Текст книги "Журнал «Юность» №01/2021"

Дедушка водил его в музыкальную школу по средам и пятницам одной и той же дорогой, под ее окном. И она ждала. Чтобы увидеть, как красиво покачивается скрипка в его руке, и челка скользит по лбу, и он улыбается ей, безымянный, но лучший на свете. Приветственный всплеск руки, привычно встретившиеся взгляды. На заднем фоне дедушка – тоже смотрит, тоже узнает. Четыре секунды на все – прошли и свернули за угол. История застенчивой первой любви, непривередливой и беззаветной. Каждую среду и пятницу летела домой из школы, чтобы вовремя оказаться у окна. Так и не решилась выйти – как мечтала. Так и не столкнулась с ним на улице или в трамвае. Почему-то судьба не припасла для нее такого сюрприза. Он все понимал. Она ему тоже нравилась. Ее скрипач с рыжими глазами. Единственная фраза, которую он ей сказал – прокричал, проходя в очередной раз мимо: «Мы переезжаем! Пока!» Она пролежала лицом в подушку до позднего вечера. Скоро жизнь возобновилась – детство торопливо и ненасытно, – но уже совсем другая. Больше не было в ней тихой сказки о том, как принцесса и музыкант полюбили друг друга, но вместе быть не могли.

Она не ответила мужчине по имени Андрей. Заблокировала, как многих других – чужих и ненужных.

– Ах ты тварь!

От неожиданности Лиза подскочила и прижалась спиной к стене. На какое-то мгновение показалось, что коротко стриженная блондинка несется прямиком на нее, замахиваясь чем-то на бегу. Но нет – мимо. Над столами пролетела кружка. Врезалась с треском в простенок между окнами.

– Я же говорила тебе, это моя тема!

Изучив презрительным взглядом обломки, Люда поднялась, правой рукой многозначительно подцепила спинку стула.

– Ты че, овца? А? Ты на больничном была, мне Леня сказал отработать!

– И что? Я бы из дома отписала! Трудно было позвонить?

– Мне делать больше нечего, тебе звонить? Сдалась ты мне со своими волонтерами! Сто лет не тарахтело!

Поправив на плечах жилет, Маша первой вернулась к работе. Сунула наушники в уши, застучала клавиатурой.

– Вы можете не орать, а? – Наташа устало откинулась на спинку. – Тут вообще-то люди работают.

Лиза выдохнула и осторожно опустилась на стул.

Кажется, ничего, сейчас утихнет, какие страсти, однако.

В дверях стояла Лидия Павловна, царапала красным маникюром воздух.

– Лизонька!

И всем своим видом показывала: не трать время, у меня важный вопрос. Сумку, показала жестом – захвати сумку.

– И не такое бывает. Идемте, Леонид Макарович за вами послал.

Вышли в коридор.

– Лидия Павловна, честно говоря…

– Ой, – Лидия Павловна скривилась. – Просто не берите в голову, я вам советую.

Повела ее не на второй этаж, в кабинет шефа, а к выходу.

– Как удачно, что вы сегодня в юбке, Лиза.

Успокоилась. Доверилась тому, что подразумевалось – вас это не касается, вы ведь совсем другое дело, – а еще больше доверилась иронии пожилой ухоженной дамы. Откуда-то в ней проросла уверенность: там, где пожилые ухоженные дамы ироничны, не все так плохо.

– Что насчет юбки вы сказали?

– Леонид Макарович объяснит по дороге. Вы нас сегодня здорово выручили.

У входа ждала черная служебная «Волга». Леонид Макарович выглядывал в открытую заднюю дверь.

– Прекрасно!

И похлопал по сиденью.

Она села рядом. Длинные полы драпового пальто аккуратно подобраны на колени. Пластмассовый иконостас на парпризе. Водитель жарко пахнет табаком.

– А куда мы едем?

«Волга» тронулась, натужно разогналась, нагло вклинилась в поток.

– Сегодня же учителей чествуют. День учителя.

Нужно цветы на сцене подавать. Представляешь, нигде не смогли девочку нормальную найти. Одну свою взяли, вторую по всему городу обыскались.

