Текст книги "VLADI. Владимир Скулачев"

12

Попасть в аспирантуру МГУ в те времена было очень непросто. Каждый год Министерство высшего образования выделяло университету совсем небольшое количество аспирантских мест. Конкурс за эти места фактически проводился не между кандидатами в аспирантуру, а между будущими их научными руководителями, которым приходилось упрашивать деканов сходить к ректору и уговорить того выделить аспирантское место именно для их вполне конкретного кандидата. Затем утвержденному кандидату надо было сдать вступительные экзамены в аспирантуру, причем фактически кандидата устраивала любая, кроме двойки, оценка: она обеспечивала ему поступление. Поступившему в аспирантуру партком факультета тут же давал какую-нибудь общественную работу, отнимавшую у того в течение первого аспирантского года немало времени.

Для Владимира Скулачева такой работой стало руководство студенческим комитетом биологического факультета. В год его поступления в аспирантуру-1957-й – главной задачей комитета была организация в Москве Первого всесоюзного съезда студентов-биологов. Куратором студенческого комитета являлся профессор кафедры дарвинизма Попов, человек, в общем-то, неплохой, но с одной неприятной для него самого чертой – склонностью всегда идти не в ту сторону. Рассказывали, что Попова в один из дней Первой мировой войны отправили на передовую фронта. Командир послал его в соседнюю часть с поручением, но тот заблудился и неожиданно пришел не к своим, а к немцам, был взят ими в плен и всю войну провел в немецком концлагере, который в те времена еще не был так ужасен, как при Гитлере. Возвратившись после войны на родину целым и невредимым, он не был сослан в Сибирь, что было бы неизбежно, если бы речь шла о Второй мировой войне. Когда в конце тридцатых годов двадцатого века советская биология подверглась террору лысенковщины, Попов, к изумлению его коллег, примкнул к сторонникам Лысенко. Это было полной неожиданностью. Неудивительно поэтому, что он пригласил Лысенко выступить на открытии предстоящего съезда студентов-биологов, не без основания полагая, что Скулачев будет категорически возражать против такого приглашения.

В то время и до сих пор имя Трофима Лысенко в ученой среде – ругательство. Родился он в 1898 году в Полтавской губернии Российской империи. Сельский житель, грамоте он обучился достаточно поздно, поступил в Уманское училище садоводства. Провинциальный агроном, он, как говорится, удачно оказался в нужное время и в нужном месте. Первоначально Лысенко попытался внедрить в Азербайджане выращивание бобовых культур. Его эксперимент, имевший разовый успех, был разрекламирован прессой, на что обратило внимание крупное руководство, и Лысенко стал приглашаться с выступлениями на конференции селекционеров. Потом он забросил работу с бобовыми и стал экспериментировать с яровизацией озимых, заявив, что не пойдет путем умников-ученых, а сам лично выведет новые сорта пшеницы, причем очень быстро. Это заявление соответствовало проводимой в то время в стране политике «пятилетки в четыре года» и развернувшемуся стахановскому движению. Большинство «выведенных» Лысенко сортов пшеницы не прошло государственных испытаний и не попало в производство, но «колесо» уже было раскручено: он был награжден орденом Ленина, введен в состав Сельскохозяйственной академии, Академии наук, стал руководителем всей советской агробиологии. Еще более известным Лысенко стал в связи с разгромом генетики и гибелью выдающегося ученого Николая Вавилова, в подчинении которого и сам работал продолжительное время. После окончания Великой Отечественной войны Лысенко возглавлял уже целое «научное» направление. Руководящая и направляющая сила государства – коммунистическая партия – пыталась внедрить в науки идеологическое содержание. Сторонники Лысенко генетику хоть и не отрицали, однако считали именно себя правильными, мичуринскими генетиками; классических генетиков называли вейсманистами-морганистами, адептами лженаучного направления. Крупнейшие ученые Советского Союза фактически восстали против Лысенко, направив в 1955-м году в Президиум ЦК КПСС письмо, известное как «письмо трехсот». Это были видные биологи и известные физики. Они указывали, что Лысенко придерживается лженаучной теории, ведет нечестную игру: бьет соперников политическими, а не научными аргументами.

