Текст книги "VLADI. Владимир Скулачев"

22

1970-е годы оказались богатыми на ключевые открытия в области биоэнергетики. Научная общественность сначала как-то потихоньку смирилась с существованием электрической гипотезы в биоэнергетике, чтобы затем изумиться, как много долголетних тайн этой науки может быть расшифровано с помощью новой точки зрения. Было доказано, что не только дыхание, но также и другой биоэнергетический механизм – фотосинтез – легко объясняются превращением энергии света сначала в электрическую форму, а затем в АТФ. В Сан-Франциско американским специалистом по мембранам Уолтером Стокениусом и его аспирантом Дитером Остерхельтемом у бактерий был открыт новый бесхлорофильный фотосинтез. При этом улавливание света происходило неизвестным ранее белком – бактериородопсином, который в известной степени был похож на зрительный родопсин наших глаз. Впервые о бактериородопсине Скулачев услышал на конференции по биоэнергетике, организованной Дэвидом Грином в январе 1972-го года в Нью-Йорке. После доклада В. Скулачева к нему подошел пожилой человек.

– Доктор Скулачев, разрешите представиться. Я – Стокениус, и у меня для вас есть кое-что интересное, – протянул он Владимиру руку.

– Очень приятно, – Скулачев в ответ протянул свою.

Он, конечно, знал имя этого электронного микроскописта, изучавшего молекулярную структуру биологических мембран.

– Могу я пригласить вас в свой номер? – предложил Стокениус.

Одет он был в летнюю тенниску и тапочки на босу ногу, поскольку жил в отеле небоскреба «Америка-на», в котором и проходила конференция.

– Спасибо, с удовольствием, – согласился Владимир, заинтригованный приглашением Стокениуса.

Войдя в свой номер, Стокениус сразу же направился к столу, на котором лежало несколько папок с какими-то рисунками. Он стал раскладывать их, быстро заняв бумагами всю поверхность обширного письменного стола. Когда площади стола не хватило, он перешел к необъятной двуспальной кровати. Где-нибудь к концу его часового рассказа рисунками были уложены не только письменный стол и огромная кровать, но и весь пол гостиничного номера. Изучая рисунки, они ползали по полу на четвереньках, при этом хозяин вел неспешный разговор о полученных им последних результатах.

– Так что же вы обо всем этом скажете? – спросил Владимира, наконец, Стокениус.

Чтобы придать большую значимость своему комментарию, Владимир поднялся с четверенек, пристально посмотрев на сидящего на полу Стокениуса.

– Я могу вас поздравить с открытием нового, еще невиданного учеными, типа фотосинтеза. Мой совет – немедленно публиковать ваши данные в самом престижном научном журнале, – ответил он.

Дело в том, что до открытия Стокениуса и Остерхельта незыблемой догмой исследователей фотосинтеза было утверждение, что любой фотосинтез начинается с поглощения солнечного света специальным и ни на что другое не похожим пигментом – хлорофиллом. Теперь американцы доказали, что существуют бактерии, использующие в качестве пигмента не хлорофилл, а родопсин. Для Скулачева это означало, что есть у живой природы еще и бесхорофилльный улавливатель света и, если права гипотеза Митчелла, то бактериородопсин, а не только хлорофилл, может играть роль фотоэлектрического элемента. Митчелл, конечно, не мог сделать такое предсказание, когда создавал свою гипотезу, опубликованную за десять лет до встречи Владимира со Стокениусом в гостинице «Американа». Но, как любил говорить Скулачев, «…в этом и есть основное свойство гениальных идей – предсказывать будущее, не ведомое еще никому, включая и автора идеи».

Вернувшись из Нью-Йорка, Скулачев отправился к директору Московского института биоорганической химии, вице-президенту Академии наук СССР Ю.А. Овчинникову и рассказал своему старому знакомому и ровеснику о фантастическом открытии американцев.

– Юра, на самом деле ими обнаружен простейший фотоэлектрический элемент, сделанный из одного единственного белка – бактериородопсина.

– А знаешь, Володя, мне уже кое-что известно о бактериородопсине, – ответил Овчинников. – Мне звонил один из американских биохимиков, работающих в том же институте, что и Стокениус. Давай-ка вцепимся в это дело, – предложил он.

