Текст книги "Нравственные письма к Луцилию. С комментариями и иллюстрациями"

(1) Его же разумели наши и (под именем) отца Либера, и Геркулеса, и Меркурия; отца Либера, потому что Он отец всего, потому что Им впервые открыта сила семян, которая может производить нас чрез чувственное удовольствие; Геркулеса, потому что сила Его необорима и когда она, по совершении дел (своих), придет в изнеможение, то превратится в огонь; Меркурия, потому что у Него разум, и число, и порядок, и мудрость. Куда ни обратишься – всюду увидишь Его предстоящим тебе.

(2) Ничто не лишено Его присутствия: Он наполняет Собой Свое творение.

Либер – в римской мифологии бог плодородия и оплодотворяющей силы, виноградарства, отождествлялся с Вакхом-Дионисом.

Таким образом, ничего ты не достигаешь, неблагодарнейший из смертных, считая себя обязанным не Богу, а природе, потому что не существует природы без Бога и Бога без природы, но и Тот и другая – одно и то же и не различаются по своим действиям.

(3) Если бы, получив что-нибудь от Сенеки, ты сказал, что должен Аннею или Луцию, то ты переменил бы не кредитора, а название его; потому что назвал ли бы ты его по имени, или по фамилии, или по прозвищу, он остался бы одним и тем же. Так и в настоящем случае, называешь ли ты (Бога) природой, Судьбой, Фортуной – все это суть наименования одного и того же Бога, разнообразно проявляющего Свое могущество. И справедливость, честность, благоразумие, мужество, умеренность – все это добрые (свойства) одной и той же души: если ты любишь какое-нибудь из них, то любишь (самую) душу.

Для Сенеки языческие божества – разумные природные силы, воплощение мирового разума, пронизывающего всю природу и единого с ней. Так он обосновывает позицию пантеизма: «не существует природы без Бога и Бога без природы, но и Тот и другая – одно и то же».

(1) Но чтобы не уклониться в рассуждения, не относящиеся к делу, (я повторяю, что) все эти многочисленные и великие благодеяния дарованы нам Богом без надежды на обратное получение, потому что Он не имеет нужды в том, что дает, а мы не в состоянии ничего Ему дать. Таким образом, благотворительность желательна сама по себе: при ней наблюдается только польза лица, принимающего (благотворение). Станем стремиться к этой пользе, отложив в сторону попечение о собственных выгодах.

(2) «Но, – возражают, – вы говорите, что должно тщательно выбирать людей, которым следует оказывать благодеяние, потому что и земледельцы не вверяют своих семян пескам. А если это так, то, оказывая благодеяние, мы преследуем собственную пользу, подобно тому как и при пахоте и посеве, так как и посев не составляет сам по себе последней цели. Притом вы ищете, кому бы оказать благодеяние, а этого не следовало бы делать, если бы благодеяние было желательно само по себе. Где бы и как бы мы ни дали, благодеяние всегда останется благодеянием».

(3) Мы следуем добродетели не ради чего-либо другого, а ради нее самой. Однако, хотя ничего другого и не следует искать, мы обдумываем, что надобно делать, когда и как, ибо все зависит от этого. Таким образом, когда я выбираю, кому бы сделать благодеяние, то поступаю так именно затем, чтобы сделать благодеяние; ибо когда дают человеку недостойному, то это не может быть ни добродетелью, ни благодеянием.

Подобно тому как Бог творит благодеяния не ради выгоды, так и человек должен совершать их ради них самих, не рассчитывая на награду.

(1) Возвращение данного желательно само по себе; однако я не всегда буду возвращать, не во всяком месте и не во всякое время. Иногда бывает совершенно безразлично, стану ли я отказываться (от возвращения) или явно возвращать.

(2) Я буду иметь в виду благо того, кому хочу возвратить, и откажу ему (в возвращении) данного (предмета), который принес бы ему вред.

