Текст книги "Севастопольские рассказы. Казаки"

27

Вланг нашел свою батарею на второй оборонительной линии. Из числа двадцати солдат, бывших на мортирной батарее, спаслось только восемь.

В девятом часу вечера Вланг с батареей на пароходе, наполненном солдатами, пушками, лошадьми и ранеными, переправлялся на Северную. Выстрелов нигде не было. Звезды, так же как и прошлую ночь, ярко блестели на небе; но сильный ветер колыхал море. На первом и втором бастионе вспыхивали по земле молнии; взрывы потрясали воздух и освещали вокруг себя какие-то черные странные предметы и камни, взлетавшие на воздух. Что-то горело около доков, и красное пламя отражалось в воде. Мост, наполненный народом, освещался огнем с Николаевской батареи. Большое пламя стояло, казалось, над водой на далеком мыске Александровской батареи и освещало низ облака дыма, стоявшего над ним, и те же, как и вчера, спокойные, дерзкие огни блестели в море на далеком неприятельском флоте. Свежий ветер колыхал бухту. При свете зарева пожаров видны были мачты наших утопающих кораблей, которые медленно, глубже и глубже уходили в воду. Говору не слышно было на палубе; из-за равномерного звука разрезаемых волн и пара слышно было, как лошади фыркали и топали ногами на шаланде, слышны были командные слова капитана и стоны раненых. Вланг, не евший целый день, достал кусок хлеба из кармана и начал жевать, но вдруг, вспомнив о Володе, заплакал так громко, что солдаты, бывшие подле него, услыхали.

– Вишь, сам хлеб ест, а сам плачет, Вланга-то наш, – сказал Васин.

– Чудно! – сказал другой.

– Вишь и наши казармы позажгли, – продолжал он, вздыхая, – и сколько там нашего брата пропало; а ни за что французу досталось!

– По крайности, сами живые вышли, и то слава ти Господи, – сказал Васин.

– А все обидно!

– Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор – и отберут! Разве наши так оставят ему? Как же! На́ вот тебе голые стены, а шанцы-то все повзорвали. Небось свой значок на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий – дай срок, – заключил он, обращаясь к французам.

– Известно, будет! – сказал другой с убеждением.

По всей линии севастопольских бастионов, столько месяцев кипевших необыкновенной энергической жизнью, столько месяцев видевших сменяемых смертью одних за другими умирающих героев и столько месяцев возбуждавших страх, ненависть и, наконец, восхищение врагов, – на севастопольских бастионах уже нигде никого не было. Все было мертво, дико, ужасно – но не тихо: все еще разрушалось. По изрытой свежими взрывами, обсыпавшейся земле везде валялись исковерканные лафеты, придавившие человеческие русские и вражеские трупы, тяжелые, замолкнувшие навсегда чугунные пушки, страшной силой сброшенные в ямы и до половины засыпанные землей, бомбы, ядра, опять трупы, ямы, осколки бревен, блиндажей, и опять молчаливые трупы в серых и синих шинелях. Все это часто содрогалось еще и освещалось багровым пламенем взрывов, продолжавших потрясать воздух.

Враги видели, что что-то непонятное творилось в грозном Севастополе. Взрывы эти и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора дня, чтоб исчез их непоколебимый враг, и молча, не шевелясь, с трепетом ожидали конца мрачной ночи.

Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой тесноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, – от места, всего облитого его кровью; от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя.

Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. Второе чувство было страх преследования. Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который качал сильный ветер. Сталкиваясь штыками и толпясь полками, экипажами и ополчениями, жалась пехота, проталкивались конные офицеры с приказаниями, плакали и умоляли жители и денщики с клажею, которую не пропускали; шумя колесами, пробивалась к бухте артиллерия, торопившаяся убираться. Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями, чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого страшного места смерти присутствовало в душе каждого. Это чувство было и у смертельно раненного солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющейся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, шестнадцать лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них. Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам.

