Текст книги "VLADI. Владимир Скулачев"

На самый сложный, механико-математический, факультет университета Дима даже и не думал поступать, не надеясь успешно поступить, а тем более – учиться. Единственным правильным выбором Дима посчитал факультет физический. Чтобы поступить, абитуриенту с золотой медалью на вступительных экзаменах достаточно было сдать на отлично два первых экзамена, тогда поступление было гарантировано. Но тут не обошлось без сюрпризов и проблем, которые Диме снова пришлось преодолевать.

– Первым вступительным экзаменом была письменная математика, – вспоминал Дмитрий, – и из всех предложенных заданий я не смог решить кубическое уравнение, которое в школе, кстати, не проходили. Через пару дней вывесили списки с оценками. Я пришел на факультет: весь торец здания был обклеен бумажками со списками тех, кто получил двойки и поэтому сразу отсеивался. В этих списках я себя не нашел, я получил четверку.

На устном экзамене по математике он сначала неправильно понял предложенную задачу и долго безуспешно искал ответ. Преподаватель вопрос объяснил, сказав, что на самом деле все очень просто.

И хотя Дима все-таки разобрался и ответил, такая заминка была, понятно, минусом. Тогда ему задали еще одну задачу, которую удалось решить лишь частично. Здесь требовались знания, которых в школьной программе, к сожалению, не было. В качестве последнего вопроса преподаватель предложил геометрическое построение: деление угла на три части – так называемая трисекция угла. Пару веков назад было доказано, что подобная задача нерешаема. Дима и ответил, что задача решения не имеет. В результате сдача устной математики принесла ему тройку. Следующими экзаменами были сочинение по литературе, химия и физика, успешно сдав которые, он был зачислен на физический факультет университета.

И началась его студенческая жизнь – постоянное движение и постоянное обогащение пытливого ума новыми знаниями: нескончаемый поток лекций, консультаций, семинаров, зачетов, экзаменов… Это период жизни, самый яркий и интересный, принесший неповторимые моменты от знакомства с бесконечным числом новых людей, обретением новых друзей, часть из которых и осталась друзьями на всю последующую жизнь. Это стопроцентная занятость: ты не только весь в учебе, но, кроме того, ведешь самый активный образ жизни, растворяясь во всевозможных университетских мероприятиях.

В МГУ было очень много интересных преподавателей, действительно больших ученых. И главное – они были доступны: к ним можно было совершенно спокойно подойти, что-то обсудить, поговорить о чем-то интересующем студента.

– Это были гиганты науки, а я этой возможностью в полной мере не пользовался и, поумнев, очень скоро сильно пожалел об этом, – с грустью вспоминал Дмитрий. – Другие мои однокурсники поступали иначе, но я этого просто не понимал.

На физическом факультете очень важным считался практикум, где ставили экспериментальные задачи. По поводу значимости этого практикума студенты разбились на два лагеря. Одни считали, что практикум только отнимает у них время; так считали будущие теоретики. Вторая часть, к которой относился Дмитрий, находила, что физический практикум – это очень интересно. Правда, время было такое, что денег на факультете постоянно не хватало, а основа любых опытов, приборы, как правило, были очень дорогими, поэтому практикум проводился либо на уровне XVII века, либо с применением самодельных приборов. Это Диму страшно бесило, но давало возможность интересной работы – постоянной починки этих самоделок.

После окончания войны и смерти Сталина в 1953-м году сельское хозяйство страны являло крайне тяжелую картину. Чтобы избежать в стране голода, правительству пришлось пойти на крайнюю меру: израсходовать часть хранившегося на случай войны стратегического запаса зерна. Не хватало техники, пахотных земель. Необходимо было принимать срочные меры для изменения сложившейся тогда ситуации. И в 1954-м году ЦК КПСС принял Постановление «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель». Было решено распахать 13 миллионов гектаров земли в Казахстане, Поволжье, на Урале, на Дальнем Востоке, в Сибири, Крыму: освоение целины тогда представлялось единственно верным решением продовольственного вопроса. Главной задачей было во что бы то ни стало дать стране зерно. Так целина была объявлена ударной комсомольской стройкой.

