Текст книги "VLADI. Владимир Скулачев"

30

В один из жарких летних дней дверь его кабинета в здании ФХБ им. А.Н. Белозерского приоткрылась. В проеме двери показалась голова незнакомца с робким выражением лица.

– Владимир Петрович, вы меня не знаете, – стоя в проеме двери, сказал незнакомец. – Позвольте к вам зайти, – попросил он.

– Проходите, – пригласил Скулачев.

Но вместо того, чтобы пройти и сесть напротив него за его письменным столом, молодой человек выглянул в коридор, чтобы через пару секунд опять появиться в кабинете в сопровождении еще одного юноши.

– Мы с моим другом только что окончили университет в Ташкенте и хотели бы поступить к вам в аспирантуру, – объяснил цель визита парень, появившийся первым.

– Позвольте, – ответил Скулачев, – но просьбу о выделении аспирантских мест ректор университета отправляет в Министерство высшего образования не позднее февраля текущего года. Если какой-то факультет или институт МГУ получает место для аспиранта, он может принять документы абитуриента в аспирантуру. Сейчас на дворе июль, и все сроки на получение аспирантских мест на этот год обучения давным-давно прошли. У вас никто не примет заявления об участии в конкурсе на поступление в аспирантуру, – довольно подробно объяснил молодым людям Скулачев суть вопроса, понимая всю безнадежность их намерения поступить в аспирантуру университета в этом году. – Увы, но вы безнадежно опоздали, – резюмировал он.

Эта информация стала для вошедших полной неожиданностью. Они удивленно переглянулись, но оставались молча сидеть за столом на уже занятых ими местах. Первый из гостей поднял на Скулачева свои карие глаза, и Владимир прочел в них такую страшную тоску и огорчение, что не смог просто так выставить ребят из кабинета.

– Но вы так не огорчайтесь, – он старался, как мог, приободрить их, – перед вами еще вся жизнь впереди.

Но ребята не уходили. Нужно было как-то продолжить казавшийся совершенно бесполезным разговор.

– Как ваша фамилия, как вас зовут? – спросил он привлекшего его внимание первого из вошедших.

– Руслан Меджитов, – ответил юноша, вошедший первым.

– А чем вы собираетесь заниматься в аспирантуре? – явно тянул он с расставанием.

– Врожденным иммунитетом.

– Простите, но иммунитет – это совсем не моя область в науке, – ответил Скулачев, все яснее осознавая всю бесперспективность его общения с невесть откуда свалившимися на него ребятами.

Меджитов потупил глаза, но оставался молча сидеть за столом; его напарник, следуя другу, не шевельнулся. Эти сразу возникшие непреодолимые затруднения явно выбили Руслана из колеи. Скулачеву стало искренне жаль его.

– А что такое врожденный иммунитет? – спросил он у Руслана, чтобы как-то прервать наступившую тишину.

И тут его собеседник внезапно совершенно преобразился. Глаза его сверкнули, на губах заиграла полуулыбка, свидетельствовавшая о том, что он удивлен неосведомленностью сидящего перед ним академика. Руслан попросил листок бумаги и стал быстро набрасывать на нем схему биологического иммунитета.

– А вот здесь, – говорил он, – я предполагаю, существует совсем другой иммунитет, и я называю его врожденным.

В течение десяти минут юный собеседник изложил свою гипотезу, оценить новизну которой как не специалист в вопросе иммунитета Скулачев не мог, но что ему стало совершенно ясно, так это то, что парень этот чрезвычайно эрудирован в сложнейшей области биологии, которую называли изучением иммунитета. Поразила не только необычайная увлеченность вчерашнего студента очень сложной научной проблемой, но и, похоже, его готовность, если надо, отдать жизнь за возможность проверки своей идеи.

Скулачев вдруг понял, что при всей очевидной бесперспективности затеи с поступлением в аспирантуру он ну просто не может выставить за дверь этого человека, о существовании которого еще полчаса назад ничего не знал.

– На завтра я записался на прием к ректору. Обещаю, что расскажу ему о вашей просьбе, – неожиданно для самого себя пообещал он Руслану.

Руслан вскочил с места и, поспешно увлекая за собой товарища, покинул кабинет, пока Скулачев не передумал.

– Только учтите, пожалуйста, Владимир Петрович, что один я в аспирантуру не пойду, – в дверях остановился и просто, но твердо сказал Руслан. – Нам нужно два места: для меня и моего товарища, – сказав это, он виновато улыбнулся.

