вышла замуж за Петра Алексеевича Грандицкого, с которым познакомилась еще в Ярославле – он также писал стихи и был участником местного союза поэтов. Грандицкий был специалистом в области сельского хозяйства. Переехав в Москву, он поступил в аспирантуру Всесоюзного научно-исследовательского института сельскохозяйственной экономики. «Вместе с М.С. Петровых посещал Высшие государственные литературные курсы (ВГЛК) при Всероссийском союзе поэтов»[422]422
  Красильников Г.В., Рутман А.М. Комментарии // Петровых Е.С. Указ. соч. С. 350.


[Закрыть]. После окончания аспирантуры в 1929 году Грандицкий был направлен на работу в Воронежский сельскохозяйственный институт. Его служба была сопряжена с нередкими долгими командировками.

В 1933 году Мария Петровых познакомилась в Ленинграде с Анной Ахматовой. Анне Андреевне понравились стихи двадцатипятилетней москвички. Со временем М. Петровых стала одной из самых близких подруг Ахматовой, высоко ценившей стихи и переводы Марии Сергеевны. Возможно, именно Ахматова представила Марию Петровых Мандельштамам. Через некоторое время знакомство переросло со стороны Мандельштама во влюбленность.

«В 1933–1934 годах Осип Эмильевич был бурно, коротко и безответно влюблен в Марию Сергеевну Петровых», – пишет Анна Ахматова в «Листках из дневника»[423]423
  Ахматова А.А. Requiem. С. 128.


[Закрыть]. В этот период поэт и бывал у сестер Петровых в доме на развилке Спиридоновки и Гранатного переулка.

Как жили тогда сестры Петровых? Мы можем в определенной мере представить их тогдашнюю жизнь – и Мандельштама в их доме – по воспоминаниям Екатерины Сергеевны, которыми она любезно поделилась с автором этой книги (Е.С. Петровых прожила долгую жизнь: она родилась в 1903-м, а скончалась в 1998 году.) В 1988 году она прочитала фрагмент из своих мемуаров в Ярославле на вечере, посвященном восьмидесятилетию со дня рождения Марии Петровых (была сделана фонозапись). Позднее ее воспоминания были опубликованы[424]424
  Ссылки на устные воспоминания Е.С. Петровых содержатся в изданиях: Видгоф Л.М. О.Э. Мандельштам в Москве: новые материалы // «Отдай меня, Воронеж…». Третьи Международные Мандельштамовские чтения. Воронеж, 1995; Видгоф Л.М. «…В переулке Гранатном…»: Осип Мандельштам и Мария Петровых // Грани. 1996. № 182; Видгоф Л.М. Москва Мандельштама. Полностью воспоминания Е.С. Петровых («Мои воспоминания») напечатаны в книге: Моя родина – Норский посад. Ярославль, 2005; фрагмент воспоминаний, относящийся к О. Мандельштаму, вошел в сборник: Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002.


[Закрыть].

Коммунальная квартира состояла из пяти комнат. По словам Екатерины Сергеевны, ей с сестрой принадлежало жилье размером в десять квадратных метров (в опубликованных воспоминаниях говорится о восьмиметровой комнате). Мария Сергеевна была замужем, но П. Грандицкий бывал в Москве наездами. В 1934 году М. Петровых разошлась с мужем и осталась здесь вдвоем с сестрой.

(С П.А. Грандицким у Марии Петровых сохранились и после развода теплые дружеские отношения.)

В комнате сестер было, естественно, тесно. У входа в комнату справа помещался рояль (не пианино, а именно рояль определенной модификации – он занимал примерно третью часть пространства). Налево от входа – шкаф красного дерева с посудой и немногочисленными книгами. За роялем – письменный столик, у шкафа – тахта (в мемуарах Е.С. Петровых упоминает две кровати; одной из них, видимо, надо считать тахту), ближе к окну во двор – зеркало. За стеной проживал колоритный сосед – сын известного купца Саввы Морозова Савва Саввич, «которого в знак благодарности к его отцу содержал на своем довольствии театр, основанный Саввой Морозовым»[425]425
  Петровых Е.С. Указ. соч. С. 145–146.


[Закрыть] (имеется в виду Московский художественный театр, с 1920 года – Московский художественный академический театр, МХАТ). У С.С. Морозова была во МХАТе незначительная и малопонятная должность, что-то по административной части. Позднее, по утверждению Е.С. Петровых, его выслали из Москвы.