Овчинников принимал Скулачева в конце своего рабочего дня, отменив все другие ранее назначенные им встречи, и где-то к полуночи они вчерне набросали схему нового межинститутского проекта под названием «Родопсин». Решено было не просто повторить опыты Стокениуса, который до этого никогда не занимался биоэнергетикой и структурой мембранных белков, но и сравнить бактериальный родопсин с человеческим белком того же названия и попытаться понять устройство биологического фотоэлемента и заодно механизм зрения.

Ими было решено, что структуру белков – бактериородопсина и зрительного родопсина – будут исследовать «овчинниковцы», биоэнергетикой займутся Скулачев в МГУ и Либерман в институте биофизики Академии наук, а со зрительным родопсином будет работать Михаил Островский в институте химической физики. Первые опыты в рамках нового проекта были поставлены уже через месяц, в феврале 1972-го года.

Как оказалось, не дремали также и их конкуренты за океаном. После конференции Эфраим Ракер-знаменитый американский биоэнергетик, тоже участвовавший в Нью-йоркской конференции, – пригласил Скулачева в Итаку прочесть лекцию в университете, где он работал заведующим лабораторией по биоэнергетике. Владимир никогда раньше не был в Итаке. Ракер одиним из первых в США поддержал митчелловскую идею. Они с Эфраимом допоздна засиделись в его домашнем кабинете, и Владимир рассказал ему о своей встрече со Стокениусом.

Надо сказать, что в своих научных изысканиях Скулачев всегда преследовал одну единственную цель, а именно – выяснение истины. А уж кто первый «открыл Америку», ему было не столь важно.

– Из Нью-Йорка я еду к Ракеру. Вы уже рассказывали ему о своем открытии? – спросил он у Стокениуса.

– К сожалению, нет, – ответил Стокениус, – и было бы хорошо, если бы вы узнали, каково мнение мэтра о моей работе по бактериорадопсину.

Вот почему Владимир рассказал Ракеру о необычайном наблюдении, сделанном Стокениусом, не рискуя выдать какой-либо секрет еще не опубликованных данных этого автора. Ракер был сильно взволнован услышанным и сразу же схватился за трубку телефона.

– Давайте-ка я прямо сейчас позвоню Стокениусу. Мне позарез нужен этот самый бактериорадопсин.

Они прикинули, что в Сан-Франциско у Стокениуса уже утро, и Ракер набрал номер его телефона. Разговор продолжался минут пять, после чего Ракер положил трубку.

– Да, Стокениус уже, конечно, пожилой человек, но все еще очень быстрый умом, – удовлетворенно сказал он, – до сих пор увлекается плаванием в ледяной воде и всю зиму ходит без пальто.

– А вместо зимних ботинок обувается в легкие сандалии, – вспомнил Владимир необычные детали зимнего гардероба своего заокеанского коллеги.

– Завтра вечером он привезет сюда пробирочку с бактериородопсином! – восклинул Ракер и звонко прихлопнул ладонью по письменному столу.

Так они с Овчинниковым в их будущем проекте получили сильнейшего конкурента. Владимир еще не знал, что Юрий Анатольевич Овчинников вскоре получит еще одного конкурента по своей личной теме в их проекте – структуре бактериородопсина.

Что же касается личной работы Скуплачева в этом проекте, то она с первых же дней пошла удивительно бойко. Бактериорадопсин оказался буквально манной небесной для тематики, которой последние годы были заняты сам и Владимир, и многие из его друзей-биоэнергетиков по всему миру: вопрос был в том, как устроен этот биологический преобразователь энергии. Во-первых, бактериородопсин оказался в переносном смысле волком-одиночкой: в бактериальной клетке он работал без каких-либо других белков-помощников. Во-вторых, он являлся по существу одной белковой молекулой, встроенной в бактериальную мембрану. Но этих молекул, всех одинаковых между собой, у одной-единственной бактерии великое множество. Бактерия, в которой был найден бактериородопсин, жила в соленых озерах вблизи океанских берегов, в тропических областях земного шара. Это значило, что все белки такой бактерии должны были быть приспособлены к высокой температуре, яркому солнечному свету и очень высокой концентрации соли. Вот почему бактериородопсин можно было кипятить, растворять в солевых растворах, облучать солнечным светом, служащим источником энергии. Сразу оказалось, что бактериородопсин несравненно проще, миниатюрней и устройчивей к любым невзгодам по сравнению со всеми другими, уже открытыми ранее, белками, использующими энергию света.