27 декабря. Петербург

Казаки
Предисловие «Полки»

Написанная за несколько лет до «Войны и мира», эта повесть Толстого остается в тени его главных романов. Но в то же время это одна из вершин реалистической прозы XIX века, в которой Толстой пересматривает романтические стереотипы о Кавказе и ставит вопрос: что вообще значит быть человеком?

Кирилл Зубков

О ЧЕМ ЭТА КНИГА?

«Казаки» посвящены сложным отношениям между богатым и образованным аристократом Олениным, который от скуки и неудовлетворенности жизнью вступает в российскую армию и уезжает покорять Кавказ, и гребенскими казаками[69]69
  Гребенские казаки (гребенцы) жили на Северо-Восточном Кавказе с XVI по XX век, исповедовали старообрядческое православие. В период действия «Казаков» численность гребенских казаков составляла около 10 тысяч человек.


[Закрыть] – сообществом старообрядцев, живущих на берегу Терека и защищающих российские границы от «немирных» чеченцев. Пытаясь найти в казачьем быту и в тесной связи с природой разрешение мучающего его вопроса, что делать со своей жизнью, Оленин влюбляется в казачку Марьяну, вступает в соперничество с молодым казаком Лукашкой и охотится вместе со старым дядей Ерошкой. В результате Оленина ждет неудача, а Лукашку – тяжелое (возможно, смертельное) ранение от рук чеченца, мстящего за брата.

КОГДА ОНА НАПИСАНА?

Как и многие произведения Толстого, «Казаки» писались долго – около десяти лет. Замысел повести или романа из казачьей жизни возник у писателя еще в начале 1850-х годов, когда он сам участвовал в Кавказской войне. К 1852 году приурочено и действие повести Толстого. На протяжении следующих лет Толстой обдумывал и набрасывал самые разные варианты для реализации этого замысла – и автобиографическую повесть о русском офицере на Кавказе, и пересказ баек старого казака Ерошки, и даже стихотворное повествование о казачьей доблести. Результатом напряженной многолетней работы стала повесть, вышедшая в консервативном журнале «Русский вестник» в начале 1863 года.

Впервые повесть «Казаки» вышла в журнале «Русский вестник» в 1863 году[70]70
  Журнал «Русский вестник». 1863 год. Российская национальная библиотека.


[Закрыть]

КАК ОНА НАПИСАНА?

Уже современники Толстого отмечали, что «Казаки» с трудом укладываются в какие бы то ни было жанровые рамки. Здесь и очень точные этнографические очерки о почти совершенно не известной образованному читателю казачьей жизни, и глубокое описание психологических проблем и противоречий современного жителя Москвы, попавшего в казачью станицу и пытающегося разобраться в нравах окружающих его людей и в собственных чувствах, и остросюжетный рассказ о том, как казак убивает чеченского абрека, а позже сам получает тяжелую рану в схватке с братом этого чеченца. Все эти формы повествования были очень актуальны: этнография была одной из влиятельных и популярных наук того времени, роль образованных людей и простонародья в государстве стала особенно важной проблемой в связи с отменой крепостного права, а интерес к драматическим событиям на окраинах империи возник в связи с Январским восстанием[71]71
  Январское восстание в Польше, направленное против власти Российской империи, началось 22 января 1863 года и продолжалось до июня 1864-го, хотя отдельные повстанческие отряды продолжали действовать и после этого. Восстание было жестоко подавлено российской армией, погибло около 30 тысяч повстанцев, около 38 тысяч человек было сослано в Сибирь. «Польский вопрос» стал одним из центральных в российской политике и общественной полемике 1860-х.


[Закрыть] в Польше.

КАК ОНА БЫЛА ОПУБЛИКОВАНА?

