Текст книги "VLADI. Владимир Скулачев"

26

– Посмотри прогноз погоды на выходные, – попросил меня Володя.

Какое отношение имел прогноз погоды осенью, если выходные мы все равно проводили на даче, кроме, конечно, времени, когда отсутствовали дома из-за поездок на отдых или в служебные командировки, а также жуткого гололеда на непокрытых асфальтом дачных дорогах? Мы никуда не убыли, гололед не предвиделся, поскольку температура была плюсовая, а снег еще не выпал: его время не наступило даже по календарю.

Вечером ближайшей пятницы мы уже были на даче. Ее Володя построил на деньги, заработанные им в 1988-м году от издания «Шпрингером» написанного им на английском языке учебника «Membrane Bioenergetics» («Мембранная биоэнергетика»). Вот на них в короткие сроки и была возведена эта дача в ближнем Подмосковье на части доставшегося ему от отца земельного участка в поселке, когда-то организованном для бывших политкаторжан. На этой даче выросли его сыновья, с ними и со второй супругой Инной они и жили все лето, пока не выросли дети, и не стало жены.

В этой построенной из бруса даче по проекту его уже ослепшей матери Надежды Ароновны среди сосен и елей ему легко дышалось и легко работалось. А работал Володя в своем малюсеньком помещеньице, придуманном для него его братом Димой, в которое со второго этажа вела небольшая лестница. Это помещение Володя с любовью и некоторой иронией называл «скворечником». В нем действительно помещалась только специально оборудованная им парта, на которую Володя, всегда работая только стоя, мог опереться, да небольшая полка с книгами и необходимой канцелярщиной. Слева над партой он открывал окошко, в которое осенью свисали ветки с роскошными гроздьями красной рябины, и, время от времени любуясь этой красотой, работал, работал, работал…

Заканчивал он работать, как правило, в 22.30, и мы с ним усаживались в кресла напротив обожаемого им камина в английском стиле, где сначала яростно, а потом уже и спокойно горели высохшие за неделю, сложенные в поленницу дрова. Языки пламени вторгались в бревна, сложенные в камин, колдовали над поленьями, кружа над ними и создавая причудливые и неповторимые образы, додумываемые каждым усевшимся перед огнем зрителем в зависимости от его воображения.

Так и в тот вечер, налив в чашки любимый Володей свежезаваренный чай сорта «молочный улун», мы расположились напротив уже разожженного огня.

– Скажи, а почему ты, такой талантливый и замеченный еще смолоду, не уехал, как многие другие наши ученые, за границу? Не поверю, что не предлагали, – начала я разговор.

– Предлагали, и не раз, и не два, и не три… – ответил Володя.

– Тогда почему?

– Потому что тогда я не мог бы болеть за «Динамо», – улыбаясь, и вроде бы шутливо, ответил Володя.

Надо сказать, что с юных лет он, сам никогда не играя в футбол, был страстным болельщиком московского «Динамо». Когда шел любой футбольный матч с участием этой команды, Владимир буквально отключался от всего окружающего его мира и возвращался в него только с окончанием игры.

– Ну, хватит дурачиться. Неужели нельзя ответить серьезно? – я очень хотела получить ответ на этот вопрос.

– А это и не шутка. С кем в окружении не советских людей я мог бы обсуждать игру «динамовцев»?

– А это так важно, обсудить?

– Конечно! Ты знаешь, один американский писатель совершенно справедливо оценивал любую эмиграцию как крайность. Конечно, если этим способом ты спасаешь свою жизнь, то необходимость эмиграции не обсуждается, но во всех прочих случаях важно помнить, что эмигрант до конца своей жизни на новом месте остается чужаком. Ты смеешься, что я из-за «Динамо» не поехал за границу. На самом деле это не смешно, это некий признак твоего отчуждения от всех окружающих тебя за границей людей с элементом полной безнадеги: мне не с кем было бы обсудить, правильно ли назначили пенальти в «динамовские» ворота и почему вратарь пропустил гол…

– А как фамилия этого писателя?