Все как на подбор неформат. Или в брюках, или толстая, или с розовыми волосами. Хорошо, нам сообразили позвонить. А нужно было всего лишь, чтобы в юбке хотя бы по колено и без всех этих ваших пирсингов, шмирсингов, наколок. В наши дни наколки носили только воры в законе, моряки и портовые шлюхи. Прости, Лизонька. А теперь она десятый класс заканчивает, и вся расписная. Лиза подумала о своих бабочках, которых Леонид Макарович никогда не увидит, если, конечно, не решит полистать ее «Инстаграм», – и виновато съежилась.

– Там не трудно. Ты не волнуйся.

На светофоре в соседнем ряду остановился автобус. На боку реклама музыкальной школы «Виртуозы». Седовласый сорванец молотит по ударной установке.

– Кстати, посмотрел я твой эксклюзив. Ну что сказать. С концептом нашим ты все-таки слабо разобралась. О всякой такой велосипедной ерунде мы не пишем. Ну, представь, приходит наш человек после работы домой. Уставший. Забирает из почтового ящика газету. Семья садится за вечерний чай. Он зачитывает новости, ищет интересное. У него и так полно негатива. А тут все эти проблемы – построили, не построили, кому-то чего-то опять недодали. Нет, нет. Человек хочет отдохнуть в кругу семьи, расслабиться. Посмеяться, почему бы нет. Вот смотри, Маша в этот номер отписала.

Загорелся зеленый, «Волга» кашлянула и покатилась дальше. Леонид Макарович зачитал из сложенной в четверть газеты:

– Покой артистки охраняет кладбищенский слон. Шлепнул тыльной стороной ладони по бумаге.

– О! Как тебе заголовок? Кладбище, слон, артистка. Цепляет!

Продолжил.

– На Северном кладбище есть необычное надгробье – слон, стоящий на задних ногах. Корреспондент «Любореченского времени» провела расследование, чтобы узнать, чей покой он охраняет… На, держи, дома почитаешь. Там целая история.

Лиза приняла газету, спрятала в сумку.

– Вот так темы находятся. А ведь Маша просто к деду на могилку сходила, а по пути интересный памятник. Сразу – кто, что, разузнала, вышла на родню. Или вот, два номера тому назад хохма была. В доме для престарелых эпидемия хламидиоза. Реально повальная эпидемия! Народ там веселится от души. Или Люда на свадьбе была. В августе, кажется. Запилила прекрасный обзор. Чем отличаются свадьбы зимние от летних. Какие дороже обходятся, где больше водки уходит. Это ж не только интересно, это какая людям польза!

В библиотеке она работала в отделе реставрации фонда. Кабинет на последнем этаже. На первом – зимний сад, над садом, отражая его, – стеклянный квадрат: колодец, опрокинутый в небо. В колодце летучие мыши. Бархатистые угловатые плоды. В лучах вечернего солнца тлели прохладной медью. Попали однажды внутрь в открытые для вентиляции люки и решили остаться. Тем же путем вылетали по вечерам наружу, охотиться за мошкарой. Иногда путали небесный свет с электрическим и отправлялись в полет по библиотеке, пугая библиотекарш и читателей. На отлов, недовольно шлепая стоптанными засаленными тапками, отправлялись сонные охранники, и если они не справлялись, в бой вступали вооруженные швабрами уборщицы.

Однажды под Новый год Мистер Мышь упал ей прямо в руку. Вела экскурсию – вон там у нас читальные залы, правее сектор гуманитарных наук – и что-то мягко клюнуло в ладонь. На ступеньке лежало крылатое шоколадное тельце. Не прекращая говорить, отвлекая паникеров рассказом о новом клубе японского языка, подняла и сунула в карман. Запрос «как спасти летучую мышь в спячке» подкинул инструкцию: поместить в холодильник до весны, весной разбудить, накормить и выпустить. Мистер Мышь прожил с ней до апреля.

– Приехали. Идем.

Несколько ступенек вверх. Бетонная колоннада. Наковальня груди, как вкопанная в створке служебного входа. Театральный часовой, вечная баба Нюра. Посторонним нельзя, вы куда, молодые люди? Леонид Макарович подхватил Лизу под руку: это со мной, не узнали?