Открывая съезд в большой биологической аудитории нового здания МГУ на биофаке и сидя в президиуме рядом с Поповым, Владимир Скулачев вдруг с изумлением увидел Лысенко, вошедшего в зал сбоку, через дверь президиума, и быстро направлявшегося вдоль стола президиума к трибуне. Профессор Попов выставил острый локоть своей левой руки в сторону Скулачева и сильно ударил правой рукой по кисти левой руки так, чтобы привлечь к себе его внимание.

– Батьку-то, батьку представь, – сильным шепотом произнес Попов повернувшемуся к нему и чуть не вскрикнувшему от больного удара Скулачеву.

Поскольку Владимир батьку не приглашал, то счел правильным молча проигнорировать требование куратора. Лысенко, на груди которого сверкали все «звезды», тем временем, прочно ухватившись за края трибуны, уже начал свою приветственную речь. Владимира поразила внешность этого человека и его манера говорить. Чуть сгорбленная невысокая фигура; слипшиеся, похожие на давно не мытые волосы, с прической «а-ля Гитлер»; неприятный хриплый голос. 1957-й год был временем «второго пришествия» Лысенко. После XX съезда КПСС в 1956-м году он был снят со своих высоких постов в сельскохозяйственной науке, но в следующем году Лысенко удалось втереться в доверие к малограмотному Н.С. Хрущеву: он пообещал удвоить урожай пшеницы в следующем году, применив свои сельскохозяйственные знания. Лысенко несколько изменил стиль своих выступлений. Если раньше он утверждал, что законы биологии не имеют ничего общего с законами других наук, то теперь, не на шутку испугавшись влияния физиков и математиков, приведших к его недавнему низвержению, выдал следующую тираду.

– Как известно, биология развивается по тем же законам, что и хвизика, химия… – и вдруг осекся, видимо, забыв слово «математика», – и арихметика, – выдохнул он, наконец.

Последнее слово было встречено аудиторией сначала легким шумом, а потом неприличным гоготом и даже девчачьим визгом. Лысенко после этого скомкал конец своей речи и предложил слушателям задавать ему любые вопросы, но только в письменной форме, а также с личной подписью их задающих. Полученные вопросы он затем зачитывал, но вскоре прекратил, поскольку все вопросы оказались откровенно издевательскими. Владимиру запомнился один из них.

– Неужели вы вполне серьезно считаете, что кукушка рождается от пеночки?

Это утверждение было любимым тезисом выступлений прежнего, «сталинского» Лысенко. Лысенко собрал в охапку быстро растущую кучу еще не зачитанных им вопросов, на которые он не успел ответить, и, растеряв половину, бросил их на стол президиума, усевшись рядом с этой горкой записок. И тут Владимир заметил, что ему бешено жестикулирует его знакомый студент-физик Валера Сойфер – сверстник Володи. Валера был прирожденным трибуном, обладал вызывающим тенорком и всегда сопровождал свою речь красноречивыми жестами. Сойфер был полным антиподом и ярым противником Лысенко. Он даже коллекционировал наиболее одиозные высказывания академика. Встав с места, Валера махал одной рукой так, чтобы привлечь внимание сидящего в президиуме Володи. Владимир понял, что он хочет выступить, и дал ему слово. Валера говорил полчаса, шаг за шагом иллюстрируя нелепость высказываний «народного академика». Участники съезда проводили Валеру бурными аплодисментами. Лысенко встал и под эти же аплодисменты, перешедшие в свист, молча вышел из зала.

Этот инцидент обсуждался на парткоме МГУ. Партком принял решение просить ректора за оскорбление академика исключить студента Сойфера из университета. За попустительство состоявшегося оскорбления Скулачева тоже хотели наказать, но кто-то, видимо, его защитил. Поговаривали, что это был заведующий кафедрой, его руководитель С.Е. Северин, а также профессор Попов. «Острый меч правосудия» миновал также и Сойфера, за которого горой встал сам ректор университета И.Г. Петровский.

Что же касается самого Лысенко, то его судьба решилась только несколько лет спустя после этих событий, когда был снят со всех должностей Н.С. Хрущев, поддерживавший Лысенко, открыто отвергнутого советским научным сообществом еще тогда, в 1956-м году. Лысенко был окончательно снят с должности президента ВАСХНИЛ только в 1960-е годы. Но он по-прежнему продолжал работать в своей лаборатории на базе «Горки Ленинские» и по-прежнему отстаивал «прогрессивность мичуринской агробиологии», хотя его теория была убедительно опровергнута учеными. «Лысенковцы» нанесли серьезный вред советской науке: научные школы в генетике были разгромлены, честные ученые были ошельмованы…

Наиболее отчаянные из академиков требовали от Президента Академии наук лишения Лысенко звания академика.