Если был прав Митчелл, то бактериорадопсин должен был быть способен превращать энергию света в электричество, то есть действовать как белковый фотоэлемент. Они еще не понимали, как уловить это электричество, но зато готовы были проверить другое свойство, также прямо следовавшее из концепции Митчелла, который и слухом не слыхивал о каком-то там бактериородопсине.

Бактериородопсин должен был быть переносчиком протонов через биологическую мембрану. Именно эта гипотеза была проверена сотрудниками лаборатории, которую возглавлял В. Скулачев. Опыты полностью подтвердили это предположение. Мало того, что бактериородопсин демонстрировал свойство протонного переносчика, он делал это только при освещении его светом волны вполне определенной длины, которую они вычислили по его окраске. Из-за своей невероятной стабильности бактериородопсин, выделенный из бактерий и встроенный в липидную мембрану, делал свою

работу в самых разных условиях, всегда демонстрируя один и тот же ответ: освещение неизменно вызывало протонную проводимость, а выключение света эту проводимость немедленно прекращало. Прибор фиксировал на ленте самописца ответ на свет, и исследователи могли наслаждаться фотобиологическим эффектом, которого никто на земле еще не видел. Владимир забирал ленты самописца домой и развешивал их на стене своей комнаты, чтобы перед сном полюбоваться новым явлением.

– Володя, тебе нужен Лель Драчев, – сказал вдруг Ефим Либерман, увидев результаты его работы.

– А кто это такой? – спросил Скулачев.

– Это замечательный физик. Я с ним учился на одном курсе физфака МГУ.

С Лелем Александровичем Скулачев встретился на следующий день и поразился тому, насколько симпатичным оказался этот человек. Владимир отправился к ректору университета Рему Викторовичу Хохлову просить ставку, на которую мог бы зачислить Драчева. Оказалось, что, как и Либерман, Хохлов в свое время учился на одном курсе с Драчевым и прекрасно помнил будущего выдающегося физика. Ставка была немедленно выделена с одним-единственным замечанием ректора.

– Вам бы взять кого-нибудь помоложе, ведь Лель лет на десять старше вас.

Но Скулачев настоял на своем, и уже через несколько дней его отдел биоэнергетики пополнился этим замечательным физиком. Владимир так и не понял, что именно привлекло самого Драчева в его ряды, да ему это было и не очень-то интересно. Гораздо важнее было другое. Начиная с того момента, когда Скулачев взялся за проверку гипотезы Митчелла, он понял, что вся их работа повернулась в направлении физики.

23

В последний день 1972-го года умер Андрей Николаевич Белозерский. Именно он убедил тогдашнего ректора МГУ – знаменитого математика Ивана Георгиевича Петровского – создать в Московском университете совершенно новую структуру – межфакультетскую лабораторию. Названа она была лабораторией биоорганической химии, чтобы подчеркнуть, что речь идет одновременно о биологии и химии, которыми занимались два крупнейших факультета – биологический и химический. Здесь на стыке наук в 60-е годы прошлого века возник сразу целый ряд «точек роста». Имело место намерение, в конечном счете, превратить биологию – описательную науку – в науку точную, изучающую химические основы жизни.

А.Н. Белозерский и И.Г. Петровский были большими друзьями, и создание новой структуры в университете произошло с русским размахом: лаборатории было подарено шестиэтажное, абсолютно новое строение, построенное рядом с огромным зданием биологического факультета и территорией биологического сада МГУ. Вся валюта, поступившая в университет в течение двух последних лет на покупку оборудования, была передана этой новой лаборатории. По существу, был создан настоящий научно-исследовательский институт, но так назвать новое подразделение университета не разрешил министр высшего образования В.П. Елютин, крайне возмущенный тем, что накануне один из научно-исследовательских институтов вышел из состава Горьковского университета, а, значит, и из Министерства высшего образования и вошел в состав Академии наук СССР.

– Больше никаких институтов! – кричал Елютин на ректора МГУ, пришедшего к нему с просьбой о придании только что созданной лаборатории статуса научно-исследовательского института.