– Сюда, Лизок.

Узкая лестница. Навстречу сбежала напуганная чем-то женщина в высокой прическе. Лизе почудился запах колбасы. Она отшатнулась, врезавшись плечом в стену. Прошли коридором, спустились по такой же лестнице в пыльный гудящий голосами полумрак.

– Рита! Вот и мы!

Из глубин закулисья к ним двинулся коренастый силуэт на гулких каблуках.

– Рита за главную. Нормальная баба, не робей.

Младенцев не кушает.

И легонько подтолкнул.

Каблуки стихли на полпути. На угол стола, заваленного букетами, встала коробка.

– Помощница! Дел по горло.

Лиза подошла к столу.

– Берешь, – начала Рита. – Как зовут тебя?

– Лиза.

– Очень приятно. Маргарита Тимофеевна. Берешь медали, раскладываешь вон на том столе вот по этому списку. Держи. Это список. Через двадцать минут начало.

Мистер Мышь проснулся не сразу. Она щекотала ногтем распяленные ноздри, дула, подносила к окну, чесала смешное пузо. Мистер Мышь и ухом не повел. Оставила на солнечном балконе, завалилась на диван с книжкой. И часа через три, сквозь чье-то расставанье и восторженное стрекотание кузнечиков – вдруг услышала его. Слабый – и торжествующий звук.

– Я проснулся! Я не сдох!

Она кинулась на балкон. Растопырив спичечные локти, Мистер Мышь оторвался от картонного дна – дрожащий, живой. Неверными рваными движениями тянулся к балконному стеклу – туда, где свет и ветви акации. Лиза распахнула створку настежь, высадила его осторожно на жестяной отлив. Погладила напоследок шерстяную спинку. Он приподнялся, осматриваясь. Складки ненатянутых перепонок угольно блестели. Почесал затылок – и решительно нырнул вниз.

– В правую руку берешь цветы. В левую я подам тебе медаль. В коробочке, уже открытая будет. Смотри, не урони. Это самое важное. Держишь коробочку на ладони. Вот так. На уровне талии. Поняла? Когда объявляют фамилию награждаемого, идешь на сцену. Подаешь сначала медаль. Стоишь с цветами, ждешь, пока проходит награждение. Никуда не уходишь, не вертишься. Когда медаль вручена, подаешь цветы. И сразу отходишь. Сразу отходишь. На фотографии ты не должна попадать. Все ясно? Отдала цветы и сразу шаг назад. И ни в коем случае спиной к залу не поворачиваешься. Бочком, вот так, так, спинку держим, внимания не привлекаем. Красиво. Улыбаемся. Сможешь улыбнуться? Какая-то ты, ей-богу, кислая, прости за откровенность.

Она улыбалась. В правой руке цветы. В левой медаль.

Софиты слепили. Зал аплодировал, шевелился, смотрел.

– Почетным званием «Заслуженный учитель Любореченска» награждается Галина Евгеньевна Береста, учитель географии МОУ СОШ номер сорок четыре.

Аплодисменты. Красное гипюровое платье счастливой Галины Бересты.

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Куда? А фото?

Шаг назад. Бочком, ровная спина, подальше от фотовспышек.

Вторая такая же – в правой руке цветы, в левой руке медаль – приготовилась к выходу.

– Почетным званием «Заслуженный учитель Любореченска» награждается Юлия Дмитриевна Беспалова, учитель математики МОУ СОШ номер одиннадцать.

Если бы ей вручали медаль – что-нибудь такое, на виду у всех, – она бы ни за что не надела гипюр. Совершенная безвкусица. Как тетушка на деревенской свадьбе. Гипюр! Красный! Бедные дети.

Не забыть отыграть на «Тиндере»: учительница русского языка, заслуженная учительница, постарайся без ошибок, хотя бы «-тся», «-ться» для начала.

В заднем кармане юбки зажужжал телефон. Выдернула. Как некстати. Дядя Леша.

– Как ты там, лапушка?

– Все хорошо.

– Как первый день?

– Перезвоню. Не могу сейчас. – Она вернула телефон в карман и, принимая букет, наконец-то расплакалась.