«Казаки» были напечатаны в журнале «Русский вестник», который издавал Михаил Катков. Это было далеко не случайное сотрудничество. Именно в это время Катков стал самым популярным русским журналистом – не в последнюю очередь благодаря своей принципиальной позиции по поводу революционной агитации «нигилистов» и польского восстания. За год до «Казаков» в «Русском вестнике» увидели свет «Отцы и дети» Тургенева, которых большинство современников (за значимым исключением Дмитрия Писарева) восприняли как сатиру на радикально настроенных «нигилистов» наподобие недавно скончавшегося Добролюбова. Катков и сам не жалел усилий, чтобы обличить «нигилистов». Однако еще более резкой была позиция редактора «Русского вестника» в отношении поляков. На страницах своего журнала и газеты «Московские ведомости» Катков принципиально отстаивал «государственнические» позиции, требуя жестоко подавить восставших и провести решительные меры по их «обрусению», то есть ассимиляции. В русском обществе такие взгляды пользовались сочувствием, тогда как либеральные писатели их не разделяли.

Михаил Катков в 1869 году[72]72
  Михаил Катков. 1869 год. Российская государственная библиотека.


[Закрыть]

Толстой, со своими типичным презрением к «литтераторам» (как он пренебрежительно их именовал), был во многом близок к Каткову и даже подумывал вернуться на военную службу, чтобы участвовать в подавлении восстания. Недолюбливал он и «нигилистов» – об этом свидетельствует, например, сатирическая комедия «Зараженное семейство», которую Толстой написал, но решил не ставить и не печатать именно в начале 1860-х годов.

Со своей стороны, Катков был заинтересован в участии в своем журнале известного и популярного писателя, который в течение нескольких лет не публиковал крупных произведений, преимущественно занимаясь педагогическими проектами в Ясной Поляне.

Сотрудничество Толстого и Каткова, основанное на схожих эстетических и политических взглядах, продолжится и дальше и закончится лишь во время публикации «Анны Карениной», в которой редактора «Русского вестника» возмутило скептическое отношение к участию российских добровольцев в борьбе за независимость славянских народов.

ЧТО НА НЕЕ ПОВЛИЯЛО?

Исследователи «Казаков» часто вспоминают произведения, в которых русские писатели развенчивают романтические стереотипы, – наподобие «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года» Пушкина или стихотворения Лермонтова «Валерик». Впрочем, сам Толстой думал иначе.

Как часто бывает у Толстого, лучшим источником сведений на этот счет остаются письма и дневники самого писателя. По совету своего приятеля, влиятельного критика Василия Боткина, Толстой перечитал «Илиаду» Гомера. В то же время среди источников его вдохновения было и Евангелие. Так, летом 1857 года он писал в дневнике:

15 августа. ‹…› Читал «Илиаду». Вот оно! Чудо! ‹…› Переделывать надо всю «Кавказскую повесть». ‹…›

17 августа. ‹…› «Илиада» заставляет меня совсем передумывать «Беглеца».

18 августа. ‹…› Читал «Илиаду». ‹…› «Отъезжее поле» совсем обдумалось, а «Кавказской» я совсем недоволен. Не могу писать без мысли. А мысль, что добро – добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо, – недостаточны. Еще хорошо бы, ежели бы я проникнулся последним. Один выход.

‹…›

29 августа. ‹…› Дочел невообразимо прелестный конец «Илиады». Все мысли о писанье разбегаются, и «Казак», и «Отъезжее поле», и «Юность», и «Любовь [?]». ‹…› Читал Евангелие, чего давно не делал. После «Илиады». Как мог Гомер не знать, что добро – любовь! Откровение. Нет лучшего объяснения.

Чтение «Илиады», видимо, вдохновило Толстого на описание казаков, тогда как евангельское учение о добре и любви – на описание мыслей и чувств Оленина, переживающего единение с природой и миром.

Евгений Лансере. Иллюстрация к «Казакам»[73]73
  Евгений Лансере. Иллюстрация к «Казакам». 1917 год. Государственный музей Л. Н. Толстого.