Первыми осваивать целину отправились рабочая молодежь и студенты. Охваченные энтузиазмом первопроходцев и желанием испытать себя в чрезвычайных условиях, молодые люди массово записывались для поездки на целину. Их не пугали ни тяжелые бытовые условия, ни то, что районы, куда они отправлялись, совсем не были оснащены необходимой инфраструктурой. Целина казалась пределом мечтаний. Хотелось непременно лично принять участие в грандиозной борьбе за хлеб, вложить долю своего труда в эту великую работу. Им также интересно было узнать, как же живут целинники, и все ли верно то, что они слышали о целине. Поехать на целину в далекие казахстанские степи было, по сути, желанным приключением. Набирали в основном специалистов в разных областях, но кроме них на целину ехали и студенты различных вузов. Брали туда студентов, начиная со второго курса. Они отправлялись на 3–4 месяца в основном как подсобная сила для уборки урожая и на работы, не требующие специальной подготовки. Тогда была очень популярна песня со словами: «У студентов есть своя планета: это, это, это – Целина!»

На дверях комитета комсомола физического факультета висело объявление о наборе студентов-добровольцев для поездки на целину. Дмитрий Скулачев тоже подал такое заявление. Каждого написавшего заявление вызывали на заседание комитета комсомола, задавали вопросы о текущем моменте, учебе, общественной работе. Среди допущенных проводился отборочный конкурс: рекомендовали к отправке не всех, а только лучших. Вообще считалось большим позором, если студенту отказывали. Диму на целину взяли и в первый раз, брали и в последующие разы. Большая часть лета Димы в те студенческие годы проходила именно на целине.

Проводы студентов на целину проходили очень торжественно. На одном из вокзалов Москвы собрались тысячи людей: отъезжающие, их родственники, друзья. Играл небольшой оркестр, кто-то затягивал дорожную песню: «До свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай счастливого пути!» Ее дружно подхватывали студенты, а через пару минут ее пел весь перрон. В заключение – прощальный митинг, потом спешные напутствия, последние поцелуи и дружеские рукопожатия; отъезжающие прыгали в вагоны, которые, взяв разбег под звуки оркестра, мчались туда, где решалась судьба битвы за хлеб. Ехали долго, через открытые двери вагонов все любовались непрерывно меняющимися пейзажами. Ехали весело: перепевали все песни, перечитывали все стихи, которые только могли вспомнить.

По приезде на места заселялись в зависимости от существовавших там условий: кто в палатки, кто в дома. Дмитрию досталось все: и то, и другое. Но он не занимался уборкой урожая, его бригада строила дома – жилые и хозяйственные постройки. Он работал на стройке плотником, да и кем только еще не работал: выполнял всевозможные строительные работы, благо руки у него росли оттуда, откуда следовало.

Студенты работали на совесть. Работа их определялась процентами выработки, количеством трудодней, результатами социалистического соревнования. В стройотряде было два обязательных основных

закона. Первый – «коммунизм», когда все вещи, сигареты и еда – общие. Второй – «сухой» – означал: ни капли алкоголя, никакого, включая пиво. Питание для студентов организовывалось по-разному. Те, кто жил в совхозах, питались в рабочих столовых, но многие готовили и сами, централизованно получая продукты. Питание не было бесплатным, его стоимость вычиталась из заработной платы. До поездки на целину многие студенты, только что покинувшие свои семьи, практически не умели ни готовить, ни стирать. Здесь они научились мириться с трудностями и неудобствами, научились готовить и обслуживать себя. Постепенно подружились с рабочими, изучили местность. По субботам и воскресеньям случались туристские вылазки. По вечерам, пока горел свет, в клубе были танцы, а когда он гас, студенты для селян давали концерты самодеятельности. Самое главное – они были молоды, беспечны и радовались жизни, а она была яркой и интересной.

В памяти Дмитрия навсегда останется это счастливое время, наполненное трудом, дружбой и любовью по имени Светлана, которую он встретил тут же, на целине, в их стройотряде. Света тоже училась на физфаке МГУ, но курсом ниже. Позже они поженятся и всю жизнь проживут вместе, родив и воспитав двоих сыновей, пронеся сквозь десятилетия совместной жизни не так часто встречающуюся безграничную верность друг другу.

