Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1"

Такой оказалась кампания 1813 года в Испании, печально известная разгромом у Витории, отметившим наши последние шаги в стране, где мы в течение шести лет бессмысленно проливали свою кровь и кровь испанцев. Результатом стали потеря Испании, угроза южной границе и уничтожение мощнейшего средства для переговоров с Англией: ибо при создавшемся положении уступить ей Испанию не представлялось возможным. Это означало необходимость новых жертв, вдобавок к тем, которых требовала Австрия. Заключение мира затруднилось как никогда, а все, кто считал, что настало время сокрушить Францию, обрели новую уверенность.

Понятно, почему Наполеон был крайне раздосадован. В общих чертах о событиях в Испании он узнал в минуту отъезда из Дрездена, а в Торгау, Виттенберге и Магдебурге, узнав из донесений министра Кларка подробности, был охвачен сильнейшим гневом. С Жозефом он обошелся крайне сурово.

«Я слишком долго рисковал ради дураков», – написал он Камбасересу, Кларку и Савари; а после такого вступления отдал самые суровые и унизительные для Жозефа приказания. Чтобы заменить его в Испании, он выбрал человека, который мог быть королю наиболее неприятен, – маршала Сульта, находившегося в ту минуту в Дрездене. Пожаловав Сульту звание главнокомандующего армиями в Испании и наделив его чрезвычайными полномочиями, Наполеон приказал ему отбывать немедленно, не задерживаться в Париже более чем на 12 часов, не встречаться ни с кем, кроме Камбасереса и Кларка, и тотчас отправляться в Байонну, чтобы собрать там армию и дать отпор англичанам. Все эти меры были естественны. Однако дальше он приказал Жозефу немедленно покинуть Испанию, запретил ему ехать в Париж, предписал удалиться в Морфонтен и никого не принимать; поручил Камбасересу не разрешать высшим чиновникам посещать его (будто с их стороны можно было опасаться движений великодушия) и довершил свои предписания приказом арестовать его в случае нарушения этих повелений! Перестав доверять фортуне, Наполеон перестал доверять и людям и повсюду видел заговоры, зреющие против регентства жены и власти сына. Недовольный Жозеф окружит себя в Париже другими недовольными и захочет отобрать регентство у Марии Луизы – такие зловещие картины пронеслись в возбужденном мозгу Наполеона и продиктовали ему бессмысленный приказ арестовать собственного брата.

Если бы испанские события, которые сделали врагов Наполеона более требовательными, сделали его самого более благоразумным и сговорчивым, можно было бы сказать, что несчастье счастью помогло; но этого не случилось. Побывав в Торгау, Виттенберге и Магдебурге и проведя смотры войск, Наполеон вернулся в Дрезден, чтобы продолжить опасную игру – дотянуть до окончания перемирия без объяснений об условиях мира и добиться нового продления перемирия, в последнюю минуту выказав притворную готовность к серьезным переговорам.

Пруссия и Россия назначили своих полномочных представителей и отправили их в Прагу, куда те прибыли 11 июля, на день раньше предписанного срока. Вернувшись в Дрезден из своей пятидневной поездки 15 июля и получив, наконец, утвержденную Австрией, Пруссией и Россией новую конвенцию, Наполеон уже не мог откладывать назначение своих полномочных представителей. Представлять Францию на конгрессе в Праге он поручил Нарбонну и Коленкуру. Назначая Коленкура, Наполеон продолжал питать тайную надежду на прямое сближение с Россией и на мирный договор, который удовлетворит Россию и Францию, пожертвовав Германией в пользу двух великих империй Запада и Востока.

Эти два назначения, получившие всеобщее одобрение, произвели в Праге впечатление, несколько исправившее дурные последствия наших вечных отсрочек. Хотя наступило уже 16 июля и для переговоров оставалось не более тридцати дней, тем не менее всё можно было спасти даже теперь, если бы один досадный инцидент не доставил Наполеону правдоподобный предлог для новой отсрочки. В Ноймаркте находились представители воюющих сторон, образовавшие постоянную комиссию для ежедневного урегулирования вопросов, касавшихся перемирия. Когда французский представитель сообщил им о последней конвенции, продлевавшей перемирие до 10 августа, с шестидневным сроком между отменой перемирия и возобновлением военных действий, что переносило продолжение войны на 17 августа, прусский и русский представители, казалось, услышали об этом впервые и весьма удивились. Снесшись со штаб-квартирой союзников, они получили от главнокомандующего Барклая-де-Толли подтверждение на предмет конвенции и одновременно заявление, что военные действия возобновятся не 17, а 10 августа. Заявление это было сколь странным, столь и неожиданным.

