Текст книги "Нравственные письма к Луцилию. С комментариями и иллюстрациями"

(1) Некто, пришедши убить тирана, (вместо того) раскрыл мечом нарыв на его теле. Но тиран не возблагодарил этого человека за то, что тот, желая нанести вред, исцелил болезнь, от лечения которой со страхом отступились руки врачей. Ты видишь, что нет большой важности в самом предмете благодеяния, потому что принесший пользу с намерением принести вред никому не представляется оказавшим благодеяние. Благодеяние здесь надобно приписать случаю, а обиду – человеку.

Мы видели в амфитеатре льва, который, узнав в одном из гладиаторов (так называемых бестиариев) своего бывшего хозяина, защитил его от нападения зверей. Что же – надобно ли считать благодеянием эту помощь зверя? Без сомнения, нет, потому что он не имел «воли» – сделать благодеяние и сделал это не с тем расположением, в каком бывает душа человека, оказывающего благодеяние.

2) На место льва – поставь тирана. И тот и другой даруют жизнь, но ни тот ни другой не делают благодеяния, ибо то не благодеяние, когда принимают (его по необходимости), то не благодеяние, когда бываешь обязанным тому, кому не хочешь. Сперва надобно мне предоставить свободу, а потом оказать и благодеяние.

Благодеяние – это осознанный свободный поступок, а значит, нельзя судить о нем только по результату. Как показывает Сенека, случайное действие, даже если оно принесло пользу, не может быть благодеянием. Последнее лишь тогда обретает смысл, когда совершается свободно и по доброй воле.

(1) Обыкновенно спорят относительно Марка Брута: следовало ли принимать ему жизнь от Августа Юлия (Цезаря), после того как он замыслил умертвить последнего?

Марк Юний Брут (85 г. до н. э. – 42 г. н. э.) – римский политический деятель и военачальник из плебейского рода Юниев, известный как убийца Гая Юлия Цезаря. Гай Юлий Цезарь (100 г. до н. э. – 44 г. до н. э.) – древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель, консул 59, 48, 46, 45 и 44 годов до н. э., диктатор 49, 48–47 и 46–44 годов до н. э., великий понтифик с 63 года до н. э., расширил границы своего государства, кардинально изменил политическую систему Вечного города, пал жертвой заговора.

(2) Какими побуждениями Брут руководствовался при этом убийстве, это мы рассмотрим в другом месте. Мне же представляется, что этот муж, великий во (всех) других отношениях, в данном случае впал в сильнейшее заблуждение и поступил несогласно с учением стоиков или вследствие того, что испугался имени царя, – тогда как под управлением справедливого царя государство пользуется наилучшим состоянием; или вследствие того, что надеялся на возможность существования свободы при таком положении вещей, когда столь дорогой ценой вознаграждалось как управление, так и прислуживание; или вследствие того, что считал возможным возвращение государства к прежнему состоянию, после того как уже были утрачены древние нравы, (считал возможным) сохранение равенства гражданских прав и устойчивости законов, после того как уже видел столько тысяч людей, сражавшихся не из-за вопроса о том, быть ли рабами или нет, а из-за вопроса лишь о том, кому быть рабами. Какое же забвение природы вещей и своего государства овладело им, если он поверил, что после погибели одного не найдется другого, который пожелал бы того же самого, тогда как нашелся Тарквиний после погибели стольких царей от меча и перунов?

(3) Но он должен был получить жизнь (от Цезаря), не будучи, однако, обязан считать отцом того, кто насилием достиг права делать благодеяния. Ибо тот еще не спас, кто только не умертвил, и не благодеяние даровал он, а только освобождение (от смерти).

Сенека обращается к историческому примеру. Во время гражданской войны Марк Брут примкнул к противнику Юлия Цезаря Помпею, но потом вновь возвратился к Цезарю. Тот принял его, оказав тем самым ему благодеяние, но, как считает Сенека, уже тогда у Брута было намерение убить Цезаря. Благодеяние – это совместное действие, и, как убежден Сенека, будучи во враждебном отношении к Цезарю, Брут со своей стороны не должен был участвовать в этом действии. Кроме того, Брут был неправ также потому, что поступал неразумно. Хоть он и исходил из самых лучших побуждений, надеясь восстановить древние нравы, республику, равенство гражданских прав, но он ошибался, полагая, что этого можно достичь, убив одного человека.

(1) С большим правом может быть подвергнут некоторому обсуждению вопрос о том, что следует делать узнику в том случае, когда ему обещает плату за выкуп человек, развращенный телом и неприличный на язык. Допущу ли, чтобы меня спас человек непристойный? И потом, спасенный им, чем я отблагодарю его? Стану ли жить с человеком развратным? Могу ли отказаться от сожительства со своим избавителем? Выскажу свое мнение.