– К огромному сожалению, не помню. Но хорошо помню впечатлившую меня его повесть об итальянском владельце пекарни в Нью-Йорке. Мужчина приехал туда из послевоенной Италии и завел свое маленькое дело: выпекал пончики, которые шли ну нарасхват. Со временем он немного разбогател, дал образование всем своим детям, у него была хорошая квартира. А закончил тем, что однажды в пирожки он добавил цианистый калий. Это очень типичная картина, отражающая весь ужас эмиграции. Конечно, это крайний случай. Но я глубоко убежден в том, что первое поколение эмигрантов всегда глубоко несчастно из-за оторванности от родины. Конечно, второе поколение, третье и последующие – родившиеся в эмиграции дети или приехавшие с родителями в младенческом возрасте – уже могут быть там счастливы, поскольку растут и развиваются в этой среде.

– Значит, «Динамо»…

– Ну, конечно, не только, – смилостивился увлекшийся беседой Владимир.

– А уехать и работать за границей мне предлагали, и многократно, включая Митчелла, который говорил, что он ушел из науки на пенсию, и предлагал мне стать директором его института в Бодмине. Он соблазнял меня очень большими деньгами, но я, обращая все

в шутку, неизменно отвечал, что предпочитаю работать под красным флагом.

– А кто еще?

– Американцы предлагали мне создать и возглавить новый институт биоэнергетики при Колорадском университете. Обещали, что я смогу взять с собой столько русских, сколько захочу. В ответ я только посмеялся, снова превратив разговор об отъезде в шутку.

– Ну не может быть, чтобы тебя останавливало только то, о чем ты сказал.

– Конечно, не только это. Я не уехал за границу, поскольку у меня был уже хорошо налаженный отдел биоэнергетики в институте Белозерского. Этот отдел дал имя новой большой и успешной науке под тем же названием. Еще одной причиной было то, что я выбрал фундаментальную науку, а не прикладную. Фундаментальную науку у нас не трогали. Ученые занимались тем, чем хотели, – продолжал Володя. – Хрущев однажды приехал на заседание Президиума Академии наук СССР и стал перебивать А.Н. Несмеянова, который тогда являлся президентом Академии. На этом заседании присутствовал и член президиума П.Л. Капица – будущий Нобелевский лауреат. После очередной попытки Хрущева оборвать речь Несмеянова Капица послал ему записку: «Никита Сергеевич, это наука, а в науке нужно знать. Капица». Хрущев покраснел, вскочил и, не прощаясь, покинул заседание. Больше он никогда не появлялся ни на заседаниях президиума, ни на сессиях Академии наук. К его чести, он даже не уволил Капицу с работы, как это сделал Сталин, когда П.Л. Капица в конце 1930-х годов в ответ на просьбу Сталина отказался заняться созданием атомной бомбы.

Я была вполне удовлетворена.

– Да за всю мою многолетнюю работу в науке в России, – подвел итог Володя, – мне никто никогда не указывал, что мне следует делать в науке, какого ученого брать на работу и какое открытие надо закончить к празднику.

27

После того как рухнул СССР и поездки за рубеж стали для российских граждан рядовым явлением, резко увеличился поток тех ученых, кого они, оставшиеся на родине, стали называть уезжанцами. Среди них был и Борис Черняк – сын первого и единственного секретаря парторганизации межфакультетской лаборатории Белозерского В.Я. Черняка. Б. Черняк закончил биологический факультет университета, был сотрудником отдела руководимого В. Скулачевым института, кандидатом биологических наук, а когда открылся «железный занавес», уехал в США. В Америке он некоторое время работал с Алексеем Глаголевым (он же Ким Льюис), бывшим сотрудником института Белозерского. Затем перешел в лабораторию женщины со странной фамилией и не менее странным именем-April June (Апрель Июнь).

Борис Черняк всегда, абсолютно увлеченный научной работой, не уделял должного внимания мелочам жизни, которые, как ему казалось, могут и подождать. Так он не обратил внимания на уведомления, которые по почте получал из полиции города Бостон, в котором работал. Проблема состояла в том, что текст в этих уведомлениях был написан очень мелким шрифтом и изобиловал словами особого бюрократического американского языка. Смысл получаемой им информации навскидку был для него неясен. Закончилось тем, что в один прекрасный день Черняк получил уведомление, выполненное очень крупным шрифтом. Из текста полученного документа было предельно ясно: виза, разрешающая ему находиться на территории США, заканчивается в ближайший четверг в 24 часа, и если он не покинет территорию государства до истечения этого срока, то будет немедленно арестован и посажен в тюрьму на срок, необходимый для выяснения всех обстоятельств его дела. Этот интересный документ Б. Черняк получил утром того самого последнего четверга. Вечером, собрав свой нехитрый скарб, он сел в самолет и улетел в Италию, куда его уже давно звал один из итальянских биоэнергетиков.