То же самое сделаю и при благодеянии: я стану наблюдать, когда дать, кому дать, как и для чего. Ибо ничего не должно делать без разумного основания и ничто не бывает благодеянием, кроме того, что дается рассудительно; потому что разум должен быть спутником всего высокого. Как часто от людей, упрекающих себя за неосмотрительную благотворительность, мы слышим такие слова:

(3) «Я бы лучше желал потерять, нежели дать ему». Неосмотрительное даяние есть самый постыдный вид потери, и гораздо тяжелее неудачно сделать благодеяние, чем не получить его обратно. Ибо чужая вина, что мы не получаем, а что не выбираем, кому давать, – наша.

(4) При выборе же ни на что (другое) не стану я обращать меньшее внимание, как на то, что ценишь ты (именно), от кого можно было получить обратно; потому что я выбираю того, кто способен чувствовать благодарность, а не того, кто мог бы возвратить. Часто же и кто не может возвратить бывает благодарным и кто возвратил – неблагодарным.

(5) К духу склоняется мое уважение. Посему богатого, но недостойного я миную; бедному человеку, но честному подам. Ибо и в крайней нужде он будет благодарным, и когда у него ничего не станет, останется душа. Не выгоду стремлюсь я извлечь из благодеяния, не удовольствие, не славу. Довольный (если удается) угодить одному, я стану давать для того, чтобы исполнить должное. И исполнение должного не бывает без выбора. Ты спрашиваешь, каков же будет этот выбор?

Сенека отвергает корыстные мотивы в стремлении оказывать благодеяния наиболее достойным людям. По его убеждению, это требование рассудительности, которая у стоиков считается добродетелью.

В этих главах философ подтверждает, что наиболее разумно делать благодеяния наиболее достойным, при этом они совершаются не ради выгоды, а ради самих себя. Сенека полагает, что такие дела соответствуют разумной природе человека, которая отражает мировой порядок, ведь мы живем благодаря дарам природы. Поэтому благодеяния самоценны, и оказывать их следует, даже если вместо выгоды нас ожидает убыток.

(1) Для вас, эпикурейцев, составляет удовольствие приучать свое изнеженное тело к ленивому бездействию и стремиться к беспечности, весьма похожей на усыпление, укрываться под густой тенью и утонченными рассуждениями, которые вы называете отдыхом, услаждать бесчувственную от дряхлости душу и пресыщать яствами и питиями бледные от неподвижности тела.

(2) Для нас же, стоиков, составляет удовольствие делать благодеяния, исполненные трудов, когда они облегчают труды других, – или опасностей, когда других избавляют от опасностей, – или тягостные для наших средств, когда они облегчают затруднительное и стесненное положение других.

(3) Что для меня за важность, получу ли я благодеяния обратно? Если и не получу, их должно оказывать. Благодеяние имеет в виду пользу того, кому оказывается, а не нашу; иначе мы оказываем его самим себе. Поэтому многое, что доставляет величайшую пользу другим, от награды теряет заслугу. Торговец приносит пользу городам, врач – больным, работорговец – рабам, которыми торгует; но все они, служа выгоде других ради собственной, нисколько не обязывают тех, кому приносят пользу.

Критикуя вульгарное эпикурейство, Сенека противопоставляет удовольствиям праздным и телесным удовольствие от совершенных благодеяний, которые не зависят от практической выгоды. Впрочем, истинный эпикуреец не понял бы этого возражения, так как он не разделяет совершение благодеяния и удовольствие от этого действия. Судя по всему, Сенека хотел сказать что-то большее, но неудачно подобрал слова. Он не имел в виду удовольствие как переживание, сопутствующее благодеянию, так как целью поступка должно быть нечто высшее, а не сопровождающие его вторичные эмоции. Очевидно, философ подразумевал особого рода ощущение жизни, раскрывающее причастность высшему бытию. Это ощущение усиливается, когда человек совершает добродетельные поступки, в которых реализуется его природа, причастная мировому разуму. Но для самого Сенеки это различие еще недостаточно ясно, и он постепенно проясняет его в последующих главах.