(2) От какого угодно человека, даже человека и с таким нравом, я приму деньги, которыми и выкуплю свою жизнь, но приму это как заем, а не как благодеяние. Я возвращу ему деньги и, если представится случай спасти его от опасности, спасу, но не снизойду до дружбы (с ним), которая соединяет только людей подобных; я стану считать его не избавителем, а заимодавцем и буду знать, что ему следует возвратить то, что я от него получил.

(3) Может найтись человек, достойный того, чтобы от него принять благодеяние, но благодеяние это может принести ему вред. Я не приму от него, не приму потому, что он готов помочь мне с ущербом или даже с опасностью для самого себя. Он намерен защищать мой процесс, но благодаря такому покровительству можно приобрести себе врага в лице тирана. Я оказался бы (в отношении к нему) недругом, если бы, при выражении с его стороны желания подвергнуться из-за меня опасности, не стал бы стараться сам, без его помощи, выйти из своей опасности, что для меня было бы делом более легким.

(4) Гекатон приводит следующий нелепый и необдуманный пример. Он указывает на Аркесилая, который, по его словам, не принял денег, предложенных ему сыном одного домохозяина (filius familias), не принял, дабы тот не оскорбил этим своего скупого отца. Что же Аркесилай сделал достойного похвалы? Что не принял краденого? Что предпочел лучше вовсе не принимать, чем возвратить обратно? Какая, в самом деле, скромность отказаться от принятия чужой собственности?

(5) Если же нужно привести в пример человека с великой душой, то воспользуемся примером Юлия Грецина, мужа достойного, которого кесарь Калигула умертвил за одно то, что тот был человеком более достойным, чем кто-либо мог быть таковым в интересах тирана. Приняв деньги, собранные его друзьями для издержки на зрелища, он не принял значительной суммы, присланной ему от Фабия Персия. Когда люди, обращающие внимание не на предлагающих, а на предлагаемое, укоряли его за то, что он отказался от этого подарка, Юлий ответил: «Приму ли я благодеяние от человека, от которого не могу принять заздравного тоста».

(6) И когда консуляр Ребилий, пользовавшийся столь же дурной славой, прислал ему еще большую сумму и убеждал принять ее, он ответил: «Прошу извинить меня, ибо я не принял и от Персия». Видя такую разборчивость, недоумеваешь, о приеме даров или о выборе сенаторов здесь идет дело!

В этом письме философ упоминает Юлия Грецина, убитого Калигулой. Грецин – римский сенатор, отец Юлия Агриколы, полководца и государственного деятеля. Сенека хочет показать, что превращать нравственные принципы в формальные правила, которых нужно строго придерживаться, неразумно. Убеждая не принимать благодеяния от недостойных людей, Сенека вместе с тем призывает к здравомыслию: если такой человек дает деньги и от них зависит спасение жизни, то, конечно, их необходимо принять. Но относиться к такому действию следует не как к благодеянию, а как к займу. Его надо вернуть при первой же возможности.

(1) Когда мы решили принять благодеяние, то будем стараться быть веселыми, явно обнаруживая радость, и это должно быть очевидным для дающего, дабы он получал плод своих благодеяний в тот самый момент, когда давал. Ибо законна причина радости видеть своего друга радостным, но еще более законна – сделать его таким. Станем высказывать, не скрывая своих чувств, что благодеяние принято нами с благодарностью, и будем свидетельствовать об этом не только тогда, когда слушает сам благотворитель, но и повсюду. Кто принял благодеяние с благодарностью, тот этим самым уплатил уже первое вознаграждение за него.

Благодеяние – это совместное действие. Принимающий дары участвует в нем, выражая благодарность в первую очередь открытым проявлением радости.

(1) Бывают люди, которые не желают принимать иначе, как только тайно; они избегают всякого свидетеля и поверенного (в благодеянии); в таких лицах можно предполагать дурные намерения. Подобно тому как оказывающий благодеяние должен приводить его в известность, насколько это будет доставлять удовольствие тому, кому оно оказывается, так равно и принимающий (благодеяние) должен предать его всеобщей гласности. Не принимай того, в чем стыдно сознать себя должником. Иные приносят благодарность украдкой, в углу или на ухо.