Оказавшись в Италии в городе Падуя, что вблизи Венеции, Б. Черняк встретился со своим итальянским коллегой и согласился на его условия сотрудничества с итальянской лабораторией. Не только сам он, но и его жена были зачислены в штат Падуанской группы биоэнергетиков, работавшей под руководством этого коллеги. Жена Черняка была родом из Армении, где в то время шла война за Нагорный Карабах, и маленькая страна, только что ставшая независимой, испытывала настоящий голод, поэтому почти всю скромную зарплату они с женой отправляли ее родне в Ереван. Чтобы сэкономить на аренде жилья, они выбрали самый дешевый способ обитания неимущих падуанцев. Дело в том, что центр города был обнесен высокой стеной из песка. В этой стене всем желающим разрешалось вырыть пещеру, установить дверь и даже провести туда электричество. Такой норой и встретила солнечная Италия эмигрантов.

Почуяв неладное, его отец В.Я. Черняк прилетел в Италию, чтобы посмотреть, как живет его сын. Естественно, отец был не в восторге от нового европейского жилища сына, ходил по городу мрачный, не проявляя никакого интереса к местным достопримечательностям. Однажды, когда они поехали куда-то недалеко на дешевом итальянском такси, В.Я. Черняк даже не кивнул водителю на прощание.

– Что же ты даже не поприветствовал водителя? – отчитал его сын за невежливость. – Что тебе мешало просто сказать всего доброго или buonasera? Я же тебе уже говорил. Да и деньги с тебя за это водитель не возьмет, – добавил он.

Когда мужчины возвращались обратно, В.Я. Черняк тяжело рухнул рядом с водителем, внимательно посмотрев на него.

– Буэнос-Айрес, – мрачно назвал он столицу Аргентины, ответив на угаданный им вопрос водителя, куда едем, начисто забыв все итальянские слова, которым накануне учил его сын; на ум пришло только это, созвучное приветственному «буонасэра».

В отличие от США, Италия оказалась для Бориса более гостеприимной, и полиция не требовала выезда его с территории страны, но он сам вдруг собрался и съехал со своей песчаной квартиры, возвратившись в Москву.

– Больше, Владимир Петрович, я от вас никуда и никогда не уеду, – отведя глаза в сторону, сказал он, объявившись в конце 1990-х в отделе биоэнергетики института Белозерского.

Он сдержал свое слово, и они с В.П. Скулачевым опубликовали несколько статей на самые животрепещущие темы биоэнергетики. А в 2016-м году Б. Черняк, как нельзя кстати, вспомнил результат одного из опытов, поставленных им в лаборатории April June лет двадцать тому назад. Этот его результат натолкнул В. Скулачева на мысль о том, как объяснить одну из удивительных особенностей митохондрий голого землекопа. По существу, именно в этот момент была начата работа по доказательству существования двух противоположных программ в организме: программы старения и программы антистарения.

28

Одним из первых сотрудников вновь образованного отдела биоэнергетики межфакультетской лаборатории А.Н. Белозерского оказался выпускник Тимирязевской сельскохозяйственной академии, там же закончивший и аспирантуру, Юрий Евтодиенко. Именно он был коренником в бригаде молодых людей этого отдела, изучавших дыхание митохондрий. Рабочих рук явно не хватало, и он привлек к работе в лаборатории своего приятеля из той же академии, окончившего аспирантуру на год позже его.