В этой главе философ еще раз подчеркивает: благодеяние должно быть бескорыстным. Человеку свойственно совершать благодеяния и получать от этого удовольствие, и порой он стремится действовать так ради удовольствия.

(1) Те же самые (эпикурейцы) признаются, что сами они отплачивают за благодеяния не потому, что это дело благородное, а потому, что полезное. Что это – заблуждение, можно доказать с меньшим трудом, так как мы докажем это при помощи тех же самых доказательств, какие собрали (в пользу того), что делать благодеяния – дело само по себе желательное.

(2) (Нами) твердо установлено то (положение), из которого исходят и прочие наши доказательства, именно: что о добродетели заботятся не по другой какой причине, как по той, что она – добродетель. Посему кто осмелится заводить спор о том, благородно ли быть благодарным? кто не станет проклинать человека неблагодарного, бесполезного для самого себя? А когда тебе рассказывают о том, кто остается неблагодарным по отношению к величайшим благодеяниям своего друга, то как ты смотришь на это? Совершил ли он, по твоему мнению, нечто позорное или опустил такую полезную вещь, которая должна бы принести ему выгоду? Думаю, что ты считаешь его человеком негодным, который нуждается в наказании, а не в опекуне. Этого не случилось бы, если бы признательность сама по себе не была делом желательным, делом высоким.

(3) Иные добродетели, быть может, менее выдаются своими достоинствами и нуждаются в истолковании того, высоки ли они; эта же добродетель очевидна; она так прекрасна, что блеск ее не может быть сомнительным и ничтожным. Что заслуживает таких похвал, что так равномерно воспринято душами всех людей, как признательность за истинные услуги?

Сенека утверждает, что к добродетели следует стремиться ради нее самой. При этом он признает, что она приносит удовольствие. Однако, по мнению философа, неверно связывать его с пользой, как делают эпикурейцы.

(1) Скажи мне, что побуждает нас к той (добродетели)? Выгода? Кто ее не презирает, тот неблагодарен. Тщеславие? Но что за слава – заплатить должное? Страх? Никакого (страха) не бывает для неблагодарного, так как, единственно для этого порока, мы не постановили закона как бы потому, что природа уже достаточно позаботилась об этом.

(2) Подобно тому как никакой закон не приказывает любить родителей, прощать детям, ибо излишне побуждать (нас идти туда), куда мы идем (сами); подобно тому как нет нужды побуждать к тому, чтобы любить самого себя, каковой любовью каждый руководится с самого рождения, так (никого нет нужды убеждать) в том, чтобы он стремился ко (всему) высокому ради самого высокого. Оно нравится самой своей природой, – и добродетель до того привлекательна, что даже у злых есть врожденная склонность одобрять (лучшее).

Есть ли кто-нибудь, кто бы не желал казаться благодетельным? кто бы среди преступлений и обид не старался приписывать себе честности? кто бы даже самых дерзких своих действий не прикрывал некоторым видом справедливости и не желал казаться сделавшим благодеяние даже тем, кому нанес оскорбление?

(3) Таким образом, (такие люди) допускают, чтобы им приносили благодарность те, кого они обидели, и представляются добрыми и щедрыми потому, что не могут быть (таковыми на деле). Они бы не делали этого, если бы любовь ко (всему) высокому и к тому, что само по себе достойно быть предметом желаний, не принуждала их искать репутации, противной их нравам, и скрывать порок, плода которого они страстно желают, между тем как сам он возбуждает в них ненависть и стыд; и никто не удалился настолько от естественного закона, никто не удалил от себя настолько все человеческое, чтобы сделаться злым ради удовольствия души.

(4) Ибо скажи кому угодно из тех, которые живут хищением, не пожелают ли они лучше добрым путем достигнуть того, что они приобретают разбоем и грабежом? Тот, ремесло которого нападать на прохожих и убивать (их), скорее пожелает найти (приобретаемое своим ремеслом), чем похищать. Не найдешь никого, кто бы не пожелал лучше пользоваться плодом беззакония, помимо (самого) беззакония. Величайшая услуга нам природы состоит в том, что добродетель проливает свой свет в души всех; даже те, которые не следуют ей, видят ее.

