Текст книги "Персия. Рождение и крах древней сверхдержавы"

Далее в книге Есфири отмечается, что наиболее удачливые из девушек, отобранных для гарема, в течение года обучались придворному этикету и искусству, после чего признавались готовыми к встрече с монархом. Согласно Библии, Есфирь снискала расположение евнуха, отвечавшего за гарем, и он обеспечил ее косметическими средствами и самой завидной пищей. Он приставил к ней семь служанок, отобранных из царского дворца, и разместил ее и ее прислугу в лучших спальнях гарема. Из подробностей, приведенных автором книги Есфири, следует, что новую наложницу сопровождали в покои правителя по его приказу и только после того, как та завершила обучение этикету. Когда она готовилась покинуть гарем и направиться в покои царя, ей давали все, чего бы она ни пожелала. Наложница отправлялась к царю вечером, и если к утру ей удавалось остаться в опочивальне царя и снискать его благосклонность, то она переходила на более высокий уровень гаремного общества и перебиралась в другую часть гарема под надзор Шаашгаза, царского евнуха, отвечавшего за наложниц. Наложница не возвращалась к царю, пока он вновь не призывал ее по имени.

Жизнь наложниц была непростой. Они занимали промежуточное положение между женщинами для удовольствия и государственными служащими. Евнухи – надзиратели и старшие женщины учили наложниц музыке, танцу и декламации, и, подобно японским гейшам, они высоко ценились за мастерство в искусстве развлечений. Однако наложницы не были гулящими женщинами. Не стоит воспринимать наложниц персидских царей как придворных дам с дурной репутацией, ни в коем случае не следует принимать их за куртизанок. Тем не менее с юридической точки зрения сомнительно, чтобы наложницы когда – либо считались состоящими «замужем» за царем. Насколько нам известно, по отношению к ним не давалось брачных клятв или материального вознаграждения в виде выкупа за невесту или приданого, не проводилось церемоний и праздничных пиров. Когда седовласый монарх, каким, несомненно, был Дарий на исходе своего правления, выбрал в качестве последнего любовного увлечения женщину из числа обитательниц гарема (возможно, уроженку завоеванной провинции или одну из танцовщиц), было ли это браком? Нет, не было.

И все же внебрачные связи могли перерасти в постоянные отношения с царем. Наложница обретала престиж и почет в системе гарема, если дети, которых она родила царю, официально признавались его наследниками. Тем не менее наложница не имела того же социального или юридического статуса, что и жена.

Динон, грек, проживший в Персии несколько лет, приводит интересные наблюдения о том, как придворный этикет использовался в женском крыле дворца для обозначения разницы в статусах наложниц и дам высокого положения: «У персов, – отмечал он, – царица примиряется с великим множеством наложниц, оттого что… они относятся к ней с почтением. По правде, они преклоняются перед ней».

Наложницы играли важную роль в судьбе дома Ахеменидов. От них ждали плодовитости, на них возлагали ту же ответственность за благополучие династии, что и на царских супруг. Эти женщины жили не для себя, а для продолжения царского рода. От них требовалось сохранить династию и обезопасить будущие поколения; предполагалось, что, чтобы вызывать у правителя желание, они должны быть физически привлекательны. Царь Артаксеркс I был отцом по меньшей мере 18 сыновей от наложниц, а Артаксеркс II имел не менее 150 сыновей. Появление на свет сына означало конец сексуальных отношений наложницы с правителем, даже если прежде их связывала страсть. Придворная традиция требовала, чтобы она более не рожала ему детей мужского пола (у персидских царей, рожденных от наложниц, не было родных братьев). Если наложница рожала монарху несколько дочерей, то сексуальные отношения могли продолжаться, но как только пара была благословлена сыном, их интимная связь прекращалась, и правитель избирал новую наложницу. Отныне единственной целью матери – наложницы становилась забота о политическом продвижении своего сына. Хотя официально считалось, что сыновья, рожденные от наложниц, стоят ниже любого ребенка, рожденного от царской супруги, история ахеменидского престолонаследия знает примеры обратного. Сын наложницы нередко восходил на престол. Например, Дарий II, сын вавилонской наложницы, был коронован после смерти своего отца Артаксеркса I. Греческие источники, упоминающие сыновей персидских наложниц, последовательно – хотя и неверно – называют их бастардами (nothoi). В Персии в незаконнорожденности не было ничего постыдного, а в системе гарема ребенок наложницы превосходил по рангу свою мать, поскольку наследовал высокий статус и царскую кровь от отца.