И вот что на самом деле привело к ошибке, доставившей Наполеону прискорбный предлог для новой отсрочки. Окружавшие Александра и Фридриха-Вильгельма приближенные были столь пылки, что обоим государям стоило больших усилий добиться согласия на первое перемирие, несмотря на всю нужду, которую они в нем испытывали. Они не смогли отказать настоятельным просьбам Меттерниха и во втором перемирии; однако, согласившись, едва осмеливались в нем признаться. Император Александр, отбывая в Трахенберг, где должна была состояться генеральная конференция глав коалиции, сказал Барклаю-де-Толли, не вдаваясь в подробности, что согласился на продление перемирия до 10 августа, но не предоставит более ни дня. Выразившись подобным образом, император говорил только об основном сроке, не имея в виду исключения последующих шести дней, составлявших законный промежуток между объявлением и самим фактом военных действий, и предоставил дальнейшее обсуждение деталей своим офицерам. Но Барклай-де-Толли, в избыточном стремлении к точности и соблюдению форм, не уступил никаким представлениям и объявил, что не желает брать на себя решение подобной трудности, не снесшись вновь с императором.

Узнав о странном недоразумении, Наполеон поначалу испытал неудовольствие. Но, поразмыслив, припомнил беседы с Меттернихом, расчеты времени, сделанные с ним вместе, и у него не осталось никаких сомнений насчет истолкования второй конвенции. Вовсе не обеспокоившись этим инцидентом, он решил им воспользоваться и извлечь из него новый и вполне правдоподобный предлог, чтобы выиграть еще несколько дней. Он приказал Нарбонну тотчас заявить в Праге, что, поскольку в Ноймаркте произошел странный инцидент и смысл конвенции, в силу которой будут происходить переговоры, поставлен под сомнение, он не считает ни достойным, ни безопасным для себя вести переговоры с людьми, подобным образом понимающими свои обязательства;

и что прежде чем он отправит Коленкура, он желает получить категорические объяснения по поводу слов, сказанных генералом Барклаем-де-Толли.

Когда в Праге стало известно о новой трудности, а это случилось 18 июля после прибытия депеши, отправленной из Дрездена 17-го, новость произвела весьма сильное впечатление. Прусский и русский представители притворились гораздо более раздраженными, чем были на самом деле, и даже оскорбленными. Но Меттерних был подавлен, а император Франц – глубоко задет. И тот и другой желали мира, хотя император верил в него меньше, чем министр, и уменьшение шансов на заключение такового вызывало у обоих искренние сожаления.

Меттерних встретился с Нарбонном и засвидетельствовал ему свое глубочайшее огорчение. «Новая трудность, о которой вы заявили, – сказал он, – не серьезнее предыдущей. Ваше поведение говорит только о намерении императора Наполеона дотянуть до окончания перемирия, так ничего и не сделав. Но пусть он не заблуждается, ему более не удастся продлить перемирие ни на день. Императору Наполеону не следует питать иллюзий и по другому, весьма важному пункту. С наступлением 10 августа всякие переговоры о мире прекратятся, мы объявим войну. Мы не останемся нейтральными, пусть он не надеется. После того как мы употребили все вообразимые средства, чтобы добиться разумных условий, нам, в случае его отказа, не останется ничего другого, как самим вступить в войну, и он должен это понимать. Сегодня, что бы вам ни говорили, мы свободны. Даю вам слово от себя и от моего государя, что у нас нет обязательств ни перед кем. Но я также даю вам слово, что в полночь 10 августа мы заключим договоренности со всеми, кроме вас, и что утром 17-го к числу ваших врагов прибавятся триста тысяч австрийцев. И не говорите потом, что мы вас обманули! До полуночи 10 августа возможно всё, даже в последнюю минуту; но после наступления 10 августа не будет ни дня, ни минут отсрочки – только война, война со всеми, даже с нами!»

