Текст книги "Все, что есть. Книга стихов"

* * *

Как веселье, веселиться,

в час, когда тебя насквозь,

точно очи очевидца,

прожигают как пришлось.

Или трогая запястье

осторожною рукой,

как вымаливать участье

слишком веры дорогой.

Наконец, и просто лица

строить в контуре лица,

если можно отшутиться

и сойти за подлеца.

Как мне жить в такой оправе?

Как мне мыслить и страдать?

Если я себя не вправе

сквозь оправу разгадать.

Если игрищ и пожарищ

кисло-сладкий каравай

продает в ларьке товарищ,

неизбежный, как Мамай.

И шепчу: не здесь я вовсе —

просто моль и просто пыль,

просто гости на погосте,

личной жизни наша быль.

30.09.87

* * *

Все дело в том, что говоришь,

а остальное – лишь форма в форме звука,

лишь предмет, которого здесь нет,

молчание всего лишь.

Поэтому звук вызывает муку.

В действительности моль

прозрачней пламени и боль плотнее боли —

она звучит, как роль.

Но не хватает воли,

чтоб выглядеть всерьез,

как флейта у Шекспира.

06.10.87

* * *

А ты и не знаешь, какая бывает тоска.

Как света снежок, убегающий под облака.

Скупая, как лампочка в несколько ватт.

И светит она и покоя нигде не дает.

Мерещится мышь, превращается ночь в циферблат.

Овен, рыба, орел и лев – знаки наоборот.

Крошки черного хлеба на стол

накрошил, словно звезды, слепой хлебосол.

Гостеприимство – смерть,

равнодушие – жизнь.

Ёлочный шар – храм золотых обид.

Обида зеркальных шаров только зеркало детских обид.

Смотри, у тебя было много отчизн:

первая – зерно,

вторая – огонь,

третья – сталь.

Впрочем, горшечник тебя огорчит.

Здесь, в путешествии на луну,

остался пробел и, как соль белизну

сжимает до острия иглы,

я умножаю боль на игру, —

космонавт в вакууме, цикада из мглы,

беспамятный сын на отцовском пиру.

– Десница Твоя тяжела, – говорю.

– Десница Твоя тяжела, – говорю.

– Аз есмь.

09.12.1987

* * *

Только боли комок и больше – ничто.

И не хватит актерской сноровки

развернуться с плеча за Урал, на Восток,

на потеху стране-полукровке.

Да и кто я такой? Только боли комок.

Что мне надобно, русскому сыну?

Заторчать, как учил сумасшедший Камо,

или просто загнуться и сгинуть.

Говорить, говорить, как об стенку горох,

а потом, на дневной перекличке,

запустить петуха в кулаке «кабы сдох»,

как фонарик в хвосте электрички.

Я не помню себя. Я в себе окружен.

И, как волк, исчезает в засаде

за зубовного скрежета хруст или звон

заведу «что-нибудь из Саади».

Так блаженствует в тундре мышиный конвой.

Только сталь, только сталь или небо?

Голубые песцы лают над головой,

больно много и воли, и хлеба.

21.12.87

* * *

Этот цвет стальной серых глаз

не убил меня и не спас.

Но запомнил я, как сейчас —

соль морскую, горчичный газ.

А в степи трава в полный рост,

а в бору сосна – к небу мост.

Не гостиный двор, не погост.

На плечах твоих – лисий хвост

Да и что просить у судьбы,

у звезды, судьи, голытьбы?

Разве жаркую медь трубы.

Разве черную пыль толпы.

Я войду в огонь твоих губ.

Я возьму полынь твоих слез.

Я прошу тебя, не остынь.

Я и сам горю, словно лед.

22.12.87

* * *

Я и сам кругом виноват,

что неправде я кровный брат.

Что родился я и что жил —

на могилах, вот, наследил.

На расстрелах я повзрослел,

на запретах я поумнел.

На чужом горбу въехал в рай —

чего хошь теперь выбирай!

В синих жилах кровь, как отравлена.

В красных жилах кровь – не моя вина.

Да и бой идет не за отчество —

за отечество-одиночество.

Зацепиться бы хоть за край тоски,

хоть за краешек, за тепло руки,

за дымок пустой, как по совести,

знать, сладка полынь паче горечи!

29.12.87

* * *

За корявую речь отвечаю своей головой.