(2) Это не скромность, а своего рода неблагодарность. Кто приносит благодарность, удаляя свидетелей, тот человек неблагодарный. Иные не желают ни заключать долговых контрактов, ни допускать участия маклеров, ни приглашать свидетелей для приложения печати, ни давать расписки – подобным же образом поступают и люди, заботящиеся о том, чтобы оказанное им благодеяние оставалось, насколько возможно, в неизвестности.

(3) Они боятся открыто приносить (благодарность) с целью прослыть более обязанными своей энергии, чем посторонней помощи. Они чересчур умеренны в исполнении своего долга в отношении к тем, кому обязаны жизнью или честью. Опасаясь прослыть клиентами (своих благодетелей), эти лица приобретают себе более неприятную репутацию людей неблагодарных.

Если человек оказывает благодеяние, как это удобно получателю даров – открыто или тайно, то тем самым поступает верно, возвышая его. Но если кто-нибудь стремится получать благодеяние тайно, то тем самым принижает его, проявляя неблагодарность.

(1) Иные наихудшим образом отзываются о самых важных услугах (оказанных им). Некоторых безопаснее бывает оскорбить, чем оказать им услугу: в своей ненависти они ищут доказательства того, что ничем не обязаны другим. Но ни о чем не следует так заботиться, как о том, чтобы твердо помнить оказанные нам услуги и время от времени возобновлять в себе это воспоминание, потому что кто не помнит (об этом), тот не может воздать благодарности, а кто помнит, тот уже тем самым приносит ее.

(2) Не следует принимать благодеяний пренебрежительно, но не следует принимать их и подобострастно или униженно. Ибо кто бывает небрежен во время самого принятия дара, тогда как всякое новое благодеяние должно бы доставлять удовольствие, то что же он будет делать после того, как изгладится первое впечатление от этого благодеяния? Иной принимает (благодеяние) с презрительным видом, как бы говоря этим:

(3) «Хотя я в этом и не нуждаюсь, но так как ты сильно того желаешь, то предоставлю себя в твое распоряжение». Иной принимает горделиво, так что у дающего остается сомнение, сознает ли он его благодеяние. А иной едва раскрывает рот и, таким образом, обнаруживает более неблагодарности, чем в том случае, если бы вовсе промолчал.

(4) Надобно говорить с усердием тем большим, чем важнее предмет (благодеяния), и прибавлять при этом следующие слова: «Тебе обязано более людей, чем ты думаешь». Каждый ведь чувствует удовольствие, когда благодеяние его приобретает более широкую известность. «Ты не знаешь, что сделал для меня, но тебе надлежит знать, насколько это важнее того, чем ты сам предполагаешь». Кто таким образом возвышает цену своего долга, тот в это же самое время становится приятен (для своего благодетеля). «Я никогда не буду в состоянии воздать тебе благодарность, но, по крайней мере, не перестану всюду заявлять, что (ничем) не могу вознаградить тебя».

Принимать благодеяния подобает достойно, без пренебрежения, унижения, подобострастия, и так же следует вспоминать об этом поступке. Худшим проявлением неблагодарности будет плохо отзываться о нем или пытаться доказать, что ничем за него не обязан.

(1) Фурний ничем иным так не угодил Цезарю Августу и ничем иным не приобрел столь легкого доступа к испрошению его милостей, как при помощи тех слов, которые сказал, умоляя о помиловании своего отца, примкнувшего к партии Антония. «Ты, Цезарь, – сказал он, – обижаешь меня только тем, что заставляешь жить и умереть неблагодарным». Что иное столь свойственно благодарной душе, как не то, что она никак не может успокоиться, если не имеет даже надежды когда-нибудь вознаградить за оказанное ей благодеяние?

(2) При помощи таких и подобного рода речей постараемся достигнуть того, чтобы наше расположение не оставалось скрытым, но обнаруживалось вовне и появлялось на свет. Можно обойтись и без слов: сознание проявится в выражении лица, коль скоро мы проникнуты надлежащим чувством.

(3) Кто желает отблагодарить, тот помышляет о возвращении (благодеяния) уже в то самое время, когда (его) принимает. «Он, – говорит Хрисипп, – подобно предназначенному для состязания в беге и заключенному (предварительно) в особое помещение (carcer), должен выжидать своего времени, чтобы, по данному сигналу, устремиться вперед. И для него необходима большая поспешность, сильное напряжение, чтобы догнать человека, который его опередил».

Здесь Сенека хочет сказать, что готовность отблагодарить – это состояние души, не имеющее ничего общего с формальным возвращением займа.

(1) Теперь следует рассмотреть, что главным образом делает людей неблагодарными: преувеличенное ли мнение о себе и врожденный всем людям недостаток восхищаться собой и всем своим или же алчность и зависть.