Нарбонн, прекрасно оценивая положение и понимая, что не надлежит более играть со временем и с людьми, ибо подобные действия никого более не введут в заблуждение и обмануть можно только самих себя, написал герцогу Бассано, что надо либо решаться на войну, неизбежную и со всей Европой, либо приступать к переговорам всерьез. И даже если желательно новое продление перемирия, не стоит насмехаться над теми, с кем ведутся переговоры. Он просил срочно прислать Коленкура, ибо прусский и русский переговорщики ежедневно грозили удалиться (на что имели право, ибо наступило уже 20 июля, а они ждали с 11-го). Если же они покинут Прагу, всё будет кончено.

Столь благоразумные советы, продиктованные превосходным пониманием положения, не особенно подействовали на Маре и еще менее – на Наполеона. Последний был не чужд надежде на новое продление перемирия и впадал в странную иллюзию, что добьется его. По правде говоря, он сомневался, что на продление согласятся Пруссия и Россия, но задумал отсрочить начало военных действий не со всеми державами, а с одной Австрией, что дало бы ему время сокрушить Пруссию и Россию, а затем перекинуться на Австрию. Для этого требовалось начать переговоры к концу перемирия, внушив некоторые надежды Меттерниху и императору Францу, и добиться продолжения переговоров после возобновления военных действий, что было возможно и случалось уже не однажды. Такой ход мог задержать вступление в войну Австрии, ибо она, вероятно, не захотела бы начинать войну с Францией, пока ее условия имеют шанс быть принятыми.

Но для этого нужно было что-то делать, и Наполеон приказал отправить Нарбонну его полномочия и инструкции, которые до сих пор удерживались, с предоставлением двум французским представителям права вести переговоры в отсутствие друг друга. Теперь не было оснований говорить, что переговоры приостановлены. Но, хотя заслуги Нарбонна оценивались по достоинству и в Австрии, и в Европе, только Коленкур слыл человеком, посвященным во всю полноту замыслов Наполеона, и пока он не прибыл в Прагу, все были склонны считать переговоры несерьезными. На этот счет Наполеон велел повторить, что отправит герцога Виченского, как только разъяснится недоразумение, случившееся в Ноймаркте.

Дабы преуспеть в своей тактике, он решил одновременно с началом переговоров осуществить вторую запланированную на конец июля поездку и повидаться в Майнце с императрицей. Наполеон и в самом деле назначил Марии Луизе свидание в Майнце на 26 июля, дабы провести с ней несколько дней, но главное, устроить смотр дивизий, предназначавшихся для корпусов Сен-Сира и Ожеро. Перед отъездом он оставил полномочия для Коленкура, который должен был отправиться в Прагу, как только от представителей в Ноймаркте будет получен удовлетворительный ответ о точных сроках перемирия. К полномочиям Наполеон добавил инструкции, согласованные с Маре, чтобы Коленкур, по прибытии в Прагу, мог правильным образом потратить 7–8 дней до возвращения Наполеона.

Наступило 24 июля, а ответа из Ноймаркта ждали не раньше 25-го или 26-го. Коленкур должен был пуститься в путь на следующий день, потратить день-два на знакомство с полномочными представителями, а пять-шесть дней – на обсуждение вопроса о передаче полномочий и о форме заседаний. Так было бы нетрудно дотянуть до 3–4 августа, вероятного срока возвращения Наполеона в Дрезден, и тогда он сам наметил бы дальнейшие планы. Итак, 24 июля Наполеон отбыл в Майнц.

Двадцать шестого июля посланники в Ноймаркте дали, наконец, удовлетворительный ответ о точных сроках, признав, что главнокомандующий Барклай-де-Толли неверно понял слова государя о том, что перемирие закончится только 16-го, а военные действия возобновятся 17-го. Недоразумение произошло из-за того, что император Александр недостаточно ясно выразился, сообщая об уступке, ставившей его в неловкое положение перед нетерпеливыми сторонниками войны. Император Александр находился тогда в Трахенберге, куда отбыл из Райхенбаха вместе с королем Пруссии и большинством генералов коалиции на совещание с принцем Швеции о будущих операциях. Это собрание совсем не нравилось русским и германским офицерам, особенно последним. Говорили, будто Бернадотту пожалуют важный командный пост; на дороге его встречали с необычайными почестями. Все эти любезности в отношении человека, не имевшего в глазах германцев и русских иного достоинства, кроме звания французского генерала, возбуждали сильнейшую ревность в главных штабах союзников. Перспектива оказаться помещенными под его командование была им в высшей степени неприятна.