– Из российской академии не исключают, – сказал на это мудрый президент академии М.В. Келдыш. – Как бы ни был плох ваш сосед по квартире, вы вряд ли повесите его на лестничной площадке, – добавил он.

Вот почему, несмотря на всеобщее порицание, Лысенко продолжал обедать в академической столовой на Ленинском проспекте, куда доступ имели только академики и члены-корреспонденты Академии наук. Там он за квадратным столиком на четыре человека, покрытым белоснежной скатертью, всегда сидел один.

13

Но возвратимся к науке, которая всегда доминировала над любой другой деятельностью В. Скулачева. Он попросил своего научного руководителя С.Е. Северина разрешить заняться совсем новой темой – «Дыхание митохондрий и терморегуляция организма». Владимир надеялся, что если его гипотеза о втором пути дыхания, образующем тепло вместо АТФ, верна, то этот путь должен включаться на полную мощность, когда образование тепла может спасти жизнь теплокровному животному в условиях переохлаждения.

Конкретный объект исследования ему подсказал один из аспирантов кафедры высшей нервной деятельности биофака, занимавшийся механизмом действия переохлаждения на психику животных. Он работал на голубях, которых стриг, чтобы убрать их «физическую терморегуляцию» и добиться падения температуры тела с 41,5 градуса по Цельсию (для птиц это нормальная температура тела) до 30 градусов по Цельсию – такова температура стриженого голубя, помещенного в холодильник с температурой минус 15 градусов. Но вот какая оказалась незадача. Голубь, помещенный в холодильник сразу после стрижки перьев, послушно снижал свою температуру так, что можно было изучать деятельность его мозга в условиях переохлаждения. Однако на второй день после стрижки голубь охлаждался всего на 1–2 градуса, дальнейшего снижения температуры его тела добиться было невозможно. Это обстоятельство сильно ограничивало возможность исследования мозга птиц при переохлаждении. Иными словами, чтобы продолжить работу, каждый день приходилось стричь нового голубя.

– Слушай, Володя, а ты не знаешь, как заставить голубя снизить свою температуру не только в первый день после стрижки? – наивно спросил аспирант Скулачева, зная, что тема его диссертации связана с терморегуляцией.

– Не знаю. – Владимир не смог что-либо посоветовать своему коллеге-аспиранту, но понял, что тот подарил ему идеальную модель того явления, которое Владимир придумал.

По-видимому, решил Скулачев, для переключения с первого режима работы дыхания (запасание энергии в виде АТФ) на второй режим, когда энергия рассеивается в виде тепла, требуется некоторое время, более продолжительное, чем скорость падения температуры тела голубя, брошенного в холодильник сразу после удаления физической терморегуляции. На следующий день после стрижки и первого охлаждения организм голубя уже готов встретить смертельную опасность переохлаждения путем переключения дыхания на второй выдуманный Владимиром режим. Но если дело обстоит именно так, то его предположение можно было очень просто проверить. Можно было исследовать митохондрии голубя при первом и втором помещении птицы в холодильник. Если голубя охлаждали впервые, то митохондрии должны были работать по первому пути и образовывать АТФ при дыхании. А вот при втором охлаждении те же митохондрии должны были образовывать тепло вместо АТФ. Но какую ткань взять для решения поставленной задачи? Вначале он решил выбрать печень, поскольку все свои опыты в дипломной работе он ставил на печеночных митохондриях. Опыт дал отрицательный результат. Не только первое, но и повторное охлаждение оказалось неспособным отключить синтез АТФ от процесса дыхания митохондрии печени.