Именно поэтому свое детище А.Н. Белозерский скромно назвал лабораторией: на организацию новой лаборатории не требовалось разрешение министерства, достаточно было лишь приказа ректора университета. Созданная межфакультетская лаборатория состояла из шестнадцати отделов. Такая организация лаборатории была против правил, поскольку обычно подобное научно-исследовательское подразделение называлось институтом, в составе которого были отделы, слагавшиеся из небольших лабораторий. Словечко «межфакультетская», которое придумал и ввел в название лаборатории А.Н. Белозерский для обозначения нового научного подразделения, до этого в СССР никогда не использовалось, поэтому никто толком не знал, что именно должна была представлять собой такая лаборатория.

Колоссальный авторитет А.Н. Белозерского и И.Г. Петровского позволил им создать, по сути, новый исследовательский центр так, как им подсказывала сделать это их научная интуиция. Достаточно сказать, что А.Н. Белозерский, хотя и не был сотрудником Академии наук, но, тем не менее, был избран ее вице-президентом, отвечавшим за всю биологию в стране. И.Г. Петровский к описываемому моменту был ректором ведущего в стране университета уже более пятнадцати лет, а также и членом Президиума Верховного Совета СССР. Назначен ректором Московского государственного университета он был еще Сталиным.

– Петровского знаю. Беспартийный, но честный человек, – будто бы именно так прокомментировал генералиссимус это назначение.

Белозерский тоже был беспартийным.

– Володя, вам надо вступить в партию, – сказал он В. Скулачеву, пригласив того заведовать одним из шестнадцати отделов вновь созданной лаборатории.

– После вас, Андрей Николаевич. После вас, – отшучивался Скулачев.

– Ну, куда же мне, я уже старый. Мне уже седьмой десяток пошел, – хитро прищурился Петровский, ожидая продолжения дискуссии.

– Нет-нет, Андрей Николаевич, только после вас, – смеясь, отвечал Скулачев.

Только один из шестнадцати заведующих отделами, составившими организационный костяк научного центра, был членом партии. Членов КПСС не было и среди рядовых сотрудников лаборатории. Неувязочка возникла в первый же месяц работы лаборатории. Нужно было подписать какой-то документ. Для легитимности документа требовались три подписи: директора, им был Белозерский, председателя профсоюзного комитета, он тоже имелся, а также секретаря партийной организации. У этого треугольника были только два угла: не было секретаря партийной организации. Из одного члена партии создать партийную организацию и избрать ее секретаря, понятно, было невозможно. Тогда вышли из положения, объединив штат лаборатории со штатом инженеров и рабочих, обслуживавших здание лаборатории. Среди них-то и оказалось несколько партийцев. Выбрали секретаря парторганизации, им стал единственный из членов партии научный сотрудник и заведующий отделом В.Я. Черняк.

На первую встречу партийного комитета с коллективом лаборатории Черняк заказал десятка два деревянных подсвечников. Их расставили на длинном, Т-образном, покрытом зеленой скатертью столе в зале, отведенном для проведения еженедельных научных семинаров, который располагался на шестом этаже здания лаборатории, позже получившем название «корпус А». Участники встречи заняли места на стульях вокруг стола, а также стоявших вдоль стен зала.

– Сегодня первым и единственным вопросом нашего собрания будет бахиана, – войдя в аудиторию, сказал новоиспеченный секретарь партийной организации В.Я. Черняк, и попросил зажечь свечи.

Затем он потушил свет и нажал кнопку патефона, на котором уже стояла пластинка с попурри из мотивов известных произведений Иоганна Себастьяна Баха…

За семь лет руководства межфакультетской лабораторией Белозерский ни разу не вмешался в конкретные научные работы составлявших лабораторию отделов. Он вел регулярные научные семинары, на которых заведующие отделами выступали с докладами. Для молодого заведующего отделом само выступление на семинаре было, по сути, некими смотринами. Такое выступление вызывало у докладчика довольно сильное волнение как из-за высокого статуса присутствовавшего на семинаре директора лаборатории, так и зубастости принимавших участие в семинаре заведующих другими отделами, для которых истина в науке была гораздо важнее, чем личные дружеские отношения с докладчиком.