(2) Начнем с первого. Никто не бывает беспристрастным судьей в отношении к самому себе; отсюда происходит то, что он мнит себя всего заслужившим и все принимает как должное, считая себя при этом недостаточно оцененным по своему достоинству. «Мне оказано это (благодеяние), – говорит он, – но как поздно и после какой борьбы? Насколько большего мог бы я достигнуть, если бы предпочел ухаживать за таким-то или таким-то или заботиться о самом себе. Не этого ожидал я. Меня смешали с толпой: стало быть, сочли достойным малого; лучше было бы обойти вовсе».

Первая причина неблагодарности – в склонности преувеличивать мнение о себе, тем самым считая себя недостаточно оцененным.

(1) Авгур Лентул, слывший примером колоссальнейшего богатства – до тех пор, пока вольноотпущенники не сделали его бедняком (он видел 4000 своих собственных сестерций: я говорю в собственном смысле, ибо не более как только «видел»), – был человеком столь же скудоумным, сколько малодушным. Будучи в высшей степени скуп, Лентул, однако, скорее тратил деньги, чем слова: такова была у него скудость речи.

Гней Корнелий Лентул Аугур (ок. 54 г. до н. э. – 25 г. н. э.) – политик и военачальник ранней Римской империи во время правления Августа, стал консулом в 14 г. до н. э. Был чрезвычайно богат, по принуждению императора Тиберия покончил жизнь самоубийством.

(2) Хотя всем своим богатством этот человек был обязан Августу, которому (от себя) принес одну бедность, обремененную тяжестью знатного имени, тем не менее, занимая уже по своему богатству и расположению, каким пользовался, первенствующее положение в государстве, он время от времени обыкновенно жаловался на Августа, говоря, что его отвлекли от занятий и не дали того, сколько он потерял, оставив красноречие. А между тем божественный Август между прочими благами доставил ему и то, что избавил его от насмешек и напрасного труда.

Гай Юлий Цезарь Октавиан Август (23 сентября 63 г. до н. э. – 19 августа 14 г. н. э.) – стал во главе Рима после смерти Цезаря и победы в гражданской войне над Антонием; основатель империи.

(3) Алчность никому не позволяет быть благодарным, так как для нескромных надежд никогда не бывает достаточно того, что предлагается. Мы тем большего желаем, чем более нам досталось, и алчность человека, находящегося среди огромной массы богатств, становится еще более ненасытной, подобно тому как сила пламени бесконечно увеличивается, когда сильнее бывает пожар, от которого оно поднимается.

(4) Равным образом и честолюбие никому не позволяет успокоиться на той степени почестей, которая некогда была дерзкой мечтой. Никто не довольствуется назначением в трибуны, но жалуется, что его до сих пор еще не возводят в звание претора. Но и это достоинство не удовлетворяет, если не дают консульства. Да и консульство не может успокоить, коль скоро в эту должность избирали только один раз. Страсть (человека) стремится все далее, не сознавая своего блага, потому что обращает внимание не на то, откуда получила начало, но на то, где цель ее стремления. Сильнее и могущественнее всех этих пороков зависть, которая беспокоит нас при каждом сравнении (себя с другими).

На примере истории Лентула и Октавиана Августа Сенека объясняет истоки неблагодарности: укрепленное скудоумием самомнение, алчность, честолюбие, страсть, не позволяющая осознать уже имеющееся благо, зависть.

(1) «Мне сделано благодеяние, но вон такому-то сделано более, а такому-то скорее». Зависть, далее, не оправдывает никого: в ущерб другим она действует исключительно в свою пользу. Насколько проще, насколько благоразумнее возвышать достоинство полученного благодеяния и знать, что никого так не ценят другие, как мы.

(2) «Я должен был получить более, но для него нелегко было более дать: ему надобно было разделить свои щедроты между многими. Это лишь начало; будем питать к нему добрые чувства и своей признательностью вызовем его на новые благодеяния. Он сделал мало, но будет делать чаще. Он предпочел мне этого человека, но зато и меня предпочел многим. Тот не равен мне ни по достоинствам, ни по заслугам, но на его стороне было счастье. Благодаря жалобам я не сделаюсь достойным больших даров, но окажусь не достойным и того, что дано. Этим презреннейшим людям дано более, но что за важность! Ведь Фортуна так редко руководится разумным соображением!» Мы ежедневно жалуемся на то, что злые люди счастливы.

(3) Часто град, миновав нивы какого-нибудь весьма дурного человека, побивает посевы достойнейших людей. Каждому свой жребий – как во всем прочем, так и в дружбе!