План комнаты, где жили сестры Петровых. По рисунку Е.С. Петровых-Чердынцевой

Несмотря на тесноту и нелегкое время, жили весело. Марии Петровых в это время было около двадцати пяти. Собирались друзья, знакомые, в том числе товарищи по литературному ремеслу: молодой, очень красивый Арсений Тарковский, Юлия Нейман, поэт и переводчик Владимир Державин и другие. Танцевали фокстрот, сдвигая все, что можно было сдвинуть, в угол, «много смеялись», по словам Екатерины Сергеевны. Мария Петровых была увлеченной театралкой. Это ее пристрастие отражено в эпиграмме Мандельштама:

 
Уста запеклись и разверзлись чресла,
Весь воздух в стонах родовых:
Это Мария Петровых
Рожает близнецов – два театральных кресла.
 

Зима 1933–1934

«Вначале я не обратила на Марусю никакого внимания. <…> Маруся мне показалась тривиальной, – пишет Э. Герштейн. – Косыночка, похожая на пионерский галстук, мечта сшить себе новое платье, чтобы пойти в нем на премьеру “Двенадцатой ночи” во 2-м МХАТе, оживленные рассказы о кавказских приключениях, где кто-то злонамеренно разлучил ее в гостинице с мужем – Петрусем, кажется, агрономом по профессии. Она щебетала о вечеринках у себя дома, когда стулья сдвигались в угол и молодежь танцевала фокстрот под стук разбуженных соседей в стенку… Я попыталась насмешливо отозваться о ее детском тоне и пустоте рассказов, но не тут-то было. Мандельштамы относились к ней серьезно. Осип Эмильевич уже признал ее хорошей профессиональной переводчицей стихов. И он, и Надя настоятельно приглашали ее, и она, видимо, охотно на это отзывалась»[426]426
  Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме. С. 116.


[Закрыть].

М.С. Петровых. Фотография начала 1930-х гг. Архив А.В. Головачевой

Увлечение Мандельштама можно понять. Мария Петровых была человеком во всех отношениях замечательным. Наделенная незаурядным поэтическим даром и талантом переводчика (ее стихи любила и хвалила не только Ахматова; талант Петровых был очевиден для Пастернака, Заболоцкого и целого ряда других поэтов и знатоков поэзии), она выделялась и внешностью, которую нельзя было не заметить.

«…Увидел я существо хрупкое, ничем не защищенное, кроме своего тихого обаяния. Лицо неброское, но прелестное, обрамленное пушистыми волосами, скорее светлыми, волнистая челка, наполовину прикрывающая высокий чистый лоб, серые глаза[427]427
  Это неточность, глаза у Марии Сергеевны были карие (по свидетельству ее сестры Екатерины Сергеевны и дочери поэтессы, А.В. Головачевой).


[Закрыть], взирающие на мир почти кротко», – вспоминает Яков Хелемский[428]428
  Хелемский Я.А. Ветви одного ствола // Петровых М.С. Черта горизонта. Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых. Ереван, 1986. С. 227.


[Закрыть].

О Петровых в 1920-е годы: «Лицо ее трудно было разглядеть из-под глубоко надвинутой панамки с козырьком. И только позднее, когда мы встретились на каком-то литературном вечере и она предстала без пальто и без этой самой панамки, я поняла, какая она необыкновенная. И как только удавалось ей так долго прятать от людских глаз эту стройную, хрупкую фигурку, это прелестное, тонкое лицо, вокруг которого взлетали легкие кудри?» (Юлия Нейман)[429]429
  Нейман Ю.М. Маруся // Там же. С. 286–287.


[Закрыть].

Каждый, кто пытается описать внешность Марии Сергеевны, вынужден пользоваться такими словами, как «очарование», «прелесть», «обаяние», – словами основательно затертыми, но что же делать, если именно таким – очаровательным, прелестным – был ее облик?

В ее внешности была нежность, но не слабость. Человеком она была деликатным и при этом твердым.

«Во всей фигуре Марии Сергеевны была выражена истинная грация (хочу употребить именно это старинное слово), какая-то внутренняя пластика. Что-то капризное, вроде бы даже избалованное. Ан нет, что-то отменно знающее тяжелый ежедневный труд, частую нужду, тяжелые утраты (“Судьба за мной присматривала в оба, чтоб вдруг не обошла меня утрата”). Нечто было в ней стеснительное, застенчивое и в то же время отважное – от курсистки, начинающей народоволки», – замечает Л. Озеров[430]430
  Озеров Л.А. Чистый голос // Там же. С. 316.