Владимир обсудил эту свою неудачу со своим закадычным другом Сережей Масловым, с которым познакомился еще на первом курсе: они были зачислены в одну и ту же студенческую группу, но потом их пути разошлись: Владимир поступил на кафедру биохимии животных, а Сергей – на кафедру зоологии позвоночных. Все кафедры биофака делились на две большие группы: «полевые» и «экспериментальные». Первые занимались канонической биологией, норовя изучать живые организмы в привычной для них среде обитания. Вторые были склонны применять методы химии и физики для изучения тех молекулярных механизмов, которые и составляли сущность жизнедеятельности животных, растений и бактерий. Описанию поведения живых существ в дикой природе они предпочитали лабораторный эксперимент, откуда и пошло их название.

Неудачный опыт Владимира на митохондриях печени был где-то между зоологией и биохимией. Он начинался с живого, хотя и ощипанного, голубя, а заканчивался внутриклеточными органеллами, полученными из разрушенной ткани животного. Маслов вначале, когда Володя попросил его совета, что делать дальше, растерялся.

– А какого черта ты взялся за печень, когда физиологи давно знают, что главный источник дополнительно тепла при охлаждении животных – это скелетные мышцы? – заметил на следующий день Серега. – Во-первых, их много, их общая масса больше, чем масса печени, а во-вторых, они, в отличие от печени, как правило, бездействуют, хотя и играют решающую роль на коротких отрезках существования организма, когда он поставлен в критические условия.

На следующий день решено было поставить опыт, взяв для этого митохондрии из мышц, а не из печени. Сережа очень волновался по поводу результата и решил лично помочь во время опыта. Он деловито остриг голубя, по сигналу Владимира отрезал тому голову и препарировал мощную грудную мышцу убитой птицы. Мышцу гомогенизировали и получили из нее одни единственные органеллы – митохондрии.

Опыт на митохондриях мышц, полученных из голубя после его первого пребывания в холодильнике, дал двусмысленный результат. Митохондрии все еще образовывали АТФ, но делали это несколько медленнее, чем у не охлаждавшегося животного. Настоящий фурор вызвал опыт на голубе, перед смертью подвергнутом повторному охлаждению на следующий день после первого. Митохондрии исправно дышали, а вот АТФ образовывалось в шесть раз меньше, чем после первого охлаждения. В течение недели они упорно повторяли такой же эксперимент, и он давал все тот же результат.

– Послушай, – сказал Маслов, – похоже, мы доказали твою гипотезу. Когда животным холодно, они умеют отключать запасание энергии в виде АТФ, чтобы превратить эту энергию в тепло и согреться.

Они аккуратно оформили полученные на печени и мышцах результаты и отправились к С.Е. Северину. Скулачев рассказал ему о том, что они с Масловым поставили опыты на двух разных тканях и на одной из них получили искомый результат. Северин взял листок с результатами и быстро закрыл ту часть таблицы, где было указано, какую именно ткань они использовали в каждом случае.

– Давайте я угадаю, на какой ткани все получилось, а на какой – нет, – предложил он.

– Хорошо, – согласились экспериментаторы.

– Все получилось на мышцах, – угадал Северин. Он быстро приоткрыл верх таблицы, где были указаны ткани, и громко, как-то даже по-детски, рассмеялся. – Я знал, что так и будет!

Это был 1959-й год. До них с Масловым никому и нигде не приходило в голову изучать митохондрии мышц охлажденного животного. Они многократно повторяли этот результат во всех возможных вариантах опытов и ни разу не оступились. При первом охлаждении синтез АТФ лишь слегка уменьшался, а при повторном почти полностью выключался. Повторилось также и исходное наблюдение их коллеги с кафедры высшей нервной деятельности. При охлаждении остриженного голубя в первый раз температура его тела катастрофически падала, животное наверняка бы умерло, если бы они вовремя не извлекли его из холодильника. Но на следующий день голубь, без перьев вновь оказавшись в холодильнике, по-видимому, неплохо себя чувствовал. Он важно расхаживал по клетке, бросая на мучителей, как им казалось, довольно агрессивный взгляд. Так продолжалось часами без каких-либо признаков гибели птицы.

Пройдут годы, они с Масловым повторят такие же опыты на мышах, таких маленьких по сравнению с голубем, что у них не нужно будет удалять физическую терморегуляцию, то есть стричь шерстку. Потом, спустя десятилетия, совсем другие люди подтвердят результаты их опытов на северных морских котиках в естественных условиях их обитания. В организме млекопитающих будет обнаружена специальная ткань, главная функция которой – образование тепла митохондриями: так называемый бурый жир. Станет общепринятой мысль о том, что помимо общеизвестной функции митохондриального дыхания – запасания энергии в виде АТФ – существует и другая, альтернативная функция, когда получаемая энергия рассеивается в виде тепла.