Статус наложницы не означал полную пассивность – некоторые наложницы достигали высокого положения и даже становились матерями царей. Но подавляющее большинство из них, похоже, проживали жизнь при дворе невидимками в окружении многочисленных соперниц. Реальность гарема заключалась в том, что обстоятельства или личные амбиции могли изменить его иерархию, а вместе с ней и ход династической политики. Вражда между наложницами, а также между наложницами и женами была обычным делом. Женщины, имевшие близкие отношения с царем, приобретали (пусть даже временно) более высокий статус, чем те, кто не разделял с ним ложе, – легко представить накал конкуренции за привлечение и удержание внимания царя. Судьба наложницы легкостью не отличалась.

Каково было количество наложниц при персидском дворе? Греческие авторы, увлеченные собственными эротическими фантазиями о серале, утверждали, что царский гарем насчитывал порядка 360 женщин – по одной (почти) на каждый день в году. Очень немногим грекам доводилось бывать во внутренних покоях дворца великого персидского царя, и потому тема его гарема будоражила их воображение. Диодор Сицилийский был лишь одним из множества греков, предававшихся фантазиям об интимной жизни персидского царя, живописуя «наложниц несравненной красоты, избранных из всех женщин Азии». В его представлении, «каждую ночь эти женщины расхаживали вокруг ложа царя, чтобы он мог выбрать ту, с кем сегодня возляжет». Греки воображали царских наложниц беззастенчивыми распутницами, погрязшими в запретной, но прекрасной восточной эротике. Пылкие грезы о хороводе из наложниц, доступных для взора и обладания, согревали сердца многих эллинов. Но, дивясь всему этому, греки осознавали кое-что еще: великий царь обладает силами и ресурсами для подбора, размещения, обеспечения и сексуальной эксплуатации такого количества женщин.

По правде говоря, число царских наложниц никогда не стремилось к отметке в 360. Поток наложниц и рабынь, поступавших в гарем, не прекращался, и хотя установить точное число женщин, пребывавших в таком статусе на протяжении всей ахеменидской эпохи, не представляется возможным, можно предположить, что их количество колебалось от нескольких десятков до многих сотен, в зависимости от военной удачи, выплаты дани и сексуальных наклонностей великого царя.

То, что женщин привозили со всей империи, свидетельствовало о мужской силе монарха и его богатстве. Супруги и наложницы должны были удовлетворять как его плотские нужды, так и потребности династии. Их тела были символами его господства – господства не просто мужчины над женщинами или господина над рабами, но монарха над империей. Подобно разнообразной пище, подаваемой к царскому столу, драгоценным камням и дереву, доставляемым в мастерские в Сузах, или редким растениям, укореняемым в царских садах, женщины, возлежащие на царском ложе, были физическим воплощением самой Персидской империи. Благодаря их способности к продолжению рода царь приумножал свой двор и обеспечивал существование своей династии.

Политика этикета

Великие цари династии Ахеменидов полагались на формализованный этикет и придворные церемонии для создания особой атмосферы вокруг престола. Сложные ритуалы помогали царю дистанцироваться от его подданных. Даже придворные имели весьма ограниченный доступ к правителю и могли приближаться к нему лишь во время строго регламентированной церемонии аудиенции, на которой вопросы безопасности и этикета имели первостепенное значение. Чтобы быть выслушанными царем, придворные и посетители сперва должны были пройти тщательную проверку и ознакомиться с процедурами дворцового протокола, гарантировав, что будут достойно себя вести и соблюдать установленные правила в присутствии монарха.