К сожалению, речь шла и о другом французском генерале, на сей раз великом воине, наделенном подлинными гражданскими и воинскими добродетелями и награжденном за огромные заслуги не королевской короной, как был награжден за посредственные – Бернадотт, а изгнанием. Этим генералом был знаменитый Моро. Он приехал в Стокгольм по приглашению Бернадотта, который, казалось, спешил обзавестись подражателями. Его приезд вызывал всеобщую озабоченность; поговаривали, что Моро станет советником Александра, что было еще одной причиной недовольства русских и германских военных.

Как бы то ни было, Бернадотт прибыл в Трахенберг и получил у императора Александра и короля Пруссии чрезвычайно любезный прием. Однако этими показными любезностями он был обязан не столько своим талантам, сколько сомнениям в его верности и желанию продемонстрировать всем соратника Наполеона, утомленного владычеством последнего до такой степени, что он обратил оружие против него. До дня окончательного разрыва с Данией и присуждения Норвегии Швеции новый швед поочередно обещал, колебался и даже угрожал, но, наконец, принял решение и привел в движение двадцать пять тысяч шведов. В награду за свой контингент он демонстрировал странные притязания. Он хотел быть главнокомандующим или командовать хотя бы армиями, которыми не командуют лично государи-союзники. Ему мягко возражали и постепенно умерили его требовательность тем простым доводом, что расположение различных армий не позволяет им действовать в непосредственной близости друг от друга и потому они не могут быть объединены под началом одного командующего.

В результате дебатов, продолжавшихся с 9 по 13 июля, выработали план кампании, основанный на сотрудничестве с австрийцами, ибо всеобщее убеждение в том, что Наполеон не примет мир, позволяло считать их войска, собранные в Богемии, Баварии и Штирии, готовыми к сотрудничеству с русской и прусской армиями.

Понимая опасность схватки с Наполеоном, предполагали атаковать его, продвигаясь к Дрездену всей массой сил, не теряя надежды собрать 800 тысяч солдат, в том числе 500 тысяч на первой линии. Трем главным действующим армиям предстояло оттеснить Наполеона с дрезденской позиции, где он хотел установить, по всем наблюдениям, центр своих операций. Первая армия, в 250 тысяч человек, сформированная в Богемии из 130 тысяч австрийцев и 120 тысяч пруссаков и русских, помещенная, дабы польстить Австрии, под командование австрийского генерала, должна была наступать на фланг Наполеона через Богемию. Вторая армия в Силезии, в 120 тысяч человек, под командованием генерала Блюхера, состоявшая из равных количеств пруссаков и русских, должна была через Лигниц и Бауцен двигаться прямо на Дрезден. Третья армия, в 130 тысяч человек, состоявшая из шведов, пруссаков, русских, германцев и англичан под командованием Бернадотта, планировала двинуться от Берлина на Магдебург.

Договорились, что все три армии будут двигаться с осторожностью, избегая непосредственных столкновений с Наполеоном; отступать при его появлении и нападать на тех генералов на флангах и в тылах, которых он оставит; снова отступать, когда он придет на помощь угрожаемому генералу, и тотчас бросаться на другого, стараясь таким способом измотать его; когда же Наполеон будет достаточно ослаблен – воспользоваться благоприятной минутой, атаковать его и задушить в тысячеруких объятиях коалиции. Если же кто-либо из командиров будет разбит, несмотря на рекомендацию не совершать дерзких вылазок и быть осторожным с Наполеоном и храбрым с его генералами, не нужно отчаиваться, ибо в резерве остается 300 тысяч человек, готовых пополнить ряды действующей армии и сделать ее непобедимой. Словом, было решено победить или умереть всем до последнего.

Заключив подобные договоренности, Александр и Фридрих-Вильгельм вернулись в Райхенбах, чтобы дождаться исхода переговоров, в результативность которых они вовсе не верили. По их возвращении и был дан ответ представителями в Ноймаркте, уничтожавший последний предлог для дальнейшего удерживания Коленкура в Дрездене.