Скулачев благополучно защитил кандидатскую диссертацию и по ее материалам в 1962-м году в издательстве Академии наук опубликовал свою первую книгу «Соотношение окисления и фосфорилирования вдыхательной цепи».

14

Завершение диссертационной работы совпало с первым выступлением В. Скулачева на Всемирном биохимическом конгрессе в Москве. Шел 1961-й год. Поднялся «железный занавес», полетел первый спутник, причем, к всеобщему изумлению Запада, космическую гонку выиграл Советский Союз. Международные конгрессы и конференции в работе российских ученых играли в то время огромную роль. Интернета еще не было, международных научных журналов в страну поступало немного, стоили они достаточно дорого и закупали их только основные книгохранилища, такие как библиотека им. В.И. Ленина в Москве. Чтобы зарубежные научные журналы обходились покупателю дешевле, их выписывали с доставкой самым медленным путем, как правило, морским. Разговоры по телефону стоили баснословных денег и, как правило, требовали получения специального разрешения. Общение ученых, живших в разных странах, в основном и происходило во время научных конференций и конгрессов.

Попасть на международную конференцию в то время означало получить доступ к новейшей научной информации. И до революции общение ученых разных стран между собой было делом непростым. Вспомнить хотя бы роман В. Набокова «Дар», где герой, вспоминая своего отца, коллекционера бабочек, писал, что во время Первой мировой войны собиратели бабочек для сравнения своих коллекций встречались один раз в году в Швейцарии; многим для этого приходилось переходить линию фронта воюющих государств. Однако после революции к обычным затруднениям в общении советских ученых добавился еще и «железный занавес», практически прекративший их контакты с учеными остального мира. Сейчас этот занавес был приподнят. Всемирный союз биохимиков решил провести очередной конгресс, который созывался раз в три года, в Москве. Он оказался одним из первых международных форумов в нашей стране, проведенных в послевоенные годы.

Советские организаторы конгресса были совершенно не готовы к событию такого рода из-за полного отсутствия какого-либо опыта в проведении подобных мероприятий, а также по причине беспомощности в английском языке. В силу этого во время конгресса происходили разного рода нелепые случаи, порой довольно комичные.

До войны международным языком науки был немецкий; он же изучался в школах как язык врага в грядущей войне. Поражение в отгремевшей войне немцев и нарастание американского доминирования после ее окончания почти во всех областях науки быстро покончили с ведущей ролью немецкого языка в научной сфере. На смену ему пришел язык английский. В Советском Союзе почти все преподаватели иностранного языка средней и высшей школ были преподавателями языка немецкого. Таких безграничных возможностей в изучении любого иностранного языка, какие существуют сегодня, просто не существовало: не было интернета, не было многочисленных школ по изучению языков, широко практикуемых специальных курсов. Так, в СССР в тот период английский язык был terra incognita – незнакомой областью.

Самым скверным было то, что хозяева конгресса не могли свободно объясняться с гостями по-английски: не могли сказать то, что сказать хотели, и почти не понимали того, что говорили им гости. Некоторые ученые, желавшие обучиться английскому, были самоучками: научились по-английски читать международные журналы, но порой не могли понять, что им говорят, если тот же прочитанный ими текст воспроизводился вслух. Всей научной Москве был известен анекдотичный случай с одним из знаменитейших советских физиков, который перед поездкой за границу должен был сдать экзамен по английскому языку. Физик был талантлив и усерден, английский учил самостоятельно. Перед принимавшей экзамен комиссией он безошибочно перевел с английского на русский целый абзац из газеты «Новые времена», не читая вслух сам текст.

– Скажите, пожалуйста, как называется эта газета по-английски, – в заключение попросил принимавший экзамен член комиссии.

– Нев тимес, – озвучил академик название издания. Газета же называлась «Нью тайме».

Физика подвело хорошее знание немецкого языка, где почти все произносится так, как пишется. «New times» он озвучил по буквам, получив свой вариант названия, не имевшего ничего общего с оригинальным.