Легко представить себе великого царя, облаченного в пышные одежды, героем масштабной царской драмы, а его придворных – артистами и зрителями. Отождествлять двор с театром, конечно, не ново. Особенно любят эту метафору историки и публицисты, повествующие о версальском дворе Людовика XIV. Метафора кажется совершенно уместной. Сама английская королева Елизавета I отмечала: «Мы, монархи, выступаем на подмостках на глазах у всего мира», подразумевая, что правители видели себя исполнителями дворцовых драм. Не следует воспринимать тесную связь между соблюдением правил хорошего тона и точным исполнением церемоний как каприз вельмож, ведущих праздный образ жизни, – в Персии этикет служил отражением устройства придворного общества. В замкнутом мире ахеменидского двора каждый был особенно чувствителен к малейшим изменениям норм этикета.

Рис. 14. Деталь с так называемого «рельефного изображения сокровищницы» в Персеполе; великий царь и наследный принц показаны во время царской аудиенции

Во всем требовалось «вести себя правильно». Соблюдение протокола, умение использовать уместные (как устные, так и невербальные) формулы для приветствия, выражения уважения или почтительности, а также искусство подобострастия оттачивались всяким придворным, который желал сохранить свой статус или подняться по карьерной лестнице. И наоборот, неспособность «вести себя правильно» могла служить оружием в борьбе с соперниками при дворе. Придворные внимательно следили за действиями и речью друг друга, оценивая владение правилами придворного поведения.

Пожалуй, величайшим испытанием по части протокола для любого начинающего придворного была царская аудиенция. Эта важная церемония запечатлена на многочисленных печатях и геммах, небольшом расписном изображении на саркофаге и рельефах монументальных дверных косяков персепольских дворцов. Лучшим образом сцена аудиенции представлена на двух больших каменных рельефах, некогда украшавших лестницы, ведущие в ападану (тронный зал) Персеполя, но позже перенесенных в сокровищницу. Великий царь, сидящий в зале, «пойман в моменте». Он одет в парадную мантию, носит тиару, а в руках держит цветок граната и скипетр (взмах которого мог означать оказание милости). В знак династической преемственности его сопровождает наследный царевич, который изображен в том же одеянии, что и царь, и который, как и царь, держит в руках цветок иранского граната. Также на рельефе запечатлены высокопоставленные сановники и стража.

Две курильницы для благовоний помогают разграничить пространство и подчеркнуть сакральность фигуры царя, этой же цели служит возвышение, на котором установлен трон, и балдахин, или навес из ткани над троном. Парадная атрибутика и поразительная обстановка ападаны были призваны повергать просителей в страх и трепет, а фигура самого царя, главного героя придворной драмы, должно быть, представляла собой впечатляющее, ошеломительное зрелище. Анонимный автор греческой версии библейской книги «Есфирь» блестяще запечатлел сцену, в которой перепуганная царица приближается к восседающему на троне царю:

«И стала она на внутреннем дворе царского дома, перед домом царя; царь же сидел тогда на царском престоле своем, в царском доме, прямо против входа в дом, облеченный во все одеяние величия своего, весь в золоте и драгоценных камнях, и был весьма страшен. Когда царь увидел царицу Есфирь, стоящую на дворе, она нашла милость в глазах его. Обратив лице свое, пламеневшее славою, он взглянул с сильным гневом; и царица упала духом и изменилась в лице своем от ослабления и склонилась на голову служанки, которая сопровождала ее. И изменил Бог дух царя на кротость, и поспешно встал он с престола своего и принял ее в объятия свои, пока она не пришла в себя».

Царский престол был важным символом власти, и на Ближнем Востоке как монархов, так и богов часто изображали восседающими на троне. Ахеменидский трон имел высокую спинку и опирался на львиные лапы. Редкий артефакт – фрагменты трона ахеменидской эпохи (вероятно, из дворца сатрапа) – был обнаружен недалеко от Самарии в Израиле. Безошибочный посыл, который нес этот богато украшенный предмет мебели, был очевиден: тот, кто сидел на троне, обладал абсолютной властью. У великого царя также была скамеечка для ног, служившая еще одним значимым атрибутом его царствования. Как и трон, она играла ритуальную и символическую роль. При дворе Ахеменидов даже имелась специальная должность, связанная со скамеечкой для ног. На северном и восточном фасадах ападаны Персеполя изображен носитель скамеечки для ног, вельможа высокого положения.