Ветер мысли шумит в волосах пожелтевшего дуба

и курчавая челка его – для сравненья с античной резьбой,

а в картавой коре – основательность важного сруба.

Впрочем, что мне терять, если сделано дело и так!

Не моей ли рукою водил бородач козлоногий?

И какая там пыль на подошвах, когда – полумрак.

И какая тоска, как спускаешься в логово Бога?

«Да не Бога», – мне скажут, – «а черта!». А я не пойму.

Этот воздух пустой я хватаю чужими руками,

это время я пью, мне дарованное не по уму —

по какому – то случаю в честь происходящего с нами

Или вышла ошибка? И архангел ключи потерял?!

Меч разящий свой выронил сонно?!

Подзаборной травы, серебрящейся, словно металл,

мне, наверно, не хватит, коросту сдирая упорно ...

08.01.88

Рождественское

Смотрю и вижу в окошке смерти:

мальчик, играющий знаками зодиака,

лампа стоит на полу,

по мере движения тверди

комната движется на оси предновогоднего мрака.

Душа так размечена тактом часов,

что елку удобнее ставить в углу —

тогда освещение падает только

на ветви, держащие горсти шаров,

а прочие – в стену втыкают иглу.

Так – хорошо и не странно.

Шорох шагов заглушает ковер,

громкое слово выламывается,

как веточка экибаны.

Одухотворенный покой.

Замкнутый кругозор.

Это судьба в штукатурке,

в шкатулке спрятанное золотое кольцо,

ладонями сжатое крепко лицо, ключик в замочной втулке.

Если книги пылятся в шкафу.

Если ребенка отправить спать,

можно музыку доставать,

тихую как наяву.

11.01.88

* * *

Потеряйся, забудь, потерпи —

это просто простуда и ржа,

это соль на железе ножа,

ветер в подслеповатой степи.

Только облако в пятерне.

Только замысел начерне,

бормотанье, когда ни зги,

переложенное в шаги.

А шагам-то твоим цена:

пыль да моль, да тщета – маета —

лишь виной дорогою полна,

черствой правдою лишь проста.

Подниму воротник пальто.

Чей там шепот шероховат?

Или терпят тебя, или мстят.

Кто здесь? Кто я?

Да Бог весть кто.

16.01.88

* * *

Дорогая моя прорицательница,

предрекательница, полуночница.

Пряжа тянется, яблочко катится.

Что теперь ты мне напророчила?

Будто это не сам я загадывал,

заговаривал себя, успокаивал.

И, как марево было адово,

утешение было раево.

Рассуди меня, растревожь меня!

Что там видится – если кажется?

Кто там кается у подножия,

если в землю лечь не отважится?

Над равниною ветер мается.

Жил бы я – да не очень хочется.

Спичка в пальцах твоих, как палица.

Закурить бы, моя пророчица?

26.01.88

* * *

Как ущербная луна,

со щербинкою душа.

Знать, у Господа она

не получит ни гроша.

Так ей суждено,

на роду написано.

Видно, ангел Азраил

Где-то под землей

крылья черные раскрыл —

летит вниз головой.

Медный грошик ищет,

в медный ключик свищет.

11.03.88

* * *

Как заколотится сердце – трудно вздохнуть.

Как в барабан, застучит палочкой роковой. —

Долго еще мне ждать? – спросишь когда-нибудь. —

Только не вспоминай ничего. Боже ты мой.

Возьми на заметку бесцельный осенний вечер,

кухонный чад и окно запотевшее, где

ты отражен и, как пионер, безупречен

и фарфоровый галстук горит в осажденной воде.

А дальше не надо смотреть, потому что дальше

клюквенный сок и мука так перемешаны, чтобы

стать, на минутку, британцем в дебрях Ла-Манша

или верблюдом, прикнопленным к желтым барханам Гоби.

07.11.88

* * *

Нарисуй мне, художник, какую бы там пастораль

ты не выдумал, – все ж нарисуй.

Наблюдая годовое движенье времен,

напиши этот рай в небесах, ты, не знающий рая.

И даже две застывших фигурки,

как из фарфора, людей – в малахит или в кобальт гуши,

сонных, в жемчужнице, как бы.

Потому что мой взгляд помещен в них.

А еще разве есть в существах что-нибудь

для присутствия духа?

Что еще, Боже мой?

24.11.89