[Закрыть]

Годом ранее Толстой сделал совсем другую запись о поэзии Пушкина: «Цыгане прелестны, как и в первый раз, остальные поэмы, исключая Онегина, ужасная дрянь». И здесь напрашиваются параллели с «Казаками»: в «Цыганах» также представлен разочарованный в прежней жизни образованный герой, пытающийся найти утешение в любви «дикарки». Впрочем, у Толстого последствия менее катастрофичны и в то же время менее эффектны: герой не совершает убийства на почве страсти, а просто понимает, что безразличен своей возлюбленной, которая совершенно его не понимает и не хочет понимать.

КАК ЕЕ ПРИНЯЛИ?

Критики разошлись в своих оценках толстовской повести. Самым негативным был отзыв писательницы Евгении Тур[74]74
  Евгения Тур (настоящее имя – Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир; 1815–1892) – писательница, сестра Александра Сухово-Кобылина. Устраивала литературные салоны, где бывали Тургенев, Лесков и другие. С конца 1840-х начала печататься в «Современнике». Дебютная повесть «Ошибка» и роман «Племянница» были высоко оценены Тургеневым и Островским. Публиковала критические и публицистические статьи в «Русском вестнике», а в 1861 году создала литературный журнал «Русская речь».


[Закрыть], опубликованный на страницах либерального журнала «Отечественные записки». Тур писала, что «“Казаки” – это поэма, где воспеты не с дюжинным, а с действительным талантом отвага, удаль, жажда крови и добычи, охота за людьми, бессердечность и беспощадность человека-зверя. Рядом с этим дикарем-зверем унижен, умален, изломан, изнасилован представитель цивилизованного общества». Этот отзыв не вполне справедлив: Толстой, например, явно сочувствует Оленину, когда тот осуждает Лукашку, гордящегося убийством чеченца. Впрочем, у Тур были веские причины плохо относиться к повести Толстого. Так, автор «Казаков», ведомый своей известной нелюбовью к идеям эмансипации, высказывал в своей повести довольно оригинальные идеи относительно свободы женщин, которая, по его мнению, происходит из «восточного» семейного угнетения:

На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в домашнем быту. ‹…› Кроме того, постоянный мужской, тяжелый труд и заботы, переданные ей на руки, дали особенно самостоятельный, мужественный характер гребенской женщине и поразительно развили в ней физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. ‹…› В отношениях к мужчинам женщины, и особенно девки, пользуются совершенною свободой.

Емельян Корнеев. Гребенские казаки. 1813 год[75]75
  Емельян Корнеев. Гребенские казаки. 1813 год. Нью-Йоркская публичная библиотека.


[Закрыть]

О повести Толстого скептически отозвался и поэт Яков Полонский, сам долго живший на Кавказе. Сравнивая Оленина с Алеко из пушкинских «Цыган», Полонский со страниц журнала «Время» братьев Достоевских высказывался в схожем с Тур духе: «Автор казнит его не за какое-либо преступление против свободы… а просто за то только, что он развитее казаков».

Более доброжелательна была к Толстому эстетическая критика. Евгений Эдельсон[76]76
  Евгений Николаевич Эдельсон (1824–1868) – литературный критик, переводчик. В 1850 году вошел в «молодую редакцию» журнала «Москвитянин», сотрудничал также с журналами «Отечественные записки», «Всемирный труд», «Библиотека для чтения», а в 1863 году возглавил критический отдел «Библиотеки». В критике придерживался «эстетической» направленности. Перевел с немецкого трактат Готхольда Эфраима Лессинга «Лаокоон».