[Закрыть].

«Хрупкость, ранимость и вместе с тем внутренняя стойкость – эти слова приходят на память, когда пытаешься бегло обрисовать сложный образ Марии Петровых», – так видит главное в своей многолетней подруге Ю. Нейман[431]431
  Нейман Ю.М. Указ. соч. C. 291.


[Закрыть].

Это была женственность скромная и решительная, чистота естественная и грациозная.

Е.С. Петровых

Увлеченный сестрой, Мандельштам приходил, как помнится Екатерине Сергеевне, часто, иногда даже несколько раз в день. Он присаживался, а нередко и стоя у закрытой двери беседовал с сестрами. Читал стихи. Как запомнилось Е.С. Петровых, высоко поднятая голова Мандельштама напоминала посадку головы у верблюда; во время чтения стихов он закидывал голову еще больше. Говорил Мандельштам и читал нередко долго; в некоторых случаях это становилось утомительным. Человек очень эмоциональный и экспансивный, Мандельштам не всегда «чувствовал момент», не всегда сознавал уместность или неуместность своего поведения в конкретной ситуации. Надо также принять во внимание, что Мария Петровых в это время расходилась с первым мужем и собиралась замуж вторично. (Ее вторым мужем стал филолог Виталий Дмитриевич Головачев; в 1937 году он был арестован и умер в лагере в 1942-м.) В этих обстоятельствах увлечение Мандельштама не могло не выглядеть в глазах сестер достаточно комично; надо вдобавок принять во внимание, что в то же самое время неравнодушен был к Марии Сергеевне и молодой Лев Гумилев, сын покойного Н.С. Гумилева и А.А. Ахматовой (которому зимой 1933–1934 годов шел двадцать второй год). Приезжая в Москву, он останавливался у Мандельштамов на улице Фурманова (см. «Список адресов»). Осип Эмильевич и «Левушка-Гумилевушка», «старец» и «младенец», как говаривали сестры, бывало, приходили и вместе. Дело в том, что, по воспоминаниям Э. Герштейн, они немало времени проводили в «какой-то столовке или забегаловке у Никитских ворот», поджидая Алексея Толстого. Толстого в этом месте можно было встретить: неподалеку Дом Герцена, Дом печати и особняк Горького на Малой Никитской. «Лева должен был подстерегать его, чтобы вовремя подать сигнал Мандельштаму. Тогда Осип Эмильевич должен был возникнуть перед “графом” и дать ему пощечину». (Уже упоминалось о том, что Мандельштам действительно выполнил свое намерение в отношении Алексея Толстого, несправедливо рассудившего, по мнению поэта, его конфликт с Саргиджаном, но это произошло позднее, весной 1934 года, в Ленинграде.) От Никитских ворот – рукой подать до Гранатного переулка, и Мандельштам с Л. Гумилевым не раз заходили вместе к Марии Петровых. «Она не служила[432]432
  М.С. Петровых занималась переводами.


[Закрыть], – пишет Э.Г. Герштейн, – и несомненно они забегали к ней в дневные часы»[433]433
  Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме. С. 116.


[Закрыть].

(Могли зайти – и заходили – и к поэту Н.А. Клюеву, который жил некоторое время в Гранатном переулке, неподалеку от сестер Петровых; см. «Список адресов».)

Переводы, которыми много занималась Мария Петровых, послужили поводом к написанию шутливого стихотворения Мандельштама:

 
Марья Сергеевна, мне ужасно хочется
Увидеть вас старушкой-переводчицей,
Неутомимо с головой трясущейся,
К народам СССР влекущейся,
И чтобы вы без всякого предстательства
Вошли к Шенгели в кабинет издательства
И вышли, нагруженная гостинцами —
Недорифмованными украинцами.
 

Начало 1934

(Шенгели Г.А. – поэт и переводчик, знакомый Мандельштама и Марии Петровых. Работал в период написания стихотворения в отделе литературы народов СССР Государственного издательства художественной литературы.)

А любовное соперничество со Львом Гумилевым отразилось, в свою очередь, в эпиграммах «Сонет» («Мне вспомнился старинный апокриф…») и «Большевикам мил элеватор…» (обе написаны зимой 1933–1934 годов):

 
Мне вспомнился старинный апокриф:
Марию лев преследовал в пустыне
По той святой, по той простой причине,
Что был Иосиф долготерпелив.
 