Удовольствие от благодеяния отличается от удовольствия от получаемой выгоды или тщеславия.

(1) Дабы ты знал, что стремление души к благодарности должно быть желательно само по себе, (доказательством для тебя может служить то, что) неблагодарности самой по себе должно избегать; ибо ничто так не разъединяет и не расторгает союза рода человеческого, как этот порок. В самом деле, от чего иного зависит наша безопасность, как не от того, что мы пользуемся взаимными услугами? Единственно благодаря этому обмену благодеяниями наша жизнь (становится) более благоустроенной и более огражденной от внезапных нападений.

(2) Разъедини нас, – чем тогда мы будем? Добычей и жертвой животных, кровью, ничего не стоящей и весьма легко проливаемой. Тогда как у прочих животных есть достаточно сил для своей защиты и все те, которые рождены для блужданий и жизни обособленной, вооружены, – человека окружает слабость: ни сила когтей, ни сила зубов не делает его страшным для других; безоружного и бессильного, его ограждает общество. (Природа) дала две силы, которые человека слабого сделали весьма крепким, – разум и общество; благодаря им тот, кто, взятый в отдельности, не может даже ни с кем поравняться, обладает миром.

(3) Общество дало ему власть над всеми животными; его, рожденного на земле, общество ввело во владение иной природой и дало ему власть господствовать над всей природой. Оно сдерживает приступы болезней, приготовляет опору старости, дает утешение в скорбях; оно делает нас мужественными, потому что позволяет призывать (себя на помощь) против судьбы.

(4) Уничтожь общество, и ты разрушишь единство человеческого рода – единство, которым поддерживается жизнь; а оно уничтожится, если ты будешь утверждать, что человек должен избегать неблагодарности не ради ее самой, а ради того, что ему надобно опасаться чего-то другого. Ибо (в самом деле) как много таких, которым безопасно можно быть неблагодарными? Наконец, я называю неблагодарным всякого, кто благодарен из-за страха.

По мнению Сенеки, стремление к благодарности желательно само по себе. При этом аргументацию он приводит в духе критикуемых им эпикурейцев: благодарность полезна и необходима для жизни общества. Хотя исходная посылка у него иная – он как стоик полагает, что общество должно быть организовано не на принципе пользы, а на принципе разума.

(1) Никто, обладая здравым умом, не боится богов, так как неразумно страшиться спасительного, и никто не любит тех, кого боится.

Ты, Эпикур, наконец, делаешь Бога безоружным: ты совлек с Него все оружие и всю власть и, дабы ни для кого Он не был предметом страха, изверг Его за пределы мира.

(2) Таким образом, Его, огражденного какой-то громадной и непроницаемой стеной, отделенного от соприкосновения и созерцания смертных, ты не имеешь причин бояться: нет у него никаких средств ни для благотворения, ни для вреда. Помещенный в срединном промежутке между этим и другим небом, далекий от человека, от животного, от (всякой) вещи, Он избегает развалин миров, падающих над Ним и вокруг Него, не слыша ни (наших) обетов и не заботясь о нас.

(3) А ты хочешь казаться почтительным и к Нему как к родителю, питая в душе, как я полагаю, чувство благодарности. Если же ты не желаешь казаться благодарным, потому что не имеешь от Него никакого благодеяния и тебя, по твоему мнению, образовали своим случайным и бесцельным сочетанием атомы и те твои маленькие частицы, то зачем ты Его почитаешь?

(4) За Его, говоришь, величие? за Его высокую и исключительную природу? Пусть так, соглашусь с тобой. Конечно, ты это делаешь, не побуждаемый никакой надеждой, никакой наградой; если же, следовательно, что-то такое, что желательно само по себе, самое достоинство чего привлекает тебя. Это и есть добродетель. А что может быть добродетельнее, как не быть благодарным? Предмет этой добродетели открывается в такой широте, как сама жизнь.