Не было ничего проще отказать Руслану в этой его второй просьбе, тем более, что товарищ за все время встречи не проронил ни слова. Но, видимо, Владимир Петрович уже попал под полное обаяние этих искрометных умных глаз, поэтому импульсивно кивнул головой, дав понять, что просить будет за двоих.

С ректором он встретился только через пару дней.

– Вы знаете, – сказал Скулачев после обсуждения с ним заранее оговоренных вопросов, – со мной произошел странный случай, и я, конечно же, не могу быть к вам в претензии, если вы откажете мне в моей просьбе, но у меня четкое впечатление, что пару дней назад меня посетил гениальный человек.

– Интересное начало, Владимир Петрович, – ответил ректор. – Слушаю вас.

А дальше Скулачев рассказал ректору МГУ о встрече с Меджитовым и его молчаливым приятелем. Он передал ректору В.А. Садовничему свою просьбу о предоставлении двух дополнительных мест в аспирантуре руководимого им института в письменном виде. Ректор повертел в руках бумагу и молча написал на ней резолюцию «Не возражаю»: он тоже был ученым и ценил одаренных. За дверью кабинета ректора Скулачева ждал Руслан, которому он показал свое письмо с резолюцией ректора. Юноша, прочтя, резко отвернулся, как показалось профессору, скрывая навернувшиеся слезы. Напомню, что шел июль, а экзамены в аспирантуру проводились в сентябре.

– Езжайте с легким сердцем к себе в Ташкент, чтобы подготовиться к испытаниям, – похлопав Руслана по плечу, напутствовал профессор Скулачев.

– Да что вы, Владимир Петрович, я останусь в Москве, – неожиданно ответил Меджитов. – Здесь мне будетлегче готовиться: уж очень библиотеки богатые, – глаза его заблестели почти хищно, – а на то, чтобы мотаться в Ташкент и обратно, у нас просто нет денег.

– А где вы будете в таком случае жить и на что питаться? – спросил Скулачев, уже чувствуя личную ответственность, которую он сам на себя и возложил, за судьбу этих ребят.

– Так мы устроимся грузчиками на станцию «Москва-Товарная», а спать будем на скамейках где-нибудь в скверике возле вокзала. У нас есть спальные мешки, – сказал он с гордостью, как если бы речь шла о покупке «Мерседеса».

– Нет, – с ходу принял решение Скулачев, – так дело не пойдет. Спать будете в своих мешках у меня в кабинете. К сожалению, могу предложить вам место только на полу. Дивана у меня в кабинете, как вы успели заметить, нет.

– Господи, как же вас благодарить?! – не веря в такую удачу, в замешательстве ответил Руслан.

И до сентября его новые знакомые были гостями его кабинета. Иногда за его директорским столом они проводили весь день: благо в тот июль Скулачев в основном жил на даче, где писал книгу. Руслан блестяще сдал вступительные экзамены, чего, видимо, нельзя было сказать о его приятеле, которого Владимир больше никогда не видел и ничего о нем никогда не слышал. Что же касается Меджитова, то в октябре он был зачислен аспирантом Скулачева и должен был приступить к выполнению своих новых обязанностей. Однако существовала одна серьезная проблема: профессор ничего не смыслил в той теме, которой хотел заниматься Руслан. Зато у него был старый друг академик Гарри Израилевич Абелев, который являлся лучшим специалистом по иммунологии в нашей стране и одним из лучших во всем мире. Конечно же, именно он должен был стать руководителем аспирантской работы Меджитова. Скулачев позвонил ему и рассказал о своем новом аспиранте.

– Пришли его ко мне, – согласился принять юношу Абелев. – А потом я тебе скажу, будет л и из этой затеи толк.

На следующий день они встретились, и в тот же день Владимир снова услышал голос Гарри:

– Ну, знаешь, Володя, это действительно самородок! Уверен, у него блестящее будущее! Я бы познакомил его с ведущим американским ученым, занимающимся сейчас прямо этой же, совсем новой темой.

Естественно, Скулачев не возражал.

– Не могли бы вы как-то охарактеризовать господина Меджитова? – вскоре услышал он по телефону голос американца.

– По-моему, это необычайно талантливый человек, а его эрудицию в иммунологии может подтвердить наш общий знакомый профессор Абелев. Единственный недостаток Меджитова – то, что он никогда не занимался экспериментальной иммунологией, и потому самостоятельно не сможет приступить к каким-либо опытам в этой сфере.

– Ну, этому несложно научиться! – воскликнул его собеседник, не считая, видимо, это обстоятельство серьезным недостатком.