* * *

Несмотря на разницу в возрасте в 11 лет единственный брат Дмитрия был всегда для него самым близким человеком. Владимир был для него как бы полувзрослым. С одной стороны, Дима доверял ему многие из своих тайн как не взрослому, а с другой, понимал, что брат, как человек взрослый, знает ответы на все его вопросы. Володя после учебы, сначала в школе, а потом и в университете, возвращаясь домой, постоянно отвечал на бесконечные вопросы брата, а Дима практически ежедневно старался у него что-нибудь выяснить. И неизменно получал ответы. Время не шло – летело, Дмитрий взрослел. И тут как-то брат пришел домой, Дима, как обычно, приготовился задать ему очередной вопрос, но вдруг с удивлением осознал, что вопросов к брату у него больше нет.

В 1961-м году, когда Дима учился в средней школе, а Владимир – в аспирантуре, умер отец Петр Степанович, который на тот момент был секретарем партийной организации архитектурного института. Многим он при жизни «наступал на хвост», хорошо понимал, что вокруг происходит, но никогда не позволял себе подлых поступков по отношению к кому бы то ни было, этому же учил и сыновей. Правителей страны он характеризовал однозначно: «Эти вот мясники». После смерти отца обстановка на работе у Надежды Ароновны осложнилась. Родители работали вместе. После смерти Петра Степановича на нее стали давить, отстранять от всех должностей. Дмитрий не мог тогда понять, что происходило. Однако мать умудрилась сменить тематику, заняться другим делом – научной работой, связанной с обеспечением бытовых условий рабочих.

* * *

После окончания физфака Московского государственного университета Дмитрий Скулачев стал стажером-исследователем Института космических исследований Академии наук СССР, работал в отделе знаменитого астрофизика И.С. Шкловского, затем стал и является сейчас заведующим одной из лабораторий института.

– Я не ученый и не физик-экспериментатор, – характеризовал себя Дмитрий. – Я – физик-приборостроитель. Мне очень интересно создавать приборы и ставить задачи, которые эти приборы будут решать. А вот университетское образование заставляет меня каждый раз тщательно теоретически просчитывать, что мы можем получить из будущих экспериментов и как именно надо делать эти такие необходимые нам приборы.

Дмитрий со своими коллегами создали прибор для очень точного измерения температуры за пределами атмосферы Земли. Прибор был заброшен спутником на колоссальное расстояние от Земли и там, на эллиптической орбите, в течение многих месяцев измерял ее температуру, посылая свои результаты на Землю. Одной из целей этого эксперимента было выяснение того, насколько симметричными были последствия так называемого Большого взрыва, который породил нашу Вселенную. Более года в институте космических исследований Дима с коллегами обрабатывали результаты измерений, присланные со спутника, и пришли к выводу, что рождение Вселенной было неидеальным – первичная материя на малую толику, но различалась по плотности. Академик Я.Б. Зельдович назвал это открытие одним из самых замечательных астрофизических результатов XX века.

Дмитрий с сотрудниками опубликовали свои результаты в ведущем научном международном журнале, издававшемся в Англии. После этой публикации российский опыт решили повторить и уточнить американские ученые. На это у них ушло около 15-ти лет. По результатам этих опытов буквально на днях должна была появиться статья американцев. Это сообщение крайне взволновало Дмитрия: грандиозный опыт такого рода не принято повторять. И Дмитрий стал переживать, подтвердятся ли его результаты в эксперименте, поставленном за океаном? За годы, разделявшие эти два опыта, соответствующая усовершенствованная техника позволяла сделать измерения с большей точностью. Дмитрий постоянно лихорадочно просматривал оглавления американских астрофизических изданий, но статья о проведенных опытах все не появлялась. Подумал, что американцы получили какой-то совсем другой результат, который они сейчас обсчитывают.