Согласно римскому историку Квинту Курцию Руфу, когда Александр Македонский завоевал Персию и занял роскошный шатер Дария III, он самым нелепым образом нарушил придворный этикет, использовав низкий столик в качестве скамеечки для ног:

«Теперь Александр сидел на царском троне, но трон был слишком высок для него, и, поскольку ноги его не доставали до земли, один из его слуг подставил под них маленький столик. Заметив огорчение на лице одного из евнухов Дария, царь спросил его, отчего тот расстроен. Евнух сказал, что с этого стола Дарий вкушал пищу, и он не может сдержать слез, видя, что им распоряжаются столь неуважительно. Царя охватил стыд… и он велел было унести столик, когда Филот сказал: „Не делай этого, о царь! Прими это как предзнаменование: столик, за которым пировал твой враг, подставлен под твои ноги“».

Эта история лишь подтверждает центральное место, казалось бы, неприметного предмета мебели в репрезентации и идеологии царской власти. Считалось само собой разумеющимся, что ноги великого царя ни в коем случае не должны касаться земли. Их должны уберегать мягкие ковры. Как заметил грек Динон:

«Через двор царь шел пешком, ступая по расстеленным коврам из Сард, по которым никто кроме него не ходил. Миновав дворы, он садился на колесницу или, порой, на коня; за пределами дворца его никогда не видели пешим».

В центре рельефа из сокровищницы изображен хилиарх, или визирь, носящий традиционную иранскую одежду для верховой езды и делающий ритуальный жест, выражающий почтение монарху. Одной из главных ролей визиря было представлять отдельных лиц или делегации царю, чем и объясняется его участие в сцене. Он наклоняется вперед, подносит руку ко рту и делает жест, который тесно связан с «салямом», формальным приветствием, бывшим в ходу при более поздних мусульманских дворах. Общество, нуждающееся в регламентации почтительного поведения, с высокой долей вероятности будет иметь автократическую политическую организацию, характеризующуюся жесткой властью правителя.

Неспонтанные, полуритуализованные жесты такого рода были отличительной чертой персидского социального взаимодействия, по крайней мере, если верить Геродоту, который довольно подробно описывает серию приветственных жестов, используемых в повседневной жизни. Он отмечает, что, «когда персы встречают друг друга на улице, вы можете понять по их приветствию, одного ли те общественного положения. В таком случае вместо приветствия они целуют друг друга в уста. Если один из них несколько ниже другого по положению, то целуются в щеки. Если же один из них гораздо менее знатного звания, чем другой, то он падает перед ним ниц и превозносит его».

При дворе соответствующие жесты были ритуализированы еще сильнее. В ближневосточном контексте персидская практика поклонов и поцелуев как выражения подчинения и уважения выглядит вполне естественно, поскольку земные поклоны, простирание ниц, целование земли, края одеяния или стоп монарха были широко распространены и при месопотамских дворах.

Предметом острых научных дискуссий служит точная интерпретация церемониального поклонения персидскому монарху, известная грекам как «проскинезис». Этимологически термин «проскинезис» несет в себе идею поцелуя, являясь сочетанием греческих слов pros («навстречу») и kyneo («целовать»). Тем не менее Геродот дает понять, что проскинезис был простиранием или земным поклоном. Так что, возможно, «поцелуй» следовал за простиранием ниц. На рельефе из сокровищницы запечатлен этот момент: поднявшись с земли, хилиарх приветствует царя, касаясь пальцами своих уст. Для греков земной поклон был религиозным актом и мог совершаться только перед богом. Унизить себя подобным образом перед любым человеком означало для грека подорвать свою элефтерию, свободу. Греческие гости при персидском дворе находили обычай простирания ниц возмутительным и неохотно ему подчинялись, хотя это было необходимым условием получения царской аудиенции. Очевидно, именно это хилиарх Артабан намеревался донести до афинянина Фемистокла, когда информировал грека о важности ритуала:

«Среди многих превосходных обычаев этот мы считаем прекраснейшим – чтить царя и поклоняться в его лице богу. Если наши порядки тебе по душе и ты согласен пасть ниц перед царем и почтить его, ты можешь увидеть его и говорить с ним; если же ты мыслишь иначе, тебе надлежит использовать посланников, чтобы те ходатайствовали за тебя, ибо наш обычай не велит, чтобы царь выслушивал того, кто не оказывает ему почтения… Когда Фемистокла ввели к царю, он поцеловал землю у его ног и молча встал в ожидании».