Вскоре Руслан был приглашен для краткого визита в знаменитую иммунологическую лабораторию Йельского университета США, руководителем ее был все тот же американский ученый, знакомый Абелева.

Еще до окончания срока аспирантуры Меджитов написал блестящую кандидатскую диссертацию, которую успешно защитил в Москве, по-прежнему считаясь аспирантом профессора Скулачева, как это и было записано в документах при поступлении. Свой вклад Скулачев видел только в том, что он во внеурочное время попросил у ректора дополнительную аспирантскую ставку, а затем пригласил абитуриента в течение двух летних месяцев воспользоваться своим кабинетом. После защиты этой диссертации Скулачев вел с Абелевым беседу о дальнейшей судьбе нового кандидата наук.

– Ты понимаешь, – сказал ему Абелев, – тема, которую теперь совместно разрабатывают по обе стороны океана – группа ученых в Йельском университете и Руслан здесь в Москве, – безусловно, имеет фантастическое будущее. Я могу предсказать ей успех, который почти наверняка будет отмечен Нобелевской премией. Логично было бы отправить Руслана в Йель, чтобы объединить их усилия, пока вперед незаслуженно не прорвался кто-нибудь другой.

Так уж совпало, что в те же дни Меджитов получил официальное предложение занять достаточно высокую для молодого человека должность в той самой лаборатории, о которой говорил Абелев. Меджитов согласился, но все уперлось в бюрократические формальности: единственный паспорт, имевшийся у Руслана, был советским, полученным тогда, когда Узбекистан еще не был отдельным государством, а являлся частью Советского Союза. Можно представить, какие сложности должна была преодолеть приглашающая сторона, чтобы Меджитову разрешили пересечь американскую границу. Но удача и здесь сопутствовала молодому ученому. И уже через непродолжительное время появились первые работы Руслана Меджитова как сотрудника Йельского университета.

Меджитов и его знаменитый американский коллега проработали вместе более десяти лет и создали новую отрасль современной биологии – изучение врожденного иммунитета. Умирая, американский соратник завещал свою лабораторию Руслану Меджитову, который блестяще продолжил когда-то начатое ими вдвоем дело. К Меджитову пришла небывалая для юного специалиста всемирная слава. Он был избран членом Американской академии наук и выдвинут вместе с двумя другими учеными на Нобелевскую премию по физиологии. К сожалению, присуждение ее не состоялось, поскольку за день до ее присуждения умер один из американских иммунологов, не имевший никакого отношения к наследственному иммунитету. И хотя после его смерти Нобелевскую премию человек уже не может получить согласно Уставу, написанному самим Нобелем, покойник был включен в состав группы лауреатов, а дата заседания комитета была помечена днем ранее его смерти. Поскольку четырем лауреатам за одну работу согласно положениям того же Устава премию присудить нельзя, следовало вычеркнуть кого-то из представленного состава номинантов. Исключен из состава был самый молодой из команды, к тому же родившийся не в США, а в далеком Ташкенте. Манипуляция эта стала известна научной общественности и вызвала в ее среде целую бурю возмущения. Чтобы как-то компенсировать неудачу, Скулачев предложил ректору МГУ присудить Р. Меджитову звание Почетного профессора университета, и 15 мая 2012-го года ему были вручены соответствующие диплом и медаль. Чуть позже Скулачев сделал все, чтобы выдвинуть Меджитова в иностранные члены Российской академии наук, членом которой он и стал. 27 апреля 2010-го года Р. Меджитов был избран в Национальную академию наук США и стал одним из самых молодых академиков. В настоящее время он является профессором Школы медицины Йельского университета.

31

Открытие электричества в митохондриях повлекло за собой множество других открытий, о которых Скулачев раньше и не думал. Пожалуй, самым удивительным из них явилось выяснение вопроса о том, что именно обусловливает активное движение бактерий? Уже говорилось, что сами митохондрии – это, по существу, бактерии, приглашенные к сожительству с другой живой клеткой. Давно было известно, что бактерии умеют вполне разумно двигаться в водной среде. Они способны вовремя уплыть от яда, внезапно появившегося в воде, или найти источник пищи и отправиться за едой. Известно было также, что бактерии располагают жгутиками, торчащими из них и способными вращаться. По аналогии движение бактерий объясняли тем же способом, что и движение у сперматозоидов, у которых тоже имеется вращающийся жгутик, но при этом забывали, что бактерия в тысячу раз меньше сперматозоида, и ее жгутики устроены гораздо проще. Так вот, оказалось, что вращение бактериального жгутика было обусловлено работой миниатюрного электромотора. Мотор этот питался тем же электричеством, что и система запасания энергии бактериями и произошедшими от бактерий митохондриями. Электромотор находился в мембране бактерий и состоял из нескольких белков, способных превращать энергию электричества во вращение бактериального жгутика. Один из белков имел форму идеального плоского диска и играл роль ротора. Другой белок соединял ротор со жгутиком. Было еще несколько белков, участвовавших в работе мотора, таких, например, как реверс, позволявший при одном и том же направлении электрического поля в мембране вращать жгутик как по часовой стрелке, так и против нее. Поэтому бактерия могла двигаться вперед, то есть как по направлению жгутика, так и назад, в противоположном направлении.