* * *

Учитель Скулачева С.Е. Северин отвечал в оргкомитете конгресса за симпозиум по биохимии энергетического обмена. Он попросил Владимира помогать ему в этой работе. Северин блестяще знал немецкий и французский языки, а по-английски только читал. Владимир отличался от него тем, что учил немецкий в школе, в студенческие годы и в аспирантуре. Французский не знал вовсе. Никогда в жизни ни с кем не разговаривал по-английски, хотя написанный английский текст понимал.

Конгресс открывался пленарной лекцией знаменитого американского специалиста по окислительным ферментам, профессора Дэвида Грина, возглавлявшего институт энзимологии в университете штата Висконсин. Синхронный перевод лекции Грина поручили советскому переводчику из ООН. Переводчик был опытным, виртуозно владел английским в части дипломатической и бытовой, но абсолютно не был в курсе научной темы предстоящей лекции по биохимии. Как на грех Грин начал лекцию с объявления о том, что митохондрии для своих опытов он получал из бычьих сердец. Слово «бык» по-английски произносится и пишется как «ох» (оке). Это обстоятельство начисто сгубило перевод лекции на русский язык. Упомянув быка, Грин перешел к описанию окислительно-восстановительного потенциала, который по-английски звучал как «red-ох potential». Переводчик с ходу перевел «окислительно-восстановительный потенциал» как «потенцию красного быка» (дословно: red – красный, ох-бык, ну a potential он в данном контексте расценил как, собственно, потенцию).

По многотысячному залу Дворца спорта «Лужники», в котором Грин читал лекцию, прошел легкий шорох. Окислительно-восстановительный потенциал – очень важная характеристика белков, которые образовывают дыхательную цепь в митохондриях клетки живого организма. Этот термин никакого отношения к понятию «потенция» (способность организма к половому акту) не имел, что было абсолютно понятно слушавшей лекцию аудитории и совершенно непонятно не обладавшему специальными знаниями в области биологии и биохимии переводчику.

– Потенция красного быка в одних случаях увеличивается, а в других, уменьшается, вплоть до полного исчезновения, – уловив «шелест» зала, добавил от себя переводчик, не осознавая чудовищность своей ошибки.

Легкий шорох голосов на стадионе перешел в откровенно гомерический хохот. Владимир бросился к расположенной в другом конце Дворца спорта кабине переводчика, чтобы объяснить тому весь ужас ошибочного перевода, но на входе в кабину его встретил часовой с «Калашниковым» за спиной.

– В эту кабину проход запрещен! – категорически заявил он Владимиру.

Скулачев побежал по лестнице вниз, добрался до президиума высокого собрания и сообщил суть произошедшего находившемуся там Северину, который никак не мог понять причину веселого оживления в зале. Мгновенно оценив ситуацию, Северин вскочил и подбежал к ученому секретарю академии наук, чтобы остановить перевод. Спустя несколько минут это удалось сделать, и всю остальную часть своего доклада Грин делал на английском, без синхронного перевода на русский.

* * *

С.Е. Северин на этом конгрессе организовывал и симпозиум по энергетике, который открывался докладом известного американского биохимика Альфреда Броди. А. Броди опасался, что его первый визит в Россию могут омрачить чисто житейские обстоятельства: он не знал, в каких условиях он будет жить, как будет передвигаться по городу, как будет объясняться с окружающими его людьми, поскольку сам не знал русский язык, а они – английский? Вот почему, будучи человеком достаточно состоятельным, профессор заказал номер-люкс и питание в одной из лучших московских гостиниц «Метрополь», что была расположена рядом с Кремлем.

Однако ту же фамилию и даже имя – Альфред Броди – имел и африканский студент, прибывший на конгресс послушать корифеев биохимии мирового уровня. Еще одно неблагоприятное обстоятельство состояло в том, что студент А. Броди приехал в Москву на день раньше профессора А. Броди, а название страны, из которой он прибыл – Нигерия, – по алфавиту в списке гостей располагалось выше указания страны профессора – США. Именно поэтому в списке участников конференции фамилия участника А. Броди из Нигерии находилась выше фамилии профессора А. Броди из США. И, наконец, последнее злополучное обстоятельство состояло в том, что в списке участников, опубликованном в официальной брошюре конгресса, данные студента заканчивали страницу, за которой следовала страница следующая, начинавшаяся данными американского профессора А. Броди.