(4) Нет столь полного благодеяния, которого не могла бы унизить злоба, и нет столь ничтожного, которое не возвысилось бы в своем достоинстве благодаря истолкованию его в лучшую сторону. Никогда не будет недостатка в причинах для жалоб, если будем рассматривать благодеяния с их слабейшей стороны.

Зависть – наиболее сильная страсть, ведущая к неблагодарности. Она возникает, когда человек сравнивает свое положение с положением других, и не находит в этом ничего справедливого. И тут Сенека упоминает судьбу, которая, по общему мнению, неразумна и капризна. Однако, чтобы увидеть разумность миропорядка, необходимо принять свою судьбу, даже если она кажется совершенно нелепой. Для этого следует отказаться от зависти.

(1) Посмотри, как несправедливо относятся к божественным дарам даже некоторые мудрецы по профессии. Они жалуются на то, что величиной тела мы не равняемся слонам, быстротой – оленям, легкостью – птицам, стремительностью – быкам; что крепостью кожи мы уступаем зверям, красотой – ланям, густотой (волос) – медведям, нежностью – бобрам; что собаки превосходят нас чуткостью обоняния, орлы – остротой зрения, вороны – продолжительностью жизни, многие животные – счастливой способностью к плаванию.

(2) И между тем как природа не терпит соединения в одном существе некоторых из перечисленных нами свойств, например подвижности тела и силы, они считают несправедливостью то обстоятельство, что человек не одарен столь различными и несовместимыми благами. Они упрекают богов в пренебрежении к нам за то, что человеку не дано физической крепости и непобедимой силы, не дано предвидения будущего. Эти люди едва удерживаются от увлечения постыдным желанием ненавидеть природу за то, что мы ниже богов, что мы не стоим наравне с ними.

(3) Насколько будет лучше, если мы обратимся к созерцанию столь многочисленных и великих благодеяний и возблагодарим богов за то, что они соблаговолили поместить нас в этом прекрасном жилище на втором месте после себя и превознести выше всего земного. Уподобит ли нам кто-либо тех животных, власть над которыми находится в наших руках? Все, в чем нам отказано, не могло быть и дано.

(4) Посему кто бы ни был ты, несправедливый ценитель человеческого жребия, подумай о том, сколько благ даровал нам Отец наш, скольких превосходящих нас силой животных мы поработили, превосходящих быстротой догнали; подумай о том, что нет ни одного существа (mortale), которое было бы вне нашей власти.

(5) Мы получили так много сил, так много дарований и, наконец, душу, для которой все становится доступным в то самое время, когда она обращает на то свое внимание, – душу более быструю, чем звезды, пути которых она предусматривает за много веков. В наше распоряжение, далее, предоставлено так много плодов, так много богатств и такое множество других вещей. Обойди все: не нашедши ни одного существа, каковым бы предпочел быть во всей его целости, ты пожелаешь обладать отдельными свойствами, заимствованными ото всех существ. Оценив надлежащим образом щедрость природы, необходимо сознаешь, что ты для нее составляешь предмет особого расположения.

(6) Таким образом, бессмертные боги ценили и ценят нас выше всего. Поставив нас на первом месте после себя, они оказали этим величайшую почесть, какая только могла быть нам оказана. Мы получили много и большего не в состоянии были получить.

Здесь философ переходит к объяснению благодарности за собственное человеческое существование. Это побуждает его высказать ряд философско-антропологических идей. Он считает нелепыми тех, кто видит ущербность человека в том, что он по тем или иным качествам уступает животным. В действительности все эти качества в нем идеально согласованы и составляют такую сочетающуюся с разумной душой целостность, которую мы не находим ни в одном животном. Сенека называет постыдной ненависть к природе человека за то, что он ниже богов и даже физически якобы недостаточно развит. На самом деле человек занимает место выше всего живого, поскольку, по учению стоиков, является наиболее полным раскрытием мирового разума в космосе. Боги, упоминаемые Сенекой, – суть проявления этого разума в природе, управляющего всем мирозданием. Стоики именовали его логосом или Богом. Порой их стиль выражения мысли сближается со стилем христиан, как в данном случае, когда Сенека называет логос Отцом нашим. Интуитивно философы этой школы воспринимали мировой разум личностно как высшего Бога, точно так же, как они воспринимали определенные проявления данного разума в природе в виде языческих богов, с которыми можно вступать в общение. В отличие от христиан, они понимали личность Бога как раскрывающуюся внутри становления космоса и неотделимую от него. Христиане же трактуют Божественную личность как полностью запредельную всему сотворенному миру.