Двадцать шестого июля этот достойный и доблестный человек получил от министра Маре инструкции, которые оставил для него Наполеон перед отъездом в Майнц, и отбыл в Прагу, где его с нетерпением ждали. Оказанный ему там прием был достоин его самого и уважения, которое он приобрел в Европе. При известии об отъезде Коленкура всякие переговоры были приостановлены до его прибытия. Вступив в сообщение с русским, прусским и австрийским полномочными представителями, он возобновил обсуждение с Меттернихом старой темы о том, что передавать полномочия и переговариваться об обсуждаемых предметах возможно только на общих собраниях, на виду и под председательством посредника, но не в беседах всех со всеми. Меттерних, поговорив откровенно с Коленкуром, показал ему бессмысленность дальнейшего обсуждения форм: ибо следовать по пути, на который они вступили, полномочных представителей Пруссии и России обязывали самолюбие и интерес – самолюбие, потому что они уже вручили свои полномочия посреднику, интерес, потому что хотели избежать обвинений в тайных сделках с французской дипломатией, полагая, что переговоры посредством вручения нот посреднику являются единственным средством, не поддающимся каким-либо ложным истолкованиям.

Меттерних заявил, что по этим причинам они не согласятся уступить, что они к тому же не особенно желают мира, слабое желание не заглушит в них самолюбия и заинтересованности, а потому все дискуссии с ними бесполезны. К тому же, добавлял он, понятно, что Наполеон не испытывает ни малейшего желания добиться результата, пока пытается сражаться на подобном участке, и не хочет сделать ни шага к миру, а потому бесполезно волноваться ради получения уступок по вопросам форм, которые не приведут ни к чему по существу дела. Остается ждать, и ждать до последней минуты, ибо с таким необыкновенным характером, каков характер Наполеона, возможно всё; и возможно, что в последний день, в последний час он вдруг пошлет приказ вести переговоры на приемлемых условиях и тогда исходом положения, ныне безнадежного, станет мир. В этом маловероятном, но допустимом предположении Меттерних будет ждать до полуночи 10 августа, но в полночь подпишет от имени своего государя договор об альянсе с державами коалиции и перейдет в стан наших самых решительных противников, готовых победить или погибнуть.

Австрийский министр повторил все эти слова, уже сказанные им Нарбонну, таким спокойным, но твердым тоном, с выражением такой симпатии к Коленкуру и столь явной искренностью (ибо не следует думать, что дипломаты всегда лгут), что Коленкур не мог противостоять очевидности. Поэтому с присущей ему правдивостью он тотчас написал Маре, которого не боялся, и Наполеону, которого боялся очень сильно, чтобы еще раз дать им знать, насколько велика и даже несомненна опасность скорого присоединения Австрии к коалиции, что сделает объединение Европы против Франции полным и окончательным. Он говорил, что наше положение, опасное, но переносимое в 1792 году, когда мы только встали на путь революций, были исполнены страсти и надежды и подверглись неправедному нападению, стало гибельным сегодня, когда мы изнурены, виноваты перед всеми и все испытывают в нашем отношении негодование, которое в 1792 году было нашей силой.

Наполеон находился в ту минуту в Майнце, куда отправился, как мы сказали, дабы провести несколько дней с императрицей, осмотреть по дороге войска на марше и строившиеся укрепления, словом, всё, что нуждалось в его присутствии, чтобы быть усовершенствованным или завершенным. Отбыв в ночь на 25 июля, он прибыл вечером 26-го в Майнц, где его ожидали блестящий двор, явившийся из Парижа следом за императрицей, и великое множество приближенных, прибывших для получения непосредственных распоряжений. Наполеон нашел Марию Луизу огорченной, прячущей слезы на публике, но без колебаний проливавшей их перед ним, ибо она была искренне привязана к своему славному супругу, дрожала за его жизнь и фортуну и боялась, как бы новое объявление войны Австрией не пробудило во Франции народную ненависть, жертвой которой пала несчастная Мария-Антуанетта. Она хотела бы удержать во французском альянсе своего отца, которого любила и который любил ее, но не могла победить ни спокойную непреклонность императора Франца, ни необузданный нрав Наполеона и делала то, что делают все женщины, когда они бессильны, – плакала. Тайна встречи Наполеона с Марией Луизой осталась неразгаданной, и, вероятно, потому, что никакой тайны и не было, ибо Наполеон не хотел обременять жену ничем, а дела в Праге велись таким образом, что она не могла оказать никакой услуги. Он желал только ее видеть, утешить и публично засвидетельствовать свою любовь к ней, чтобы произвести нужное впечатление на Австрию и на Европу. Но Наполеон доставил государыне удовольствие и провел с ней несколько дней, тем временем отправляя великое множество гражданских и военных дел.