Конгресс начинался в последние дни августа московского лета, которое выдалось в тот год очень жарким. Регистрация участников происходила в помещении без кондиционера. Был поздний вечер удушливого от городской жары дня. Студент подошел к производившей регистрацию прибывающих участников конференции уже изрядно уставшей за день девушке.

– What is your name? – задала дежурный вопрос девушка прибывшему на конгресс африканцу.

– Where are you from? – выясняла она, получив ответ на первый вопрос.

– Найджиэрия, – ответил тот по-английски, что по-русски означало Нигерия.

Девушка открыла ту страницу, которая начиналась с данных профессора. Она обрадовалась, найдя в списке имя Альфред Броди, а на слово «Найджиэрия» девушка просто не обратила внимания. Она и предположить не могла, что могут прибыть два совершенно разных человека, у которых совпадали и имя, и фамилия, видимо, поэтому акцентировать внимание на остальных данных просто не стала.

Девушка оформила прибывшего и направила его в гостиницу «Метрополь». Попав в номер гостиницы «Метрополь» студент забил тревогу; он понял, что произошла какая-то ошибка, что такие апартаменты ему никогда не оплатить. Все это он и пытался объяснить коридорному в «Метрополе», который знал по-английски только «о'кей». Этим выражением он и пытался успокоить суматошного гостя.

Профессор А. Броди, приехавший на несколько часов позже нигерийского студента, был так же оперативно помещен в студенческое общежитие МГУ, в номер на двоих, одно из мест которого уже было занято другим участником конференции – студентом из Нигерии. Профессор пытался протестовать, правда, тоже же на уровне коридорного, но на этот раз не «Метрополя», а общежития МГУ. Поняв, что правды он не добьется, и смертельно устав от перелета из Нью-Йорка с пересадкой в Амстердаме, он рухнул на узкую койку в общаге, не преминув, однако, по давней привычке выставить свою дорогую обувь у двери в коридор, чтобы к утру, когда он будет делать доклад, ее почистили. К утру след от штиблет простыл, а на его очередной эмоциональный протест коридорный общежития ответил ему любезным «о, кей».

Профессор А. Броди облачился в парадный черный костюм, надел на ноги привезенные им ярко красные кроссовки и, случайно услышав в коридоре английскую речь одного из участников конференции, попросил того помочь ему отнести так и не распакованные чемоданы в аудиторию университета, где он должен был делать свой доклад. После доклада он со всеми чемоданами отправился в аэропорт, чтобы сразу же улететь назад в Нью-Йорк с пересадкой в Амстердаме.

Каким-то образом приключения профессора А. Броди в Москве стали достоянием гласности, и С.Е. Северину, отвечавшему за работу симпозиума, было поручено тщательно разобраться в той ситуации. Эту работу он, естественно, поручил В. Скулачеву, который и был посвящен во все детали произошедшего конфуза. Студент на протяжении всего конгресса так и жил в «Метрополе», а профессор, уехав, никаких претензий не предъявил.

* * *

Участники конгресса со всего света летели в Россию, где холодно, где медведи бродят по улицам и нападают на людей. Они везли огромное количество одежды, беря с собой по нескольку чемоданов. Это сейчас нет проблем с информацией: вошел в интернет, нажал кнопку – и вот тебе она, необходимая. В то время такой возможности не было…

У несших службу во время прохождения конгресса милиционеров имелись свои сложности. Так, для регистрации прибывших они собрали у всех участников конгресса паспорта; после регистрации паспорта следовало возвратить их владельцам. В работе конгресса принимали участие около 5000 человек со всего мира. На следующий день после открытия конгресса его участникам было предложено явиться к 10.00 часам утра на одну из проходных главного здания МГУ, чтобы каждый мог лично забрать свой паспорт. Поскольку одновременно на проходную могли зайти всего несколько человек, а собравшаяся разноязычная толпа состояла из нескольких тысяч, милиционеры у проходной на улице выстроили ее в длиннющую очередь, которой пришлось стоять под палящим августовским солнцем. Никто из милиционеров не владел ни одним из иностранных языков, что создавало конкретные трудности в отыскании нужного паспорта: фамилия, произнесенная гостем на своем языке, далеко не всегда соответствовала буквенному ее отражению в паспорте. Проблема возникла уже с первым приглашенным в проходную.