[Закрыть] проницательно писал: «…содержание повести Л. Н. Толстого есть мастерский анализ того обаяния, которое вообще в не испорченной до конца условными понятиями душе должна производить полная, цельная, естественная жизнь – жизнь среди природы и сообразно требованиям природы». С ним был согласен Павел Анненков[77]77
  Павел Васильевич Анненков (1813–1887) – критик, литературовед и публицист, первый биограф и исследователь творчества Пушкина. Приятельствовал с Белинским, в присутствии Анненкова Белинский написал свое фактическое завещание – письмо к Гоголю, под диктовку Гоголя Анненков переписывал «Мертвые души». Автор воспоминаний о литературной и политической жизни 1840-х годов и ее героях: Герцене, Станкевиче, Бакунине. Один из близких друзей Тургенева – свои последние произведения писатель до публикации отправлял Анненкову.


[Закрыть], также считавший, что центральная проблема повести – показать, как «естественная» жизнь воспринимается «цивилизованным» человеком: «С именем Толстого (Л. Н.) связывается представление о писателе, который обладает даром чрезвычайно тонкого анализа помыслов и душевных движений человека и который употребляет этот дар на преследование всего того, что ему кажется искусственным, ложным и условным в цивилизованном обществе. Сомнение относительно искренности и достоинства большей части побуждений и чувств так называемого образованного человека на Руси, вместе с искусством передать нравственные кризисы, которые навещают его постоянно, – составляет отличительную черту в творчестве нашего автора».

Коллеги Толстого по писательскому цеху, от недавно скандально рассорившегося с ним Тургенева до его близкого друга Фета, были в восторге от художественных достоинств повести. С их отзывами диссонировала эпиграмма Федора Тютчева:

Затею этого рассказа

Определить мы можем так:

То грязный русский наш кабак

Придвинут к высотам Кавказа.

Как ни удивительно, критики почти не писали о злободневной проблематике повести, сосредоточившись на тонкостях психологического анализа и критике «цивилизации».

Первое издание романа «Юнкера». 1933 год[78]78
  Первое издание романа «Юнкера». 1933 год. Российская государственная библиотека.


[Закрыть]

ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ?

«Казаки», при всей своей яркости и значении для эволюции Толстого, останутся в тени других его произведений. Написанная вскоре после них «Война и мир» окажется намного более ярким примером «эпопеи», посвященной судьбам народа в годы войны, а поздний «Хаджи-Мурат» станет более яркой и последовательной критикой завоевания Кавказа. О «Казаках» будут часто вспоминать лишь редкие эстеты и ценители толстовского искусства наподобие Ивана Бунина: «Это нечто сверхчеловеческое! Я прямо руками развожу. Как можно так писать!» Главный герой позднего романа Александра Куприна «Юнкера», читая «Казаков», испытывает схожие чувства: «Простой, обыкновенный человек, даже еще и с титулом графа, человек, у которого две руки, две ноги, два глаза, два уха и один нос, человек, который, как и все мы, ест, пьет, дышит, сморкается и спит… и вдруг он самыми простыми словами, без малейшего труда и напряжения, без всяких следов выдумки взял и спокойно рассказал о том, что видел, и у него выросла несравненная, недосягаемая, прелестная и совершенно простая повесть».

КАК ТОЛСТОЙ ОТНОСИТСЯ К РОМАНТИЗМУ?

Среди первых критиков у Толстого сложилась репутация разоблачителя романтических иллюзий. «Казаки» вполне объясняют ее происхождение. Вообще сама завязка повести («цивилизованный» европеец отправляется в колонию) выглядит абсолютно типичной для романтической литературы. В разных национальных традициях менялись только колониальный антураж и стереотипные признаки «белого человека», варьирующиеся от нации к нации. В русской литературе здесь больше всего известны романтические поэмы наподобие «Кавказского пленника» Пушкина или повести Александра Бестужева-Марлинского. Однако Толстой изображает почерпнутые из этих произведений сюжетные ходы как наивную мечту главного героя, не имеющую ничего общего с действительностью:

Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Все это представляется смутно, неясно; но слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес этого будущего. То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость.