Сердце Дмитрия не справилось с многолетним напряжением. Как и все, в общем-то, здоровые люди, Дмитрий сразу не смог оценить состояние своего здоровья. Почувствовав сильное недомогание, он ушел с работы, сел в автобус, доехал на нем до поликлиники Академии наук, где ему немедленно сделали кардиограмму, просмотрев которую, врач побледнел.

– Не двигать ни рукой, ни ногой! – угрожающим шепотом велел он Дмитрию.

Тут же вызвали скорую, доставившую его в ближайшую Коломенскую больницу, где в тот момент свободным оказалось место в реанимации.

– Владик, у Димы страшный инфаркт. Займись им немедленно! – услышал Владимир в трубке взволнованный голос матери, которая жила в семье брата и к тому времени уже ослепла.

Владимир сразу же связался с директором кардиологической клиники Первого медицинского института А.Л. Сыркиным, с которым они каждую вторую пятницу месяца встречались на гельфандовском семинаре в МГУ и который тут же забрал Дмитрия в свою клинику на Пироговке.

– Спохватились как раз вовремя, – резюмировал Сыркин после оценки ситуации.

Его благоприятный прогноз и последовавшее лечение оказались верными. С того света Дмитрия удалось вытащить благодаря мастерству одного из лучших вто время кардиологов Москвы.

Вот как описал Дмитрий Петрович Скулачев, кандидат физико-математических наук (Институт космических исследований РАН) цепь предшествовавших событий в своей статье «Они были первыми», которая была опубликована в журнале «Наука и жизнь», № 6 за 2009-й год. Я привожу здесь эту статью сокращенно, ровно в том объеме, который необходим читателю для понимания того, что тогда имело место быть. Итак, Д. Скулачев писал следующее.

«…Во всяком деле есть первые. В 1941-м году канадский астроном Эндрю Мак-Келлар занимался анализом звездных спектров. И пришел к выводу, что наблюдаемые спектральные линии можно объяснить существованием неизвестного источника излучения с температурой примерно два с половиной градуса Кельвина. В середине пятидесятых годов молодой аспирант Пулковской обсерватории Тигран Шмаонов обнаружил космический фон, температура которого составляла несколько градусов и не зависела от направления на небе. Американские радиофизики Роберт Уилсон и Арно Пензиас в шестидесятых годах прошлого века поймали необъяснимый сигнал, интенсивность которого не менялась от направления на небосводе. «Измерения эффективной зенитной температуры шума дали значение на три с половиной градуса выше, чем ожидалось», – написали они в статье Astrophysical Journal в 1965-м году. Через тринадцать лет Пензиас и Уилсон были удостоены за эту работу Нобелевской премии. Так было открыто «реликтовое излучение».

Параметры реликтового излучения крайне важны для понимания устройства нашего мира и законов его развития. Наблюдать реликтовый фон средствами наземной радиоастрономии довольно сложно: сигнал слабый, а приему серьезно мешает земная атмосфера. Пытаясь найти выход из положения, в 1974-м году группа американских ученых предложила проект под названием СОВЕ (Cosmic Background Explorer – космический исследователь фона). Измерения намечали проводить с борта искусственного спутника Земли, с помощью приемников-радиометров инфракрасного и микроволнового диапазонов. Независимо от американцев в самом начале семидесятых советский астрофизик Николай Кардашев также предложил идею исследовать реликтовое излучение из космоса. Сейчас Николай Семенович – академик, директор Астрокосмического центра ФИАН в Москве. Идея Кардашева тогда нашла поддержку, и для ее осуществления выделили место на очередном советском спутнике серии «Прогноз». Новый проект получил название «Реликт», а Николай Семенович Кардашев стал его научным руководителем. Чувствительные радиометры разрабатывали в Москве, в недавно тогда созданном Институте космических исследований (ИКИ). Американский спутник СОВЕ конкурировал с «Реликтом» и готовился параллельно.