Октябрь 2020 года

Иван Трофименко

«Записки охотника» – уже не первый опыт в прозе поэта Ивана Трофименко. Возможно, его стихотворный навык и помог создать ту концентрацию и компактность, в которую уложилась череда драматических эпизодов, описанных здесь. Любовь, измена, боль, несправедливость, юность, стихи, дружба, вражда, война, зло, боль, кровь, насилие, поэзия, смерть – за туго сплетенными сюжетами проглядывается архетип, который я бы назвала инициальным мифом: герой с ментальностью подростка попадает в армию, проходит через целый ряд испытаний и выходит из них уже не мальчиком, но мужем, знающим, что почем.

«но армия показала мне истину в том, что руки можно отмыть в воде, кровь – вытереть маминым платком, с совестью дела обстоят гораздо сложнее и за правду надо отвечать».

Какой бы простой и даже как бы очевидной ни показалась нам эта мудрость, добыть ее изнутри, в личном экзистенциальном опыте, в этой «охоте охотника», стоит дорогого. «Пролей кровь – и получишь дух».

Сам ритм и поэтика сбивчивого, задыхающегося, захлебывающегося текста, который можно было бы определить как конспект повести, становятся содержательными. Это судорога рождающегося на свет нового существа, проходящего своего рода инициацию мужественности и взросления, когда эго, аморфное в своей инфантильности, безответственности и беспомощности, дезориентированное подростковыми комплексами, преображается, обретая форму и становясь личностью. Личность не сливается с обстоятельствами, но в своей рефлексии становится выше их.

В прозе Ивана Трофименко это рождает парадоксальные суждения и картины, своеобразную «антроподицею», в которой «я» автора – это не страдающее лицо с глаголами в страдательном залоге, а создатель новых причинно-следственных рядов, свидетель того, что и «в узах» обстоятельств человек может оставаться свободным. В этой прозе читатель по мановению автора постоянно то спускается в мрачное подполье отчаяния и разбитых жизней, то вдруг возносится к вершинам, откуда можно увидеть целое и главное: только жизнь дает нам возможность любить.

«я здесь потому, что мне стыдно признать свою жизнь и я не знал, куда еще деваться, я здесь, чтобы оправдать унижения и плевки от старшеклассников в спортзале, чтобы оправдать чернокожую проститутку за 2500 в районе станции метро дмитровская, проститутку-узбечку за 1500 в районе станции метро савеловская, чтобы петь “артиллерия – боевая наша жизнь! ах ты, кудрявая, в знак доверия артиллеристу улыбнись!”, но если меня убшт, то никто не улыбнется, уберите свой значок гвардейца, уберите черный крест за службу на Кавказе, верните меня в спортзал к старшеклассникам, верните меня к проституткам! идет Валентин, мой товарищ, надо показать, что я боец, что я готов и к смерти и к войне, надо вести себя стойко!»

Эта «стойкость» личности – в движении к катарсису: самые уродливые события жизни подвластны ее преображающей силе. Даже мучитель-военрук у Ивана Трофименко, обличая, ругая последними словами и угрожая своим солдатам, заканчивает свои филиппики на высокой ноте, переводя их в иную тональность: «но знайте, что мы мужчины и наш долг – умереть под сопкой за маму, бабушку, сестру и всех, кого ми защищаем, вы мои сыновья, и я горжусь вами». Вот и с Родиной автор находит подобный модус отношений.

«Родина дышит, Родина бьет, Родина из-за своей больной ревности наносит мне шрамы и царапает ветками лицо,

…а я люблю Родину».

Олеся Николаева

ИВАН ТРОФИМЕНКО

Родился в 1995 году в г. Белгороде, служил в армии в Южной Осетии и Дагестане в 2016–2017 годах, студент Литинститута (семинар Олеси Николаевой), публиковался в «Литературной газете» и журнале «Незнание».

* * *

…знаете, я учился в кадетской школе, и наш офицер заставлял нас есть сигареты, если видел, что мы курим, мы прочекали эту фишку и начали засовывать в сигареты нормальную еду. однажды он спалил, что мы закидываемся насваем, заставил сожрать его и бегать по спортплощадке, из-за этого круга блевотины вокруг было такое ощущение, что мы демонов изгоняем, спасибо, приятного вечера!!!