Кандидат на место научного сотрудника был женат, уже имел дочь, но в Москве у него жилья не было. С большим трудом на какое-то время его удалось устроить в общежитие в главном здании МГУ. Звали его Антанас Ясайтис, в Москву он прибыл из Литовской ССР. В лабораторию Скулачева он был принят в 1966-м году. Высокие способности Ясайтиса, о которых рассказывал Скулачеву Евтодиенко, проявились уже в первые несколько месяцев работы Антанаса в отделе. Он оказался не только отличным экспериментатором, но еще и на редкость организованным человеком, что было совсем не характерно для большинства молодых и разудалых сотрудников отдела.

Шаг за шагом Ясайтис рос: он стал одним из соавторов Скулачева, затем и первым автором выпускаемых отделом биоэнергетики статей, а со временем был назначен заместителем заведующего отделом биоэнергетики. Ясайтис был соавтором знаменитой статьи Е. Либермана, В. Скулачева и сотрудников, опубликованной в 1969-м году в самом престижном научном журнале «Nature», впервые рассказавшей об открытии электричества в митохондриях. Этот результат стал одним из ключевых доказательств хемиосматической гипотезы Питера Митчелла, в 1978 году отмеченной Нобелевской премией. Но еще за три года до ее присуждения В. Скулачев, Е. Либерман, А. Ясайтис и другие участники опытов в Москве за экспериментальное доказательство новой функции белков как молекулярных генераторов электрического тока стали лауреатами Государственной премии СССР, в то время высшей научной награды в стране.

Некогда сельский житель из довольно глухой литовской деревни, он приехал покорять Москву в клумпях; так называлась традиционная литовская национальная обувь – разновидность деревянных башмаков с загнутыми вверх носами и без задника. Каждую осень он отпрашивался у Скулачева с опытов, в которых он постоянно участвовал.

– Володя, приехал мой отец. Он будет продавать яблоки, мне нужно встретить его, помочь с обустройством, – объяснял он каждый раз Скулачеву.

– Где же он будет торговать? – уточнял, интересуясь, Скулачев.

– На рынке, он небольшой, это в районе Киевского вокзала, – отвечал Антанас.

– А как обстоят дела с опытами?

– Да все в порядке. Я все обеспечил, все проконтролирую, – гарантировал выполнение работ Ясайтис и свое обещание всегда выполнял.

– Ладно, помоги отцу, – разрешал Скулачев, исповедовавший принцип: если человек от тебя зависит, постарайся сделать так, чтобы ему было хорошо.

Именно Антанас Ясайтис привлек в отдел еще нескольких очень работящих и способных студентов, аспирантов и сотрудников – своих земляков. По праздничным дням они все вместе с сотрудниками отдела других национальностей накрывали стол, пили пиво и громко, с удовольствием пели свои литовские песни. Со временем каждый третий сотрудник отдела биоэнергетики был литовцем.

В университете Ясайтис успешно защитил докторскую диссертацию и вскоре получил приглашение работать на родине. Он очень любил свой край, был уроженцем маленького поселения под названием Кусяй, расположившегося среди лесов и полей на берегу Немана в 117-ти километрах от Вильнюса.

– Знаешь Володя, какая глупость, никто на родине не может мне объяснить, что означает это название, – как-то пожаловался он Скулачеву. – У нас нет никаких достопримечательностей, кроме реки, разливающейся по весне, так что все жители деревни на вершине небольшого холма оказывались в плену бесчисленного роя комаров.

– Так вот тебе и объяснение названия, – отвечал Скулачев. – Кусяй, видимо, от русского кусай, имея в виду твоих родных комаров.

С 1975-го года Ясайтис работал в Вильнюсском университете. Лаборатория, которую он возглавил, по сравнению с московской, показалась ему слишком скромной, и он решил организовать еще одну, аналогичную, в медицинском институте Каунаса. Так он стал руководителем сразу двух научных коллективов в двух городах, расположенных на расстоянии около ста километров друг от друга. В течение недели через день он отправлялся из Вильнюса в Каунас на своем автомобиле, чтобы посмотреть, как идут дела в другой лаборатории.

– Что-то неладное у меня в пояснице, такое впечатление, что там что-то растет, – как-то пожаловался он жене Дане.

К ужасу семьи, анализ показал раковую опухоль. Ему не смогли помочь ни в Каунасском медицинском институте, ни в других медицинских центрах Советского Союза. Опухоль уже пустила метастазы. В январе 1999-го года Антанас Ясайтис умер.