К тому же толстовский Оленин мечтает, что у него, как и у многих героев русской литературы до него, завяжутся какие-то отношения с «черкешенкой». Начало этой традиции также восходит к «Кавказскому пленнику», где героиня проникается любовью к русскому офицеру, а тот, хотя и не может ответить взаимностью, явно не остается к ней равнодушен. У Пушкина исход любовной связи трагичен: прекрасная черкешенка, видимо, бросается в реку и гибнет. Еще более катастрофична развязка схожей сюжетной линии в «Герое нашего времени», где отношения Печорина и Бэлы изображены как жестокая игра, которая опять же стоит девушке жизни. Однако в популярной литературе любовь между русским колонизатором и женщиной с Кавказа могла закончиться достаточно хорошо, в идеале – ее превращением в добропорядочную жену. Достаточно привести название повести Николая Зряхова[79]79
  Николай Ильич Зряхов (1782 или 1786 – конец 1840-х) – писатель, военный. Дебютировал в печати в 1828 году романом «Амалия, или Хижина среди гор». Произведения Зряхова наивно эксплуатировали романтические штампы и стереотипы о «диких» народах; «Битва русских с кабардинцами» и другие его романы в конце концов «ушли в народ», став лубочными книгами.


[Закрыть], едва ли не самого часто печатавшегося произведения русской прозы XIX века, – «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга». Мечты Оленина оказываются скорее в духе Зряхова:

Есть еще одна, самая дорогая мечта, которая примешивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем. Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами. Ему представляется в горах уединенная хижина и у порога она, дожидающаяся его в то время, как он, усталый, покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней, и ему чудятся ее поцелуи, ее плечи, ее сладкий голос, ее покорность. Она прелестна, но она необразованна, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усвоивает себе все необходимые знания. Отчего же? Она очень легко может выучить языки, читать произведения французской литературы, понимать их. «Notre Dame de Paris», например, должно ей понравиться. Она может и говорить по-французски. В гостиной она может иметь больше природного достоинства, чем дама самого высшего общества. Она может петь, просто, сильно и страстно. «Ах, какой вздор!» – говорит он сам себе.

На практике романтические грезы оказываются вздором. Оленин участвует в походе и даже, видимо, проявляет в нем личную храбрость (впрочем, в повести это не описано), однако это никак не способствует «покорению» Кавказа. Испытывает он и сильное чувство к «дикой» и «грубой» женщине – но это чувство оканчивается ничем.

МОЖНО ЛИ НАЗВАТЬ ТОЛСТОВСКИХ КАЗАКОВ «БЛАГОРОДНЫМИ ДИКАРЯМИ»?

Осознав, что казаки совершенно не похожи на свои изображения в романтических произведениях, Оленин начинает видеть в них своего рода «благородных дикарей» из произведений Жан-Жака Руссо, не испорченных образованием и не развращенных цивилизацией:

Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, – думал он, – люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…

Франсуа Герен. Жан-Жак Руссо. Вероятно, 1760-е годы[80]80
  Франсуа Герен. Жан-Жак Руссо. Вероятно, 1760-е годы. Частная коллекция.


[Закрыть]

Толстой восхищался Руссо, однако со своим героем вряд ли был согласен: в «Казаках», вопреки мнению критиков-современников, очень сложно сказать, кто действительно «цивилизованный», а кто нет. Казаки в повести очень далеки от дикого состояния: они знают цену деньгам, у них есть свои неписаные законы и правила, есть и социальная иерархия, по-своему очень строгая (например, благодаря своей храбрости Лукашка в финале оказывается важнее хорунжего[81]81
  Хорунжий – нижний офицерский казачий чин, соответствовал корнету или прапорщику.


[Закрыть], и все казаки выполняют его приказы). Оленин видит в красоте Марьяны что-то подобное величию Кавказского хребта, однако это скорее объясняется растущим влечением к ней, чем какими бы то ни было объективными обстоятельствами.

КАК В ПОВЕСТИ ПРЕДСТАВЛЕНЫ ЧЕЧЕНЦЫ?