Все эти открытия были сделаны после изобретения человеком электромотора как средства перемещения нашего организма в пространстве. Поразительно, что сам принцип устройства бактериального мотора полностью соответствовал принципу изобретенного физиками устройства мотора лодки. Вся эта история выплыла на свет божий после короткой публикации одним из американских микробиологов статьи о странном поведении движения бактериального жгутика при отравлении бактерии веществами, давно известными биоэнергетикам в качестве ядов, блокирующих запасание энергии митохондриями.

Скулачев обратил внимание на эту, как ему показалось, несуразицу и обсудил ситуацию со своим молодым сотрудником Алексеем Глаголевым. Алексей, когда еще учился в 9-м классе одной из московских школ, сам пришел к нему в кабинет. Школьник хотел обсудить с профессором придуманную им гипотезу о происхождении жизни на Земле. Главную роль в этом событии он отводил ионам марганца. Аргументация юноши показалась Скулачеву неубедительной, но профессора удивила образованность его гостя в вопросе об одном из самых загадочных явлений природы, и он рекомендовал Алексею поступить на кафедру биохимии биофака МГУ. По окончании школы Глаголев, успешно сдав экзамены, так и сделал, став затем дипломником Скулачева, потом его аспирантом, а следом и сотрудником возглавляемого профессором института.

Скулачев с Глаголевым набросали схему опыта, исходя из открытия митохондриального электричества. Было решено поставить опыт не на той бактерии, которую исследовал американский микробиолог, а на другой. «Американская бактерия» добывала себе питание при помощи дыхания, а «их бактерия» делала то же самое за счет использования энергии солнечного света. Как они и предположили, «их бактерия» двигалась за счет какого-то устройства, отвечавшего на целый ряд внешних воздействий так же, как и «американская». Скулачев с Глаголевым опубликовали статью, описывавшую полученные ими результаты, а также гипотезу о том, что электромотор был изобретен не человеком разумным, а такой мелкой и, казалось бы, ничтожной «тварью дрожащей», как одноклеточная бактерия.

– Эта гипотеза была подтверждена сразу в нескольких лабораториях, описавших устройство электромотора бактерии, – рассказывал Скулачев. – В дальнейшем я еще некоторое время сотрудничал с Глаголевым. Эта совместная работа, доставлявшая мне большое удовольствие, прекратилась, когда он уехал из Советского Союза в Соединенные Штаты, когда узнал, что является американцем по происхождению. Алексей рассказал мне, что его бабушка была одним из лидеров коммунистической партии США и убежала с родины в Советский Союз вместе с семьей и двухлетним внуком, которым и был Алексей, от маккартистского террора буквально накануне своего ареста. Двухлетний малыш, который на его родине имел имя Ким и фамилию Льюис, в Москве стал Алексеем Глаголевым, коим и предстал предо мной, будучи учеником 9-го класса одной из московских школ.

Ким Льюис возвратился в США и поступил на работу в Бостонский Северо-восточный университет, где сразу организовал группу довольно активных американских микробиологов. Ему принадлежит авторство целого ряда выдающихся работ, многие из которых был опубликованы в престижном «Nature». Одна из его работ увидела свет в декабре 2019-го года. В ней было дано описание открытого им совершенно нового антибиотика, названного Льюисом «Даромицин», который убивал грамотрицательные бактерии, устойчивые практически ко всем открытым ранее антибиотикам. Это вещество может иметь большое будущее в борьбе человека с инфекциями.

В пригороде Бостона Ким Льюис взял в аренду двухэтажный кирпичный дом с небольшим, но симпатичным земельным участком, в углу которого приютились столетние буки с дуплами, в которых жила пара диких енотов. За забором – синагога, на территорию которой частенько и забирались эти еноты, названные Льюисом Изей и Сарой. На расстоянии пары часов езды на машине по американскому хайвэю – и знаменитый мыс Кей-Код, по форме напоминающий поднятую и немного согнутую в локте руку, к которому часто подплывали стада китов из Атлантического океана.