29

Г-с приехал в Московский университет из одной из бывших союзных республик еще во времена Советского Союза. Так случилось, что он сразу оказался в гуще научных событий молодой биоэнергетики. Именно в эти годы В. Скулачев и Е. Либерман доказывали существование митохондриального электричества. Каждый день приносил все новые и новые результаты, подтверждающие гипотезу Митчелла, еще вчера почти всем казавшуюся фантазией английского биохимика.

Г-с был одним из тех, кого привел в лабораторию Ясайтис. Молодой, еще не обремененный устаревшими научными догмами студент, Г-с сразу же показал себя как прекрасный экспериментатор. Именно он соорудил остроумный «реактор» для измерения электрического потенциала митохондрий. Он прекрасно говорил по-русски, и лишь иногда в произносимых им словах проскальзывали неправильные ударения. Так, слово снаружи он произносил с ударением на первом слоге, и даже тогда, когда он уехал, сотрудники лаборатории продолжали произносить название наружной части экспериментальной ячейки с ударением именно на первом слоге, как это делал Г-с. Он закончил аспирантуру, был соавтором трех из четырех статей в журнале «Биохимика, биофизика акта», где впервые были описаны электрические явления в митохондриях и хлоропласта. А потом он уехал в американский Бостон, в лабораторию Кима Льюиса, вместе с которым он раньше работал в лаборатории Скулачева. Там его однажды и посетил Скулачев во время поездки на проходившую под Бостоном Гордоновскую конференцию.

Г-с пришел в лабораторию Льюиса на доклад Скулачева, после которого они пообщались.

– А как ты тут устроился с жильем? – спросил Г-са Скулачев, вспомнив знаменитую «нору» Бориса Черняка в падуанской стене.

– Так приходите ко мне домой, увидите, – пригласил Г-с.

На следующий день Скулачев увидел его жилье. Это была большое помещение, представлявшее одновременно комнату, кухню, спальню и детскую.

– Я пытаюсь устроиться в какую-нибудь фирму, чтобы снять квартиру побольше, – уловив реакцию бывшего босса на свое жилище, как бы оправдываясь, сказал Г-с.

Через несколько месяцев Скулачев получил от Г-са письмо, в котором тот с радостью сообщал, что устроился в известную фармацевтическую компанию «Pfizer» (Пфайзер), производившую медицинские препараты для людей и животных, что совершенно счастлив, поскольку работает в самой большой фирме самого лучшего в мире города Цинциннати, города на юго-западе американского штата Огайо. При его приеме фирма обещала ему предоставление работы по биоэнергетике и определила очень высокую оплату его труда. После этого их переписка как-то прекратилась, и о дальнейшей судьбе Г-са Скулачев узнал позже, уже от Кима Льюиса.

– И что же ты узнал? – мне было интересно, как сложилась судьба земляка.

– На деле оказалось, что никаких своих обещанных ему работ он вести не будет, а должен сосредоточиться исключительно на интересах фирмы, – рассказывал Владимир. – Апофеозом его карьеры в этой компании стало увольнение Г-са, когда возраст его достиг круглой, но по нашим меркам совсем еще не пенсионной, даты. Сообщение об увольнении ожидало его в конверте на его рабочем столе утром в день его рождения.

Г-с тотчас вернулся в свою уже ставшую независимой республику и попытался устроиться в частный институт по производству биохимических препаратов. В конце концов, директор института предложил ему работу не научную, но хорошо оплачиваемую, – должность заместителя директора по рекламе. Директором института был знакомый Г-са, крупнейший ученый этой республики, блестящий биохимик, избранный членом Шведской Королевской Академии наук. После распада СССР институт остался без какой-либо государственной финансовой поддержки, директор закрыл институт и уехал к отцу на родной хутор разводить свиней, что было фамильным ремеслом для многих поколений этой семьи. Спустя несколько лет ему все же удалось возродить институт, но уже как частный, куда он и взял Г-са своим помощником по рекламе.

Спустя много лет, когда Скулачев приехал для вручения ему звания почетного доктора местного университета, в одном из первых рядов присутствовавших в зале университета слушателей он увидел Г-са. После своего выступления Скулачев в многочисленной людской толпе упустил его из виду.