Толстой стремится по возможности избегать этнографических картин чеченской жизни. В романтической литературе «дикие» люди обычно представали в роли объекта для наблюдения европейца. Напротив, в «Казаках» оказывается, что ни дикая природа, ни горцы наблюдению недоступны: до грандиозного Кавказа Оленин так и не добирается, а «немирных» чеченцев не может адекватно воспринимать. В первый раз он не понимает слов и поведения группы, приехавшей выкупить для погребения тело убитого Лукашкой «абрека», а во второй раз занимает выгодную позицию для наблюдения за схваткой казаков с чеченцами, но не может понять, что видит: «Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и кровь, как ему показалось. ‹…› Ужас застлал ему глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что все кончилось». Единственное, что ему непосредственно доступно, – это предсмертная песня, которую поют окруженные «абреки». Как кажется, здесь заметны и известная любовь Толстого к музыке, и предвестие его поздних идей о том, что подлинное искусство способно «заразить» чувством даже совершенно далекого от понимания человека.

Джордж Кеннан. Чеченские бойцы. XIX век[82]82
  Джордж Кеннан. Чеченские бойцы. XIX век. Библиотека Конгресса США.


[Закрыть]

Скорее о чеченцах можно судить по их влиянию на казаков: те одеваются по-чеченски, постоянно переходят на язык своих противников, покупают или воруют у них коней и гордятся дружескими (хотя никогда не доверительными) отношениями с «кунаками» с того берега Терека.

КТО ЖЕ В ПОВЕСТИ ОКАЗЫВАЕТСЯ БЛИЗОК К ПРИРОДЕ?

Толстой, видимо, хорошо понимал, что сентиментальные переживания и глубокие размышления на лоне природы характерны скорее для городского жителя, достаточно образованного для рефлексии и достаточно далекого от естественного порядка жизни, чтобы всерьез об этом порядке задумываться. Для казаков, например, охота – это азартное и увлекательное занятие, но они об этом не рефлексируют. Точно так же они воспринимают и схватки с чеченцами. Никакой особой разницы между человеком и зверем для них нет, но не потому, что они постигли какую-то глубокую тайну бытия, а потому, что не осознаю́т ценности человеческой жизни.

А вот сам Оленин благодаря охоте действительно переживает своего рода прозрение. Спрятавшись в лесу, на месте, где лежал олень (едва ли в творчестве Толстого можно найти еще одно столь же выразительное использование говорящих имен), Оленин испытывает прозрение: «И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар, или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него». Из этого герой выводит необходимость отказаться от индивидуализма и жить для счастья других. Позже он откажется и от этого, уже под влиянием «руссоистских» взглядов: в казаках Оленин начнет ценить дикое начало, а для себя попытается найти личного счастья вместе с «дикарями».

Вид на Терек. 1904 год[83]83
  Вид на Терек. 1904 год. Российская государственная библиотека.


[Закрыть]

ЧТО ТОЛСТОЙ ДУМАЕТ О ЛЮБВИ?

Романтический миф об идеальной любви становится одним из главных объектов критики Толстого. Оленин пытается отказаться от своих наивных представлений о прекрасных жительницах Кавказа, но это ему не очень-то удается. Оленина раздражает его столичный приятель князь Белецкий, который подпаивает казачек и дает им деньги, а в обмен получает сексуальные услуги. Однако Белецкий, при всем своем цинизме, похоже, вполне устраивает казачек: судя по всему, у большинства из них добрачные сексуальные связи не вызывают никаких моральных вопросов, а желания Белецкого им понятны и доступны. Напротив, Оленин явно пугает даже свою возлюбленную Марьяну, которая совершенно не способна понять, чего он от нее хочет. «Марьяна! Я с ума сойду. Я не свой. Что ты велишь, то и сделаю», – совершенно серьезно говорит Оленин и даже обещает Марьяне на ней жениться, чему она, разумеется, не верит.