Четверть века назад, 1 июля 1983-го года, советский спутник «Прогноз-9» успешно вышел на расчетную орбиту. На его борту находилось около десятка научных приборов, в том числе радиометр «Реликт». Полет рассчитывался на шесть месяцев, но спутник прожил чуть дольше, до февраля 1984-го года. За это время «Реликт» сделал около двадцати миллионов измерений, просканировал всю небесную сферу, причем ряд областей был просмотрен дважды. Задача обработки полученных данных оказалась весьма сложной, ведь космические наблюдения такого рода никогда и никто не проводил. Тем не менее, работа была выполнена: построена карта радиоизлучения небесной сферы, определена дипольная компонента, оценен сверху возможный спектр анизотропии. Точность измерений по тем временам была достигнута рекордная, но, как оказалось, недостаточная. Не удалось ответить на самый главный вопрос, который волновал ученых: есть ли, кроме дипольной, малые неоднородности в распределении излучения? Оставалось уповать на будущее и готовить новые, более совершенные наблюдения. В 1986-м году принимается решение о продолжении исследований. Руководителем работ назначают Игоря Аркадьевича Струкова. Проведенный космический эксперимент стал первым этапом большой программы и именовался «Реликт-1». Бывший директор ИКИ, а ныне – профессор университета штата Мэриленд в США, академик Роальд Зиннурович Сагдеев вспоминает: «Мы рассматривали первый «Реликт» как своего рода пробу пера, отработку технологии измерений, прелюдию к будущему эксперименту «Реликт-2»». На следующем этапе предстояло запустить космический аппарат «Реликт-2» с новой, охлаждаемой аппаратурой. Лететь предстояло на полтора миллиона километров от Земли, в окрестность так называемой точки либрации – L2. На самом деле работы по созданию новых научных приборов начались вскоре после запуска «Прогноза-9». И даже раньше – аппаратура «Реликта-1» сразу разрабатывалась так, чтобы на ее основе можно было сконструировать более чувствительные приемники различных диапазонов.

В Америке работы по СОВЕ также шли полным ходом. В 1990-м году были опубликованы первые результаты СОВЕ. Микроволновые радиометры СОВЕ за первый год наблюдений накопили хорошую чувствительность (принятые и суммированные за это время устойчивые сигналы заметно отличались от фона), но магнитное поле близкой Земли сильно исказило измерения. Поэтому американцы тогда пошли путем «Реликта» – ограничились оценкой анизотропии сверху и вычислением дипольной компоненты. Полученные величины, в пределах точности, соответствовали тому, что ранее определил «Реликт-1».

В России все это время шла подготовка следующего эксперимента. При разработке программного обеспечения старые программы тщательно анализировали, уточняли, а многие писали заново. Для проверки были повторно обработаны данные первого «Реликта». Новые алгоритмы оказались более эффективными. Они позволили лучше учесть детали, отфильтровать шумы и – к общей радости – обнаружить, наконец, столь долго ускользающую анизотропию в реликтовом фоне. Сигнал был обнаружен, и мы можем точно определить дату: 3 марта 1991-го года. Сенсационные цифры и выводы еще несколько месяцев проверялись и уточнялись. За это время удалось надежно оценить интенсивность неоднородностей и определить величину минимума излучения: «холодного» пятна на карте небесной сферы.

После этого результаты были представлены общественности. Сначала, в конце 1991-го года, прошло обсуждение в ИКИ. Затем, в январе 1992-го, был доклад Андрея Брюханова на астрофизическом семинаре в Государственном астрономическом институте. Потом – семинар в Физическом институте Академии наук. Одновременно были направлены статьи в российские «Письма в Астрономический журнал» и английские «Monthly Notices of the Royal Astronomical Society». Струков поддерживал тесные контакты с группой СОВЕ. Поэтому, как только материалы были получены редакциями, Игорь Аркадьевич послал копии ведущим специалистам за рубеж. А через некоторое время туда были переданы и данные «Реликта-1» с учетом новой обработки. Переписка с редакцией журнала «Monthly Notices…» оказалась долгой, хотя сообщение было послано в раздел срочных публикаций (pink papers). Рецензенты требовали мелких уточнений, исправлений – и все через обычную почту, на бумаге. В «Письмах в Астрономический журнал» весь объем был уже занят на несколько месяцев вперед. В результате статья в «Письмах…» вышла в мае, а в «Monthly Notices…» – только в сентябре 1992-го года. Да еще в том же номере «Monthly…» была опубликована наша давняя работа со старыми результатами. Но редакции честно указали сроки получения исходных версий: в «Monthly Notices…» – 3 февраля, в «Письмах…» – 19 февраля 1992-го года. А 23 апреля 1992-го года команда СОВЕ устраивает, наконец, долгожданную презентацию результатов по анизотропии. В Astrophysical Journal выходит целый букет статей. Американские коллеги преодолели все трудности и все-таки обнаружили в своих данных сигнал!