–

что ж, это был ваня шупляков, у него, кстати, есть брат леша, он тоже занимается комедией, и я раньше не знал, как зовут ваню, и просто называл его маленький леша. а следующий стендап-комик – это маленький саша малой, только как будто их в детстве разъединили и одного кормили грудью, а другого спайсом.

встречайте, предпоследний комик на сегодня – ваня тремпель!

–

добрый вечер, добрый вечер, здравствуйте! знаете, есть такая песня «преданней собаки, ласковей собаки, веселей собаки нету существа»? вот я всегда думал, что это призыв, то есть «веселей, собаки! нету существа!» понимаете, было какое-то абстрактное существо, а теперь его нет, и собакам надо радоваться из-за этого, веселиться, я живу в общежитии, и однажды мне помогла девочка с контрольной, я подарил ей шоколадку, а девочка с украины, и она приходит ко мне в комнату и говорит: «вот все вы русские такие», я отвечаю: «что случилось?». -вот все только и хотите показать свое надуманное превосходство, я опять ничего не понимаю, а она протягивает мне шоколадку, и на ней написано «россия – щедрая душа», в моей комнате случился пожар, загорелся матрас, это чистая правда, я подбежал к комнате бывшей девушки, чтобы попросить тазик – и думаю, вот сейчас попрошу, потом слово за слово и начнем опять общаться, потом сойдемся, а кому это надо? – нет., как вы понимаете, матрас в моей комнате сгорел, вообще сложно жить в общежитии – постоянно встречаешь своих бывших, ездишь с ними в лифте, готовишь на кухне, а их с каждым месяцем все больше и больше, не понимаешь, с кем здороваться, с кем не здороваться, кто-то задевает твои чувства, чьи-то чувства задеваешь ты. но самый большой и сладостный мой мазохизм – это заходить к бывшему бывшей за каким-нибудь абстрактным шуроповертом в такую мальчишескую комнату, наполненную запахом убранной фуры дальнобойщика (с ароматизированными елочками, как полагается), следовавшего по маршруту Челябинск – Стерлитамак, и представлять, как мою веретеницу имеют в этих декорациях.

не смешно, да? это, наверное, не смешно, это отстой.

смешно – это когда ученик убивает своего учителя по географии из дробовика, а на его страничку вконтакте присылают подарок «вам ружье», смешно – это когда мать погибшей дочери, не доучившейся до выпускного три недели, просит школу выдать ее аттестат, а вы такие «зачем же аттестат трупу?», ну так отдайте ее аттестат, что в этом сложного? потому что мама знает, что ее ребенок ходил сюда, общался с этими одноклассниками, что ее дочь здесь существовала, что она была, и эта бумажка просто будет стоять, будет напоминать о близком и когда-то живом человеке, зачем над этим смеяться? но нет, вы же молодые, смешливые. вам же смешно на ютубе, когда падает гроб в яму и появляется котик, играющий на синтезаторе, вам же смешно, когда обезумевшая шваль убивает шестерых людей в центре города, вы же только и можете, что смеяться, а я вам скажу, товарищ солдат, что ваше поколение – это поколение обсосов, маменькиных сынков, что улыбаешься? дурачком растешь. ты свое мнение засунь себе в твиттер, поступки показывают, какой из тебя мужчина, а вас в наряды ставишь – и вы ноете сразу, болеете, фляжки пустые носите, я бы вас за эти фляжки по почкам так бил, чтоб у вас из уретры только кровь капала, вы же как муравьи смартфоны в очке проносите, сколько их не отбирай, так ты и напиши в своем интернете «тухчар» и посмотри, как твоих же ровесников, пацанов, раньше резали и они стойко это переносили, а у вас один другого поцапал чуть-чуть – все, надо мамке звонить, чтобы она – в комитет солдатских матерей – в москву – там красная трубка – потом в ростове – красная трубка – потом у комполка – красная трубка, а у вас, товарищ боец, здесь не детский сад, а армия, и мы все здесь для того, чтобы умереть под сопкой за маму, бабушку, сестру и всех, кого мы защищаем.