Принцип обособленности определял все аспекты жизни царя, включая его пищевые привычки. Государь, как правило, вкушал пищу в одиночестве, скрытый от посторонних глаз в зале (или каком-либо другом специально отведенном месте), в то время как его гости располагались за трапезой снаружи, у всех на виду. Только самых почетных гостей принимали в зале, примыкающем к царским комнатам. Два помещения были разделены ширмой или занавесом, которые давали царю возможность видеть своих гостей, но скрывали от них его самого. Когда трапеза подходила к концу, евнух дозволял нескольким гостям приблизиться к царю и выпить вместе с ним. Это был знак исключительного отличия, так как именно во время этих возлияний обсуждались важные государственные вопросы и могли осуществиться личные амбиции. Придворный, удостоенный постоянного места за царским столом, в греческих источниках именовался сотрапезником (homotrapezus). Этот крайне редкий и завидный титул носили доверенные вельможи самого высокого ранга.

Особое удовольствие дарила трапеза в торжественной атмосфере царского пира, подобного тому полулегендарному празднеству, которое устроил Ксеркс на третий год своего правления, чтобы попотчевать всех своих чиновников, царедворцев и сатрапов, а также всех придворных дам. Пир Ксеркса продолжался целых 180 дней. Он представлял собой нечто большее, чем просто прием пищи, позволяя в полной мере насладиться кушаньями и напитками. Пиршества нарушали привычный ход вещей – их поводом служили те или иные радостные события, выходящие за рамки повседневного быта.

Изобилие пищи и отсутствие ограничений в употреблении опьяняющих напитков (о чем сообщает и книга Есфири) превращали царские пиры в разновидность экстремального спорта наравне с еще одной страстью ахеменидского двора – охотой.

Охота, впрочем, была не столько спортом, сколько видом искусства. Царская охота никогда не сводилась к убийству животных как таковому. Она представляла собой очередную церемонию со своими правилами. Успешная охота завершалась смертью животного, но для этого годился не всякий зверь. Подходящей добычей считались газель, олень, горный козел, дикий осел, дикая лошадь, медведь и лев. Со зверем следовало расправиться определенным образом. Добыча должна была иметь возможность убегать от своего преследователя или, повернув назад, атаковать его. Ее убийство совершалось намеренно и не без жестокости, однако применение ловушек, отравленных приманок или сетей не допускалось. В идеале добычей должно было стать дикое животное, способное нести угрозу охотнику, – ни в коем случае не прирученное или воспитанное человеком. Охота на дойных коров была лишена смысла. Охота рассматривалась как вооруженное противостояние между миром людей и необузданным хаосом, между цивилизацией и дикой природой. Для персидских элит охота превратилась в сложный ритуал со своим жаргоном и строгим церемониалом. Царская охота служила подтверждением статуса охотников, поскольку не имела ничего общего с удовлетворением хозяйственной необходимости, – по сути, это было политическое и идеологическое действо. Бесчисленные изображения охоты на ахеменидских печатях демонстрируют центральное место этой идеологемы в персидской мысли.

Частота и продолжительность царских охот также указывает на связь между охотой и правлением. Трудно сказать точно, сколько часов персидский царь находился в седле, но, согласно источникам, тот проводил верхом значительную часть дня. Монархи всегда придавали большое значение своим охотничьим способностям. В сопутствующем охоте проявлении рыцарской храбрости великий царь мог демонстрировать свою мужественность – в этом отношении охота была близка военному ремеслу. По сути, для того и другого были необходимы одни и те же навыки, и потому монархи должны были вести за собой как на войне, так и на охоте.