Сенека критикует Эпикура, считавшего, что боги не вмешиваются в дела людей, но вместе с тем видит в его позиции рациональное зерно. Ведь Эпикур был убежден, что Бога следует почитать не ради выгоды, а бескорыстно, получая эстетическое удовлетворение от созерцания совершенства. Но ведь именно так и следует стремиться к добродетели, полагает Сенека.

(1) «Но, – говорит Эпикур, – этому благу присуща даже некоторая польза», ибо, в самом деле, – какой добродетели она не присуща? Однако только о такой вещи говорится, что к ней стремятся ради нее самой, которая хотя и имеет некоторые внешние по отношению к себе выгоды, тем не менее нравится и после их отделения и удаления. Полезно быть благодарным; однако я буду благодарным и в том случае, когда мне это повредит. Что преследует благодарный?

(2) Чтобы эта добродетель снискала ему новых друзей, новые благодеяния? А если кто может вызвать против себя оскорбления, если кто понимает, что он не только ничего себе чрез нее не может приобрести, но даже многое должен будет потратить из того, что было им ранее приобретено и отложено про запас, – что тогда? охотно ли он пойдет на убытки?

(3) Неблагодарен тот, кто в признательности предвидит новое благодеяние, кто, возвращая (полученное им), надеется (чрез это получить еще). Я называю неблагодарным того, кто сидит при постели больного потому (только), что этот последний намерен сделать завещание, у кого много (тогда бывает) свободного времени подумать о наследстве или о завещанном имуществе. Пусть такой человек сделает все, что обязан сделать добрый и помнящий о своем долге друг, но если в его душе таится надежда, если он алчет наживы и (только) забрасывает уду, то этот человек следует за смертью и витает около трупа подобно тем птицам, которые питаются терзанием тел и поблизости высматривают ослабленных болезнью и близких к падению животных.

Не только благодеяние, но и благодарность за него также должна быть бескорыстной. Человек должен выражать ее, даже если это повлечет убыток. Любое привнесение в нее корыстного намерения Сенека приравнивает к неблагодарности.

В этой главе философ пишет о двух видах благодарности. Она может проявляться в стремлении вернуть что-либо взамен благодеяния и в добром расположении духа, с которым человек принял его и осознает свой долг. Иной вид благодарности не всегда заметен окружающим, но он может оказаться более искренним, чем первый. Порой благодарный человек может показаться обществу неблагодарным, однако его честность проявляется в том, что он остается на своей позиции даже в том случае, когда его подвергают гонениям.

(1) Приведем теперь снова аргумент, хотя он уже и был высказан нами ранее, именно: почему мы желаем быть благодарными, когда умираем? Почему мы (старательно) взвешиваем (оказанные нам) каждым услуги? Зачем делаем мы это, пробегая в памяти всю свою жизнь, дабы не оказаться забывшими чьего-либо одолжения. Ведь (у нас) ничего не остается (более), на что могла бы простираться наша надежда? Однако и находясь на этом пороге (жизни), мы желаем удалиться от дел человеческих насколько возможно более благодарными.

(2) Очевидно, в самом этом подвиге заключается большая награда за него и (очевидно, что) добродетель обладает великой властью – привлекать умы людей. Прелесть ее объемлет души и восхищает их, очарованных созерцанием ее света и блеска.

(3) Но много проистекает отсюда и выгод. Для лучших людей и жизнь безопаснее, (на их стороне) любовь и благосклонное суждение добрых, да и более беспечными бывают лета той жизни, которая сопровождается невинностью и признательностью души. Ибо несправедливой была бы природа (вещей), если бы она сотворила только это жалкое непостоянное и суетное благо. Но помышляй о том, будет ли у тебя желание идти к добродетели, которая часто достигается безопасно и легко, идти даже по камням и скалам и пути, занятому дикими зверями и змеями.

Сенека указывает: даже умирая, человек стремится оставаться благодарным. Следовательно, чувство благодарности открывает нечто, что сильнее смерти. В понимании стоика это может быть лишь причастность высшему благу – мировому разуму, реализующаяся в повседневной жизни людей через их добродетельные поступки.