Впрочем, казаки не понимают не только романтической любви; не лучше они относятся и к теории Оленина о необходимости любить всех вокруг и жить для других: Лукашка, например, получив в подарок дорогого коня, немедленно начинает подозревать юнкера в каких-то коварных планах.

ПОШЛА ЛИ ОЛЕНИНУ НА ПОЛЬЗУ ЖИЗНЬ В КАЗАЧЬЕЙ СТАНИЦЕ?

Линия Оленина в повести Толстого во многом напоминает, с одной стороны, классический европейский роман воспитания, а с другой – типичную историю толстовского героя, которому приходится постоянно проходить через душевные кризисы, переживать откровения и разочарования. Трудно сказать, что герой в итоге достигает счастья или успеха – но он определенно начинает больше понимать в жизни. Когда в начале повести Оленин уезжает из Москвы, ему кажется, что все друзья его обожают (на самом деле они не могут дождаться, когда же он их покинет). Напротив, в конце повести такой наивностью Оленин не страдает:

Оленин уже не считался, как тогда, сам с собою и не говорил себе, что все, что он думал и делал здесь, было не то. Он уже не обещал себе новой жизни. Он любил Марьянку больше, чем прежде, и знал теперь, что никогда не может быть любим ею.

Оленин больше не видит в казаках ни героев романтической поэмы, ни естественных дикарей, а его друг Ерошка со своими рассказами откровенно раздражает Оленина.

Вероятно, не без последствий для героя остается и религиозное откровение, посетившее его во время охоты, – но об этом читателю не суждено узнать, поскольку будущее героя неизвестно.

КАК ТОЛСТОЙ ОПРОВЕРГАЕТ НАЦИОНАЛЬНЫЕ СТЕРЕОТИПЫ?

Романтические поэмы и повести о Кавказе отличались не просто чрезмерной экспрессивностью выражений или неправдоподобием сюжетов – они транслировали определенные представления о национальной культуре. В частности, у романтиков и их последователей всегда проводились жесткие границы между разными народами, причем обычно некоторым культурам приписывалось «общечеловеческое» значение, а другим – нет. Эти «другие» культуры обычно представлялись как законные объекты для колониального угнетения и олицетворялись в образах женщин – достаточно вспомнить «Кавказского пленника» Пушкина.

Толстой в своей повести ставит под вопрос и эту оппозицию. По остроумному замечанию исследовательницы Кати Хокансон, трудно представить такую идентичность, которую повесть не ставила бы под сомнение. Автору «Казаков» намного интереснее и важнее описывать региональную общность чеченцев и казаков, чем делить их на разные народы. Например, Ивана Гончарова во «Фрегате “Паллада”» очень беспокоит, что русские поселенцы в Сибири смешиваются с местными жителями, – Толстой, напротив, относится к этому абсолютно спокойно и даже скорее положительно, постоянно подчеркивая, что казаки одеваются, вооружаются и ведут себя практически так же, как их оппоненты.

Повесть показывает, что границы между народами провести не всегда легко, даже в ситуации войны. Оленин наивно считает, что «изнуренное храброе кавказское воинство, которого он был членом, будет принято везде, особенно казаками, товарищами по войне, с радостью», – однако казаки вообще не воспринимают русских солдат и офицеров как союзников. К тому же они не различают русских и украинцев и видят «в заходящих торгашах и переселенцах-малороссиянах» русских мужиков. Слуга Оленина Ванюша считает, что казаки «не русские какие-то» и вообще «хуже татар». Если верить Ерошке, отношение большинства казаков к русским симметрично: «Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские». Другого мнения придерживаются чеченцы: у одного из них, по словам местного переводчика, «вот уж это третьего брата русские бьют». По крайней мере одного из этих братьев убили не русские солдаты, а казак Лукашка, которого тоже причисляют к русским. В общем, повесть оставляет ощущение, что национальная идентичность – это не навсегда заданное качество человека, а продукт сложных отношений между разными этническими и религиозными группами и государством.