Это произошло через три месяца после доклада Брюханова, почти через два с половиной года после запуска СОВЕ. И через восемь с половиной лет после запуска советского «Реликта».

Далее события развивались более драматично. В 1993-м году в Astrophysical Journal появилась статья Чарльза Беннета с коллегами, посвященная результатам СОВЕ. Авторы утверждали, что в области, где «Реликт-1» наблюдал «холодное» пятно, более чувствительные приборы СОВЕ практически ничего не зарегистрировали. Возникли серьезные сомнения в достоверности измерений «Реликта» в этой области. Но найденное «пятно» было частным и не самым важным результатом «Реликта-1». Главным было обнаружение на небесной карте избыточного сигнала: анизотропии фонового излучения, но об этом в статье Беннета ничего не говорилось. Однако в научных кругах постепенно стало утверждаться мнение, что данным нашего эксперимента нельзя верить. Прошло еще около двух лет – и ссылки на «Реликт-1» почти полностью исчезли и из зарубежных статей, и даже из исторических обзоров. Скоро про «Реликт» забыли и российские авторы. В 2006-м году за работы по реликтовому излучению Нобелевский комитет присудил премию по физике американским исследователям Джорджу Смуту и Джону Мэзеру. Именно Мэзер был среди авторов первых предложений по проекту СОВЕ, а затем ответственным за инфракрасный канал спутника. А Смут возглавлял работы по микроволновому измерителю анизотропии. Так что награда более чем заслуженная. Только в одном интервью, сразу после получения Нобелевской премии, Джон Мэзер так отозвался о российских коллегах: «Они получили много ценных результатов, но наши все же оказались лучше». А в Нобелевских лекциях новые лауреаты даже не упомянули о работах русских предшественников. Как будто ракета с «Реликтом-1» просто бесславно взорвалась на старте. Приемники СОВЕ были весьма чувствительны к переменчивому магнитному полю Земли, его влияние американцы учитывали очень сложным образом. По всем научным канонам в таких случаях требуется независимое подтверждение. Именно эту работу намечалось осуществить в России с помощью нового спутника «Реликт-2», запуск которого планировался на последние годы уходящего века.

Но в 1997-м году высокое космическое начальство приняло «замечательное» решение: работы по российскому проекту «Реликт-2» прекратить… К этому моменту подготовка «Реликта-2» шла уже более десяти лет. Сформировался большой, сплоченный коллектив. Удалось создать новые, чувствительные приемники. Первый комплект радиометров «Реликта-2» успешно прошел испытания и продемонстрировал готовность к работе. Были развернуты и отлажены уникальные измерительные стенды, разработано и проверено новое программное обеспечение. Стоимость запуска спутника с «Реликтом-2» была небольшой, значительно меньшей, чем «Протонов» и обитаемых «Союзов». Но российские академики посчитали работу бесперспективной и не заслуживающей ни внимания, ни продолжения. Как сказал один из них: «А что тут еще делать? Все уже сделал СОВЕ. Это как Васко да Гама: обогнул земной шар – и хватит!» По-житейски их понять можно: время было тяжелое, и каждый из сильных мира сего тянул куцее финансовое одеяло на себя… Оборудование свалили в кучу, с трудом налаженные стенды разобрали, а уникальные специалисты почти все разбежались кто куда. Многолетний опыт создания уникальных научных приборов оказался совершенно не востребован. Процитируем еще раз академика Сагдеева: «Мы могли бы стать первопроходцами в этой области науки о космосе, но вот не вышло. Я уверен, что если бы «Реликт-2» состоялся, то сегодня мы бы имели в новой нобелевской команде еще и третьего лауреата, Игоря Струкова».