Савари хотел приехать в Майнц, чтобы попытаться убедить Наполеона в необходимости мира, осведомив его о состоянии общественного мнения и об опасности окончательно оттолкнуть от себя французов. Общество и в самом деле пребывало в крайней тревоге с тех пор, как начало опасаться, что столь поздно собравшийся конгресс останется безрезультатным. Враги Наполеона были исполнены надежд, бльшая часть населения была исполнена печали и зловещих предчувствий. Любовь уже прошла, рождалась ненависть, заглушавшая восхищение. В Северной Германии и Голландии слышались крики «Да здравствует принц Оранский!», во всей Германии – «Да здравствует Александр!». Во Франции не осмеливались кричать «Да здравствуют Бурбоны!», но о них начинали вспоминать; из рук в руки передавали манифест Людовика XVIII, обнародованный в Хартвелле, который произвел бы, несомненно, большое впечатление, если бы не носил на себе следы многочисленных эмигрантских предрассудков. Все эти подробности Савари и намеревался сообщить Наполеону, которому верно служил, но тот, не пожелав, чтобы ему докучали тем, что он называл внутренней шумихой, отказался его принять и приказал оставаться в Париже под предлогом, что именно там и необходимо его присутствие.

Прибегнув к способу действия, весьма обыденному для правительства, которое упорствует в заблуждениях и видит в проявлениях общественного мнения акты, нуждающиеся в подавлении, а не уроки, наводящие на размышления, Наполеон развернул против духовенства целый ряд суровых мер, более чем странных смелостью произвола. Духовенство, естественно, не пренебрегало никаким случаем приумножить враждебные манифестации, особенно в Бельгии, и своими ошибками провоцировало ошибки власти. Конкордат Фонтенбло, с выдающейся недобросовестностью отвергавшийся тайной корреспонденцией кардиналов, рассматривался всем духовенством как несостоявшийся. Упорно не признавались новые прелаты, назначенные Наполеоном и так и не утвержденные Пием VII, несмотря на его обещание. Новые епископы Турнейский и Гентский, захотев явиться в свои епархии и совершать богослужения в своих митрополиях, вызвали настоящий мятеж со стороны духовенства и верующих. Когда они выходили к алтарю, священники и паства разбегались, оставляя прелатов почти в одиночестве перед дарохранительницей. Турнейские и гентские семинаристы участвовали по внушению своих преподавателей в беспорядках. В число провинившихся попала также некая ассоциация женщин, бегинок, которые жили в Генте в общине, не подвергая себя строгостям монастырской жизни; ассоциацию обвиняли в том, что она оказывала на духовенство огромное влияние.

Наполеон приказал разогнать бегинок, заключить в государственные тюрьмы нескольких членов турнейского и гентского капитулов, других выдворить в отдаленные семинарии и подобным же образом действовать в отношении преподавателей. Достигших восемнадцатилетнего возраста семинаристов он повелел отправить в полк в Магдебург на том основании, что они, подпадая под закон о конскрипции, освобождались от него, чтобы сделаться служителями культа, а не пособниками волнений, и теперь подобная милость прекращается по воле государя, ибо он счел, что ее более не достойны. Тех же, кому еще не исполнилось восемнадцати, надлежало отослать в их семьи.

Непрестанно обдумывая, как набрать в армию людей, Наполеон задумал новый вид призыва, который надеялся сделать легко переносимым, придав ему характер срочности и местного назначения. Например, поскольку под угрозой вследствие последних событий в Испании оказалась пиренейская граница, Наполеон задумал призвать 30 тысяч человек из четырех последних призывов во всех департаментах от Бордо до Монпелье. Поскольку новобранцы призывались защищать собственную землю, такой призыв был в некотором роде подобен призыву к крестьянам защищать их хижины, а к горожанам – их собственные города. Срочность нужды должна была заставить жалобы умолкнуть, ибо теперь никто не смог бы сказать, что Наполеон забирает людей, чтобы отправить их умирать на Эльбе и Одере ради служения его честолюбию. Поскольку мысль показалась ему замечательной, он захотел применить ее к северным и восточным департаментам, обратившись к департаментам старой Франции (которые уже в течение двадцати лет несли на себе всё бремя войны) и затребовать у них 60 тысяч человек. Но поскольку его призывы начинали слишком походить на всеобщую воинскую повинность, Наполеон решил отложить второй призыв на два-три месяца. Тем не менее 30 тысяч человек из департаментов, соседствующих с Пиренеями, он приказал призвать безотлагательно.