Воистину, Белозерский царил, а не правил, полностью полагаясь на талант заведующих шестнадцатью отделами лаборатории и неудержимое желание сотрудников работать. Но для внешнего мира вице-президентская позиция Н.А. Белозерского и его неукротимый нрав во всем, что касалось обеспечения оптимальной работы лаборатории, наводили страх на чиновников как в ректорате университета, так и в Министерстве высшего образования, в состав которого входил университет. Легендарным стал демарш Н.А. Белозерского, когда министерство затормозило перечисление валюты, уже выделенной на приобретение оборудования для лаборатории. Узнав от своего заместителя И.В. Березина о задержке, Белозерский тотчас позвонил министру.

– У меня к вам срочное дело. Заеду к вам завтра в десять утра, – кратко и четко сказал он министру, не уточняя цель визита.

На следующий день Белозерский появился в министерстве, но в дверях у входа в здание его никто не встретил. Тогда он прошел по длинному и просторному, выстланному ковровой дорожкой коридору первого этажа министерства, повернул направо и открыл первую попавшуюся дверь, которая вела в одно из его подразделений. Там он подошел к ближайшему на своем пути внушительного размера столу, за которым сидел что-то усердно писавший чиновник. Белозерский вынул из кармана красную книжечку вице-президента Академии наук, звонко хлопнул ею перед носом писавшего и закричал так, что в строгой тишине министерского здания слышно было даже на втором этаже, на котором и располагался министерский кабинет.

– Я вице-президент Академии наук! Я из Московского государственного университета! Я узнал, что выделенная моей лаборатории валюта куда-то пропала, не дойдя до адресата. Если к завтрашнему дню она не будет переведена в МГУ, я приду к вам уже не один, а с Генеральным прокурором!

Затем он лихо развернулся на каблуках и широким шагом очень занятого человека покинул совершенно оторопевшего чиновника и здание министерства. Валюта, предназначенная для его лаборатории, появилась на счете университета вечером того же дня.

Смерть А.Н. Белозерского стала страшным ударом для лаборатории. Среди ее сотрудников, безусловно, не было ни одной фигуры, которая даже отдаленно могла бы сравниться с ним по уму, авторитету, личной доблести. Говорили, что когда И.Г. Петровскому сообщили о смерти Белозерского, тот уронил телефонную трубку и сполз с кресла на пол, потеряв сознание.

Декан химического факультета и бывший заместитель Белозерского И.В. Березин собрал всех заведующих отделами, чтобы обсудить кандидатуру того, кто сможет заменить А.Н. Белозерского и стать новым руководителем лаборатории. Все сошлись на кандидатуре С.Е. Северина, академика, правда, тоже беспартийного. Сергей Евгеньевич Северин был старейшим среди заведующих отделами. Главной его административной позицией было заведование кафедрой биохимии животных на биологическом факультете университета. С предложением назначить его директором межфакультетской лаборатории ее делегаты и пошли к ректору И.Г. Петровскому. Он принял их и тотчас отпустил восвояси.

– Понимаю, – спокойно сказал он, – лучшая власть – это та, которой нет. Сергей Евгеньевич Северин – очень пожилой человек, обремененный огромной кафедрой, которую он основал еще в 1939-м году. Приходите ко мне завтра с другой кандидатурой.

На следующий день делегация от лаборатории вновь отправилась к ректору. Но в ее составе В. Скулачева уже не было. В лаборатории было принято решение предложить И.Г. Петровскому именно его кандидатуру. Владимиру позвонили из секретариата ректора через пару часов после похода туда делегации.

– Владимир Петрович, в шестнадцать часов вас ждет ректор, – было сообщено ему о приглашении на аудиенцию.

На самом деле Владимир был тронут таким решением своих коллег – заведующих отделами, которые в основном были его ровесниками, успевшими к тридцати пяти – сорока годам зарекомендовать себя крупными учеными. Но он прекрасно осознавал колоссальную разницу между собой и Белозерским по многим ключевым пунктам, по которым он в качестве нового главы задуманного дела безнадежно проигрывал их отцу-основателю. Более того, Владимир совершенно четко понимал, что не сможет уйти из науки и всецело посвятить себя административной работе, поэтому считал свою кандидатуру на должность руководителя лаборатории совершенно бесперспективной. С другой стороны, он почему-то чувствовал свою ответственность за уже начатое и довольно успешно продвигавшееся дело. А что если он не согласится с назначением, и руководить лабораторией пришлют какого-нибудь деятеля вроде Лысенко, который просто загубит науку? Так он шел к ректору, терзаемый серьезными сомнениями.