Да, «Реликт-2» так и не родился. Но «Реликт-1» – был! Первая, пионерская попытка выполнить подобные измерения из космоса состоялась. Шаг в неизведанное сделан. Ведь тогда никто не знал, есть ли вообще у реликтового фона анизотропия. Не были известны условия наблюдений. И очень многие серьезно полагали, что столь чувствительный приемник никогда не сможет нормально работать в космосе. Однако все заработало. Это, безусловно, можно считать удачей. Но главное в любом эксперименте – результат. Говорят, что война не закончена, пока не похоронен последний павший солдат. Наверное, научный эксперимент тоже не может считаться завершенным, пока не будут развеяны последние сомнения на его счет. Об ошибке «Реликта-1» судили люди из команды СОВЕ.

Минуло двадцать пять лет. В мертвой лунной пыли давно упокоились искореженные обломки спутника.

Осыпались и уже не читаются старые магнитные ленты. Сданы в металлолом никому не нужные приборы. Но я горжусь, что мне посчастливилось участвовать в этой замечательной работе. Работе высочайшего, «нобелевского» уровня. Только жаль, что уже никогда не собрать всех тех, с кем мы трудились когда-то вместе. А ведь были они людьми весьма достойными, самоотверженными и умелыми. Они были первыми».

Известие о том, что медаль Нобелевского лауреата его и его коллег незаслуженно миновала, Дмитрий встретил несравненно спокойнее, чем задержку с публикацией статьи американцев о результатах повторенных российских опытов.

– Теперь я остался одним из немногих сотрудников, занимавшихся этим, – говорил мне Дмитрий. – Сам прибор для исследований с борта космических аппаратов создается довольно долго. Нужен прибор и нужен космический аппарат. Я проработал в институте полвека. Один из созданных нами приборов уже работал в космосе. Сейчас мы планируем два эксперимента на Луне и на Марсе, но ниоткуда не следует, что я доживу до результата: до запуска корабля, до проведения на нем экспериментов и получения научных данных. Но я к этому готовлюсь, я над этим сейчас много работаю.

* * *

И опять наступила пятница, когда мы с Володей уезжали из Москвы на выходные поработать на даче.

– Интересно, приедет ли в этот раз на дачу Димка? – вслух рассуждал Володя.

– А что стоит позвонить и узнать?

– Нет, звонить не буду, увидим на месте, – отвечал он.

Первое время я удивлялась этим вопросам, но со временем поняла, что в этом неведении есть своя не проходящая прелесть их отношений: приехать во второй половине пятницы и ждать вечера, чтобы, когда уже стемнеет, понять, приехал ли на свою дачу, которая располагалась сразу за сетчатым заборчиком, Дима.

Открыв дверь в дом, первое, что я видела, была небольшая картинка, подаренная мне Дмитрием как-то в день моего рождения. На этой картинке акварелью был буквально выписан роскошный розовый пион. Хотелось протянуть к нему руку, взять цветок и поставить его в вазу.

– Боже, да ты просто художник! – я сначала не поверила, что написал эту картину Дмитрий лично. Никто мне никогда не говорил об этом его даре.

– Да ладно, я просто рисовал от души. Собственно, с этого куста цветок, – показал он на огромный куст, который всегда благоухал напротив входа в его дом.

Но выполненный красками этот рисунок не был случайностью. Спустя пару лет на день рождения Володи Дмитрий подарил ему картину уже значительных размеров, написанную маслом, на черном фоне которой красовался изображенный сверху нежнейший цветок каштана. Сомнений не было: Дмитрий унаследовал художественный дар, мне думается, от своей мамы – архитектора Надежды Ароновны.

Приближался вечер, и Володя все посматривал в окна: не приехал ли Дима? Если бы приехал, можно было сразу договориться и посидеть в субботу вечерком у камина за рюмочкой добротного коньячка, чтобы раствориться во всегда такой желанной, греющей душу беседе с братом. Стемнело. Если Дмитрий со Светланой приезжали, вдоль разграничивающего участки братьев легкого забора загоралась длинная змейка веселых разноцветных огоньков.

– Ну что, не видно Димухи? – нетерпеливо выяснял у меня Володя.