минометная батарея, подъем!

тревога! тревога! тревога!

первый взвод, строиться для получения оружия!

* * *

мне 5 лет. муж моей тети бьет моего папу, он падает на диван.

–

я в распределительном пункте, папа звонит мне в десять вечера, после отбоя, говорит, что они узнали в интернете, что воинская часть 66431 не северная Осетия, а южная Осетия, цхинвал, говорит, что мама плачет, мама берет телефон, рыдающим голосом говорит, что это страшно, что это далеко, просит как-нибудь отказаться, попроситься в другое место.

но я помню, я отчетливо помню, что мне 5 лет и муж моей тети бьет моего папу, он падает на диван, бабушка уводит меня и двоюродного брата в соседнюю комнату, чтобы мы не видели драки, брат (он старше меня на два года) возвращается обратно и говорит мне, что он взрослый и может смотреть драку (да и к тому же его папа ударил моего сначала, а не наоборот).

–

всем отрядом в новенькой каэмбэшной форме мы погрузились на поезд в ростове-на-дону. бабушки и дедушки удивляются с того, какие мы молодцы, они всегда так удивляются, когда видят школьников, идущих на агитбригаду, девочек, получающих цветы от своих бойчиков, догадываюсь, что двадцатилетние парни, отбывающие на службу, вызывают у них больше энтузиазма, бабушки едят курочку, женщина выменивает у нас гуляш из сухпайка, дедушки играют в шахматы.

– куда едете, сынки?

– южная Осетия, цхинвал.

..мгновенная тишина, женщина перестала жевать гуляш, деды отставили шахматы, бабули убрали курочку, и кто-то перекрестился, все смотрят на нас..

сколько за чай, теть? – нет, нисколько, бесплатно, ребят.

классно, теперь проводница думает, что это наш последний в жизни чай из алюминиевого подстаканника. мы принесли в этот поезд новогоднее настроение с поправкой, что это новый год 1995-го, а завтра как будто бы нас ждет Моздок и затем чечня.

–

папа, мне жаль, что я причиняю тебе так много проблем, я встретил в поезде в ростове проводницу с нашей фамилией, папа, мне жаль, я не могу жениться в 20 лет и жить в квартире, которую вы с мамой мне приготовили, я не могу сделать для вас внучат так рано, записывать их в детский садик и забирать с секции плавания, мне жалко, что моя больная амбициозность каждый раз выбрасывает меня, как котенка в речку, но я своими маленькими лапками буду барахтаться-барахтаться, но доплыву до ила и берега на той стороне кошачьего рая, потому что я помню прекрасно, как мне 5 лет и муж моей тети бьет тебя, а ты падаешь на диван.

* * *

«Если ты посмотришь аниме “Ангелы смерти”, то навсегда забудешь о девушках». Передо мной сморщенный девственник-анимешник, здоровенный детина из Твери, похожий на Губку Спанч-Боба, едет во Владикавказ, чтобы комиссоваться по психологическому заболеванию «расстройство адаптации». Что такое «расстройство адаптации»? Это когда призывник пугается мужского коллектива, жалуется на недостаток просмотра сериалов, не может наедаться чипсами до оранжевой обводки вокруг рта и выбирает вместо службы полгода унижений, психологов и уборок санузла в медицинской роте. Что я делаю с ним в одной машине? На вопрос в психологическом тесте «Задумываетесь ли вы о смерти?» я ответил «да». Потом был еще один тест, и я опять ответил «да». На третий тест я тоже ответил «да», хотя было уже ясно, что солдат российской армии в Богом хранимой (де-факто), но не всеми признанной (де-юре) родной (побратимой) земле южноосетинской ни в коем случае не может задуматься о том, что все тщетно, что все эти люди в вечнозеленой форме на плацу, гражданские повара, красивые дочери и резвые сыновья офицеров из солдатского городка когда-нибудь умрут, что и призывники тоже умрут. И если воинская часть не зарастет мхом, под марш славянки бодро и весело пойдут в столовую новые поколения бойцов с неизвестными отпечатками на лицах, но и они не должны задумываться о том, что, возможно (а скорее, наверняка), кто-то из тех, кто был здесь раньше, уже умер от своей или насильственной, несчастной смерти – такой мысли широкий простор для мечты и для жизни не предполагает.