Бывший его сотрудник, который всегда оставался для него Алексеем Глаголевым, иногда приезжал в Россию, а Скулачев во время научных конференций, проходивших в США, всегда посещал его и очень любил гулять с ним по живописной территории мыса, ведя неспешную беседу о науке. Скулачев шутя называл такие разговоры «разглагольствованиями», вкладывая в это название русский вариант фамилии Алексея. Регулярно, где-нибудь раз в полгода, Глаголев звонил ему из Бостона и, поинтересовавшись, свободен ли он, минут на пять затевал какой-нибудь диспут, заканчивавшийся, как правило, одним и тем же вопросом.

– Владимир Петрович, а вы что-нибудь новенькое за это время открыли или придумали что-нибудь? – спрашивал Глаголев.

И, получив удовлетворительный ответ и краткое описание «открытия», или подтверждение того, что Скулачев что-то придумал, он облегченно вздыхал.

– Между нами разница в возрасте в 20 лет, и если вы сегодня еще что-то открываете, значит, и у меня есть шанс открыть кое-что в ближайшем будущем! – констатировал он на другой стороне Атлантического океана.

32

Открытие митохондриального электричества помогло в описании не только «бактериального электромотора», но и еще нескольких интересных биологических явлений. Одно из них – доказательство функции митохондрий как внутриклеточного электрического кабеля. Еще в 1971-м году, вскоре после описания электрического потенциала на мембране митохондрий, Скулачев предположил, что митохондрии могут использоваться клеткой для передачи энергии из одного конца клетки в другой. Первоначально он думал о каких-нибудь мембранных трубках, образованных из митохондрий, пересекающих цитозоль – жидкостную часть клеточного содержимого. Но оказалось, что природа пошла более простым путем, используя в качестве кабеля сами митохондрии.

Как-то к нему, держа в руке какую-то картинку, подошла сотрудница руководимого им института, электронный микроскопист Лора Бакеева.

– Владимир Петрович, посмотрите, что я обнаружила в мышце диафрагмы, а завлаб Юрий Сергеевич Ченцов запрещает мне этим заниматься! Он говорит, что такого не может быть никогда, – пришла за защитой Бакеева.

Скулачев включил настольную лампу, чтобы получше рассмотреть микрофотографию, и увидел следующее. Оказалось, что кроме положенных для диафрагмы мышечных волокон актомиозина внутренность клетки заполнена митохондриями, которые вместо привычных шариков выглядят как непрерывная сеть, простирающаяся от одного края клетки до другого.

Он давно заметил за собой странную привычку: ему достаточно было просто взглянуть на что-то до чрезвычайности необычное, как где-то в середине его позвоночника резко холодало. Именно это ощущение он и испытал тогда при виде представленной ему его сотрудницей микрофотографии.

– Бог ты мой, так это же и есть электрический кабель клетки! – воскликнул Скулачев. – И не нужно выдумывать никаких специальных трубочек, в которые завернуты митохондрии. Ведь вся эта сеть, если допустить ее проницаемость для электричества, могла бы служить тем самым кабелем, который передает энергию из одной части клетки в другую!

И им удалось это прямо доказать. Сотрудники института Владимир Драчев и Дмитрий Зоров сфокусировали луч лазера и направили его на один из участков вновь открытой сети. Предварительно сеть была прокрашена проникающим катионом, сигналящим о наличии на митохондрии мембранного потенциала. Оказалось, что освещение лазером сбрасывает потенциал не только в той точке, куда направлен тонкий лазерный луч, но и по всей сети, которая переставала сигналить на мембранный потенциал.

– Почему же раньше биологи не заметили под электронным микроскопом сеть, которую мы назвали митохондриальный ретикулум?! – поражался Скулачев. – Фокус был в том, – он сам же и отвечал на свой вопрос, – что электронные микроскописты обычно работали с отдельными срезами вдоль или поперек клетки, и на этих срезах мы всегда видели митохондрии как шарики, забыв, что тонкая нить, рассеченная срезом, будет выглядеть как шар или, в лучшем случае, как эллипс. Мышца диафрагмы, с которой работала Лора, выглядела как набор множества независимых шариков, в то время как на самом деле это была очень тонкая и правильно расположенная сеть, созданная массой соединившихся друг с другом митохондрий.

Лоре Бакеевой повезло, что один из срезов прошел строго под тем же углом, под каким была наклонена вся митохондриальная сеть. Впоследствии это явление было описано ею и многими другими микроскопистами как типичное митохондриальное образование, характерное для самых разных органов и тканей.