Охота проводилась в парках и на открытой местности. Ксенофонт отмечал, что охота в дикой природе приносит более острые ощущения, поскольку охота в охотничьем парке означала, что преследованию подвергается добыча, которую предварительно поймали и привезли в специально отведенное место. Тем не менее, пусть мероприятию такого рода в охотничьем парке, возможно, и не хватало ощущения опасности охоты на открытой местности, именно символическое убийство преследуемой добычи составляло самую важную часть охоты. Как следствие, нередко животное предварительно отлавливали для последующего забоя монархом. Каждая царская охота тщательно планировалась и находилась в ведении царедворцев, которые отвечали за добычу диких животных, дрессировку огромных собак-мастифов, сопровождавших охотничий отряд, и уход за ними. Для ухода за лошадьми требовались многочисленные конюхи. И конечно, нельзя было обойтись без телохранителей – на охоте жизнь великого царя была особенно уязвима. Успех царской охоты также требовал привлечения солдат в качестве загонщиков для выслеживания добычи. Персидские монархи, как правило, участвовали в так называемой «кольцевой охоте», в которую было вовлечено огромное количество людей, что снимало проблему преследования добычи. Постепенно уменьшающееся количество охотников загоняло животное в угол, после чего монарх мог «выйти на ринг» и убить его. Усовершенствованием этого вида охоты была тактика «ограждения», при которой часть солдат могла использовать большие сети, чтобы буквально огородить территорию, например, весь горный склон, и вынудить добычу противостоять царю и придворным. Какие бы методы ни применялись, великий царь, восседающий в седле в сопровождении свиты из знати, слуг и даже наложниц, должно быть, являл собой впечатляющее зрелище. Греческий автор Харитон приводит следующее описание:

«Была объявлена великолепная охота. Вот появились превосходно одетые всадники – персидские придворные и цвет войска. Каждый из них представлял собой зрелище, на которое стоило полюбоваться, но более всего впечатлял сам царь; он ехал верхом на могучем, непревзойденном нисейском коне, чья сбруя была из золота; царь был одет в мантию, сшитую из вавилонской ткани и окрашенную тирским пурпуром, а его тиара была цвета гиацинта; на поясе у него висел меч, в руках он держал по копью, а через плечо были перекинуты лук и колчан тончайшей китайской работы… Вскоре горы наполнились криками и беготней людей, лаем собак, ржанием лошадей, шумом убегающей дичи».

Наибольшей славой пользовалась охота на львов. Это был воистину царский спорт. С древнейших времен охота на львов считалась исключительной прерогативой царской семьи: «Добить льва оружием было моим царским правом», – утверждает один вавилонский правитель. Персы охотились на львов, бросая копья с седла, а также задействуя лук и пращу, но протокол строго регулировал все этапы охоты, и только царь имел право первым метнуть копье в добычу. Известно изображение Дария I, пускающего стрелы во льва, вставшего на задние лапы, в то время как туша еще одного льва лежит под колесами царской колесницы. Использование колесниц на охоте, по-видимому, получило развитие в Египте и Ассирии. Как и в бою, те служили знаком высокого положения благодаря тесной ассоциации с царями и знатью. На самом деле колесницы не слишком подходили для охоты, поскольку были хрупкими и часто ломались в непригодной для них местности. Если добыча устремлялась в лес или болото, можно было пересесть на лошадь. Иногда использовались военные отряды, пресекающие бегство животного с плоских равнин. Как бы ни протекала царская охота на львов в действительности, на персидских монетах, печатях и рельефах мы встречаем мотив царя как убийцы львов, где лев порой представлен как мифическое гибридное существо, а повергающий его царь – как «персидский герой».

Ахеменидские цари использовали свой двор как политический инструмент для укрепления и приумножения абсолютной власти. Кодифицированный церемониал позволил им укротить и приручить персидскую знать. Находящиеся под пристальным наблюдением, лишенные реальной власти и постоянно озабоченные нюансами этикета, персидские вельможи стали одержимы своим положением в орбите двора великого царя, не замечая, что, по сути, оказались заперты в золотой клетке.