Больные, жалкие, робкие, мы катимся по горам и горкам сияющей ветреной Осетии, нам тревожно и взволнованно от видов земли, которую мы должны защищать.

Мы въезжаем в психологическое отделение владикавказского госпиталя. И только здесь становится нелепо наблюдать за тем, как наша розовая (такая же, как и в Сирии) военная форма висит на прибывших нас и на уже обосновавшихся здесь глупых, трусливых, обросших, но гордых своим положением психов-срочников со всего Кавказа, слоняющихся по двору и сбивающих мелкие яблоки в уголке тихого рая, решившихся прийти в военкомат, но не сумевших удержаться в строю до конца мальчиков. Это похоже на фильм «Пролетая над гнездом кукушки» в ремейке русского энтэвэшного режиссера. Если говорить о потере маскулинности, то происходит она именно в таких местах. Мне смешно и печально. Моя очередь идти к психологу, я смеюсь.

– Ну и что же вы здесь делаете, Иван?

Я и сам не знаю, что здесь делаю.

– Жалобы есть?

– Жалоб нет.

На обратной дороге ласковое солнце греет уши, и земля, которую, бесспорно, надо защищать, кидает нашу колымагу из стороны в сторону по серпантину. Я чувствую, что вступаю в крепкие нездоровые абьюзивные отношения с Родиной, и это не только драки в каптерках и сгущенка в сушилках после отбоя, влюбись в щечки студентки театрального факультета из Мурманска, поясни за прическу пацанам на адиках возле турников, плачь и кричи на родителей после последнего звонка, стой как дурак и цепляйся за светофоры на мигающем желтом, потому что это твое, и частное, и общее.

Родина дышит, Родина бьет, Родина из-за своей больной ревности наносит мне шрамы и царапает ветками лицо,

…а я люблю Родину.

* * *

цель сто первая, пехота укрытая, осколочно-фугасными. одну мину, залпом, триста, тридцать, три.

на диких отходосах в Подмосковье мы играли в бирпонг со стаканчиками розового вина, чтобы заснуть.

я был с сашей в одной команде, и она смеялась, когда я вставлял артиллерийские выпады в неуклюжие метания шарика, когда я ей объяснял, что цель сто первая, это не потому, что было сто целей до, а для того, чтобы не сбиться с очередностью и верно расслышать команду, триста тридцать три – такая же тема, чтобы заранее приготовиться к атаке залпом, зачем же минометному расчету знать, какая пехота притаилась – укрытая или нет (да и чем она может там укрываться, кроме грязи и дерьма) – мне не совсем понятно до сих пор.

май – это я, май – это мы, май – это лучшие люди страны, май – это не только институт на северо-западе москвы, май – это гоша и тоша, случайно найденные закладки с колесами, дико прогрессирующее поколение, билеты на afp (как казантип, но с инстаграмом), соня, надя, ее парень, который играет вичхаус, несколько дорожек на день рождения, убер до метро и вербование в компанию людей, который так или иначе являются curiosity’, будущие депутаты (сыновья депутатов настоящих), операторы с тнт, рг-менеджеры, девочка-поэт (саша, много не пей) и мальчик-поэт (вань, ну мы решили, ты, короче, можешь не скидываться).

как это бывает на подобных культурных молодежных мероприятиях, мы засыпаем под одним одеялом с сашей, классический отточенный сценарий: полчаса притворяемся спящими, как бы случайно моя рука падает ей на плечо, она урчит в придуманном сне, но ждет продолжения, потом рука доходит до ее животика и оказывается под футболкой, шепот, робкое дыхание, перегар, мы прижимаемся ближе, мои губы оказываются на ее плече, нарушаем свой несуществующий сон, и, между нами первый, запоминающийся, поцелуй, дальше все всё прекрасно знают, ибо этот сценарий давно уже из разряда must read.