 
Сей патриарх, немного почудив,
Марииной доверился гордыне —
Затем, что ей людей не надо ныне,
А лев – дитя – небесной манной жив.
 
 
А между тем Мария так нежна,
Ее любовь так, боже мой, блажна,
Ее пустыня так бедна песками,
 
 
Что с рыжими смешались волосками
Янтарные, а кожа – мягче льна —
Кривыми оцарапана когтями.
* * *
Большевикам мил элеватор,
Французам мил стиль élevé[434]434
  Élevé – «возвышенный» (фр.)


[Закрыть],
А я хотел бы быть диктатор,
Чтоб скромность воспитать во Льве.
 

Екатерина Сергеевна Петровых помнила и такие интересные детали. Осенью 1917 года девятилетняя Маруся Петровых задумала издавать «художественно-политический» журнальчик «Весенняя звездочка» (к сожалению, он был утрачен во время Великой Отечественной войны). Журнал был рукописный, но писала Маруся печатными буквами.

Размер – примерно 10 на 6 сантиметров. На последней странице красовался нарисованный грач с раскрытым клювом, из которого вылетали слова: «Голосуйте за номер 2, будут у вас и хлеб, и дрова» – агитационный призыв к выборам в Учредительное собрание. (По списку № 2 шли на выборы в Ярославской губернии кадеты – Партия народной свободы.) Журнал открывало следующее стихотворение:

 
Весенняя звездочка
 
 
Весенняя звездочка на небе сверкала,
Весенняя звездочка на землю упала,
Весенняя звездочка все людям рассказала:
 
 
Исус Христос вознесшийся
И Божью Матерь взял,
И там Он всемогущий
С Нею отдыхал.
 

Мандельштам этим журнальчиком восхищался, особенно «редакторской статьей» такого содержания:

«Женщины! Бросайте детей на руки их нянькам и идите помогать мужьям усмирять взбунтовавшихся рабочих. Но как же усмирять их? Ведь воевать мы не можем. Воевать не надо – надо говорить с ними тихо, упоминая в речи Бога и несчастья энтелигенции[435]435
  Так было в цитируемом тексте.


[Закрыть]». (Текст еще до войны был переписан из «журнала»; сообщен автору книги Е.С. Петровых.)

Прочитав эту статью, Мандельштам сказал: «Тут отражена целая эпоха!» или «Да это же целая эпоха!» – во всяком случае, «целая эпоха», по словам Екатерины Сергеевны, было точно сказано.

Остался в памяти Е.С. Петровых и разговор с Мандельштамом в Большом зале Московской консерватории. Сестры Петровых, Осип Эмильевич и Лев Гумилев отправились слушать «Страсти по Матфею» Баха. «Левушка очень почтительно вел меня под руку, хотя, конечно, ему было бы приятней вести Марусю», – вспоминала Екатерина Сергеевна. «После концерта Мандельштам очень приподнято говорил о впечатлении, которое произвел на него Бах». Екатерина Сергеевна заметила, что такая сильная музыка даже как бы подавила ее. Мандельштам же сказал, что его, напротив, это подняло, что он находится в состоянии экстатического подъема (так Екатерина Сергеевна передавала суть диалога в разговоре с автором книги). «Это, кажется, единственный раз, когда я слушала его внимательно, – замечает в своих опубликованных мемуарах Е. Петровых. – А вообще говоря, речь его хотя была почти всегда вдохновенна, но часто сумбурна и малопонятна». О «невнимательности» Екатерины Петровых можно только пожалеть! Ведь, приходя к сестрам, Мандельштам, согласно воспоминаниям Е.С. Петровых, «говорил обо всем: о стихах, о музыке, живописи»[436]436
  Петровых Е.С. Указ. соч. С. 150–151.


[Закрыть].

«Мастерица виноватых взоров…». Фрагмент автографа. Архив А.В. Головачевой

Несмотря на вышеприведенные шуточные стихи, увлечение Мандельштама была вполне серьезным, что и проявилось в обращенном к М.С. Петровых стихотворении «Мастерица виноватых взоров…»:

 
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч,
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.
 
 
Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!
 
 
Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
 
 
Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…
 
 
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
 
 
Ты, Мария, – гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить – уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.
 

13–14 февраля 1934