Соединяя с этими трудами непрерывные смотры войск и постоянные инспекции снаряжения, Наполеон не смог уделить много времени императрице, но осыпал ее самыми нежными свидетельствами привязанности, одновременно искренними и расчетливыми. Он не хотел, чтобы общественное мнение перенесло вину за новую войну с Австрией на брак, который он по-прежнему считал полезным для своей политики, и желал оставить австрийского императора под бременем прежних обязательств в отношении дочери, ибо чем лучшим мужем Наполеон себя выказывал, тем менее он освобождал Франца от обязанности быть хорошим отцом. Наполеон уступал, следует признать, и склонности собственного сердца, ибо был тронут привязанностью, которую, казалось, внушил благородной дочери цезарей. Желая поберечь ее, он даже не сказал ей, что война неизбежна и будет серьезной; тогда как в письмах к Евгению в Милан, к Раппу в Данциг, к Даву в Гамбург признался в истинном положении дел и предписывал быть готовыми к 17 августа. Он даже рекомендовал Камбасересу обеспечить отъезд Марии Луизы до окончания перемирия, дабы она узнала о военных действиях лишь через много дней после их возобновления и, быть может, после какого-нибудь великого сражения, способного ее успокоить. Так он хотел отвлечь и утешить жену и заставить Францию полюбить эту молодую женщину, регента Империи, мать и опекуншу его сына, которой назначалось заменить его, если он падет от неприятельского ядра.

Проведя с Марией Луизой время с 26 июля по 1 августа, Наполеон обнял ее в присутствии всего двора и, оставив в слезах, отбыл во Франконию. Он уже осмотрел в Майнце дивизии Ожеро, завершавшие формирование на берегах Рейна. В Вюрцбурге находились две дивизии Сен-Сира, в настоящее время двигавшиеся к Эльбе, где должны были занять позицию в Кёнигштайне. Они показались Наполеону превосходными, довольно хорошо обученными и воодушевленными всеми чувствами, каких он только мог желать. Он осмотрел крепость Вюрцбурга, цитадель, склады, словом, всё военное расположение, которое хотел превратить в один из важных пунктов своей линии коммуникаций, а затем направился на Бамберг и Байройт, где провел смотр других дивизий Сен-Сира и баварских дивизий, которым назначалось войти в состав корпуса Ожеро. После чего Наполеон отбыл в Эрфурт, а вечером 4 августа возвратился в Дрезден. Ранним утром 5 августа он был уже на ногах и трудился, торопясь потратить с пользой последние дни перемирия.

В самый день его приезда в Дрезден настоятельные просьбы Коленкура и Нарбонна предоставить им право вести серьезные переговоры стали как никогда горячими. Будто они ему надоели, Наполеон обратился к двум переговорщикам с упреками за то, что они, по его словам, позволили Меттерниху прижать их. Он заявил, что им недостает гордости, коль скоро они позволяют австрийскому министру говорить им, что в таком-то и таком-то случае Австрия присоединится к врагам Франции и объявит ей войну, будто честное предупреждение о том, что будет сделано в случае несогласования некоторых условий, может быть оскорбительным. Но после этих незаслуженных и неуместных выговоров он занялся более серьезным делом. Он уже не считал, что сможет добиться нового продления перемирия; к тому же чувствовал себя готовым к войне и желал теперь только отсрочить вступление в военные действия Австрии.

Но был только один способ склонить Австрию к подобному поведению – видимость искренних переговоров и даже серьезные надежды на заключение мира. Поэтому Наполеон принял решение осуществить прогноз Меттерниха, сказавшего, что с таким необыкновенным характером, как у Наполеона, никогда не следует ни в чем отчаиваться, и, возможно, в последний день и в последний час переговоры завершатся благополучным образом. Наполеон решился, в то время как полномочные представители будут продолжать терять время в пустых обсуждениях форм, поручить Коленкуру сделать серьезное секретное сообщение Австрии, единственной державе, с которой были возможны прямые переговоры. Если подобный демарш увенчается миром, Наполеон был бы доволен, но только в том случае, если условия, которых он не хотел, будут удалены: он льстил себя надеждой добиться от Австрии и этого, но в последнюю минуту, когда перед ней встанет окончательный выбор между войной и миром.