Путь из здания межфакультетской лаборатории в Главное здание университета, в котором и располагался кабинет ректора, пешком занимал минут восемь. Владимир шел по улице, с одной стороны которой располагалось роскошное здание биологического факультета, с другой – ботанический сад МГУ. Через несколько лет улицу эту назовут именем академика Р.В. Хохлова – следующего за Петровским ректора университета, являвшимся не только известным советским физиком и легендой физического факультета университета, но и серьезно занимавшимся альпинизмом, заболевшим и скончавшимся после восхождения на пик Коммунизма на Памире. Ботанический сад был огражден забором, за которым в тот морозный январский день зябли причудливые деревья и укрытые от холода растения, привычные для жителей более южных широт, а также уникальные, собранные с разных мест земли. Все это великолепие ожидало, когда же весной с них, наконец, снимут оберегавшие их от вымерзания «одежды», и начнется почти полугодовой сезон демонстрации ценителям красоты их бесчисленных достоинств.

Владимир вошел в Главное здание университета со стороны клубной части, на проходной предъявил пропуск и прошел клифтам, расположившимся в центре огромных размеров помещений первого этажа. Один из лифтов быстро поднял его на нужный девятый этаж. Выйдя из лифта, он проследовал по одному из двух симметричных коридоров в приемную ректора. Владимир надеялся, что он сначала изложит Петровскому все многочисленные «против» его назначения и только после этого последует решение мудрого руководителя.

– Владимир Петрович, проходите, – точно в указанный час предложила ему секретарь.

Около четырех часов дня за окном разгулялась метель, день быстро уходил, сменяясь глухими сумерками. Ректор принял его в своем малом кабинете, расположенном так, что и в солнечный день там царил полумрак. Петровский сидел за огромным прямоугольным, покрытым прозрачным стеклом столом. Свет еще не включили, и Владимира поразил стол ректора, на огромной площади которого в самом его центре белел один-единственный лист бумаги. Отстраненный взгляд умных глаз Ивана Георгиевича свидетельствовал, скорее, о том, что думал он вовсе не о посетителе, а явно о чем-то другом, может, о том, что именно предстояло ему обсудить в ближайший день в Центральном Комитете партии.

– Садитесь, – ректор остановил на Владимире странный, отрешенный и слегка блуждающий взгляд.

– У нас произошло ужасное несчастье: умер Андрей Николаевич. Вам придется его заменить, – сказал он Скулачеву после очень короткой паузы. Вы согласны…

– уже без перерыва, почти скороговоркой произнес он. – Ну, вот и хорошо, – закончил он обсуждение вопроса, не дав возможности Скулачеву окончательно осознать произошедшее или вставить хотя бы слово.

Он подписал лежавший на столе листок бумаги и снова поднял на Скулачева глаза, которые смотрели с непоколебимой уверенностью и в то же время с таким очевидным отчуждением от событий текущего момента, что Владимир понял абсолютную неуместность своего желания посоветоваться.

– Ну, в добрый час, – ректор встал, пожал Владимиру руку и передал подписанный им листок. – Передайте это секретарю. Большое вам спасибо, – этими словами он закончил назначенную им встречу.

Выйдя из кабинета, Владимир пробежал глазами текст. Это был приказ о назначении его директором межфакультетской лаборатории.

В понедельник, придя в лабораторный корпус, он лицом к лицу столкнулся с Хэнном Микельсааром, своим эстонским аспирантом.

– Владимир Петрович, вы уже знаете? – выпалил Хэнн, глядя на Владимира широко раскрытыми глазами.

– Что? – спросил он, предчувствуя недоброе.

– Умер Петровский.

Вскоре стали известны подробности. Раним утром первого рабочего следующего за аудиенцией дня, И.Г. Петровский отправился в ЦК КПСС на встречу с кем-то из руководителей страны и на пороге здания потерял сознание. Врачи констатировали внезапную смерть. Так случилось, что приказ о назначении В. Скулачева стал одним из последних распоряжений ректора Ивана Георгиевича Петровского, возглавлявшего Московский государственный университет двадцать лет.