цель сто вторая, саша, укрытая со мной одним одеялом, осколочно-фугасными, одну мину, но нет. но нет.

на следующий день мы идем в кино: ей 17 лет, она только-только окончила школу и успела поработать вебкам-моделью. а это значит, что пошлое пятно отношений нашего поколения – интим-фото-графии – она освоила, как прилежная ученица.

господи, я слишком сильно просил вселенную, плача с ак-74 в руках, засыпая на снегу и докладывая о своей боевой готовности каждые 15 минут оператору караула, влюбиться и быть понятым, что не хочу верить в происходящее.

я не думал, что так будет, когда собирался восстанавливаться в литературный институт и лежал на шконке в дагестанской казарме, выплюнув насвай и перебирая анкеты вк своих будущих однокурсниц, я думал, что буду встречаться с какой-нибудь юлей Тургеневой, настей Куприной, генриеттой краузе. вообще, в каком отделе просрочки круглосуточного магазина магнолия они выбирают эти имена и фамилии? и как я их должен удивить?

– привет, я генриетта краузе.

– привет, а я герман, твою мать, ницше.

или кого я должен был найти среди пяти курсов, пяти категорий института, являющегося самим по себе квинтэссенцией заблудших невротиков.

пятый курс – поколение опоздавших к свэгу, первые одногодки, уже знавшие слово «селфи» на школьном выпускном, помнящие камеди клаб (где у всех были прически, как у димы билана), но не знающие английский на уровне современных девятиклассников. отличники и хорошисты школы, в которой еще не было принято вытаскивать свои права, от того и плывущие крайне неумело, жгучее непонимание во взгляде.

четвертый – это полуконченые маргиналы и конченые псевдоинтеллектуалы, просветленные снобы, закидывающиеся тремя марками лсд, временами в полуголом виде бегая до умывальника и издавая божественные звуки своего величия.

третий курс – это полусладкие полутепленькие мальчики и девочки с каре, выглядящие так, словно их зачали на китай-городе, а их прирожденное место обитания – это рюмочная «зинзивер» возле ямы на чистых прудах или антикафе «циферблат» на тверской, а привычная деятельность – это собираться своим милым кружком на 4-м этаже, называть друг друга богинями, обсуждать феминизм и готовить вегетарианскую еду, спать под феназепамом, успокаиваться под атараксом, трахаться под мдма, готовиться к сессии под амфетамином, а потом ходить к психологам и удивляться: что-то у меня стресс, тревожность и апатия, наверное, у меня врожденный недостаток выработки серотонина, да, доктор?

второй курс – активисты до дырочек, у них такая прыть устраивать общеинститутские мероприятия и дискотеки, словно каждому из них родители говорили в детстве: «у тебя никогда в жизни не будет дискотек», столько энергии вечно что-то организовывать, как будто каждый из них в школе был изгоем, избитым и оплеванным за гаражами и в обоссанных туалетах настолько часто, что теперь эта радужная энергия выходит в новую матрицу, которая позволяет чувствовать себя кому-то нужным и руководить коллективными аккаунтами в инстаграме.

первый курс – профессора мемологии, выросшие со смартфонами под подушкой, считающие, что отличают мета-, пост– и постпостиронию, сами же ярые представители репостмодернизма с мигающими глазками, слабенькими ручками и неуверенными голосками.

и что надо делать? пробираться ночью из одной комнаты в другую, выжидать соседей и соседок? «только никому не рассказывай, это между нами» (конечно не расскажу, ты сама всем все расскажешь, еще и выложишь фотографию, где я без футболки сплю на твоей кровати), ибо секс в общежитии института девочек с низкой самооценкой и мальчиков с полупокерскими замашками строится на двух незыблемых столпах и имя им: контрацепция и конфиденциальность.

саша, спасибо тебе, что ты подготовила меня перед тем, как впасть в разврат и находить на каждом этаже по девочке для отношений «джаст фо фан», но, саш, какого черта мы расстались? какого черта ты забыла про своего мальчика-поэта, пошла на свой конченый андерклауд в конченый паверхаус и встретила бывшего, какого черта сообщения «я тебя люблю» и пустые кинозалы с красными сиденьями ушли в никуда?