Текст книги "Земля от пустыни Син"

Часть четвертая
У меня в кармане дождь

 
…И знаю, что приду к отцовском шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
 

Максимилиан Волошин

1

Всеволод Наумович просыпается от звука захлопнувшейся двери.

Он знает: это Лена ушла – поехала сегодня на целый день к Лёле. У Лёли трое детей, и она никак не справляется одна, хотя и сидит дома. Поэтому мать регулярно два раза в неделю ездит к ней: готовит, убирает, гуляет с малышками… Сам он почти не бывает там – у него болят ноги и ездить в переполненном транспорте тяжело, поэтому он видит внучек, только когда дочь привозит их в гости. Мал-мала-меньше: Саша – Даша – Маша. Погодки. Как у Лёли это получилось, он и сам не знает, но девчонки симпатичные. Хотя Лёля ни готовить до сих пор не научилась, ни убрать в квартире не может: все разбросано, грязно; на столе немытая посуда стоит, если Лены нет; в ванной на стиральной машине гора белья, которая ждет, чтобы ее затолкали внутрь, насыпали порошка и нажали на кнопку. Вот и сегодня она будет наводить там порядок…

Обычно, заметив, что он уже не спит, Лена напоследок, стоя на пороге, бросает:

– Приду поздно, обедай один, в холодильнике все найдешь: суп и курица, компот – на подоконнике.

В ответ он бурчит «угу», чтобы она знала, что он ее слышал.

Но сегодня он никак не мог проснуться. Поэтому она ушла молча, только дверь хлопнула, отчего он и открыл наконец глаза. Но они слипаются снова.

Всеволод Наумович переворачивается на другой бок, лицом к стене, чтобы еще немного подремать. Но в этот момент до его слуха доносится громкое звяканье тарелок на кухне: это Ира, жена сына Глеба, готовит завтрак и стучит посудой. Каким чудом посуда до сих пор уцелела? – удивляется каждый раз Всеволод Наумович, слыша, как тарелки, блюдца и чашки ударяются друг о дружку.

– Го-ош! Иди-и! Поставила завтрак! – слышится из кухни.

Всеволод Наумович вздыхает и еще некоторое время лежит с закрытыми глазами, безуспешно пытаясь уснуть. Спать ему хочется, потому что вчера допоздна сидели и смотрели телевизор, который стоит в их с Леной комнате, и он никак не мог улечься пораньше, наперед зная, что не выспишься. «Да подожди ты, дед, не тренди, фильм оттяжный, дай приколоться! – шикал на него Глеб. – Это ж про наших гладиаторов, кровищи-то сколько! Бабы голые…»

А сегодня с самого утра Лена собиралась, и он сквозь сон все слышал, конечно: и как скрипели дверцы платяного шкафа, когда она доставала одежду, и как она ходила туда-сюда, и шуршание пластиковых пакетов, которые она засовывала в сумку… Все эти звуки перебивали сон, и он вздрагивал от каждого. В таком возрасте иногда нужно подольше поспать. А тут еще и ночью просыпаешься от писка ребенка, который доносится из соседней комнаты…

Всеволод Наумович продолжает лежать с закрытыми глазами, хотя сон уже прошел окончательно. Он ждет, пока в доме все не замолкнет: Гоша уйдет на работу, а Ира на несколько часов выйдет на улицу гулять с младшим внуком, которому всего два месяца.

Но вот наконец утренняя возня затихает. Всеволод Наумович спускает ноги на пол, несколько раз судорожно зевает от недостатка воздуха, долго ищет свои тапочки, которые Лена опять небрежно засунула под раскладной диван, где они спят, и, шаркая, направляется в кухню.

Он открывает дверь из комнаты и на минуту задерживается в прихожей перед зеркалом. Да, лицо опухшее, измятое после несвежего сна, на щеке глубокая вмятина от складки на подушке, и в горле что-то как будто застряло: то ли простудился вчера, когда с внуком прогуливался перед подъездом, то ли где-то инфекцию подхватил. Всеволод Наумович широко открывает рот и делает «а-а!», стараясь заглянуть в горло, но в прихожей темно, и он видит лишь свои желтые зубы, из которых осталось всего-то несколько передних, да и те расшатаны и торчат в разные стороны.

Он почесывает грудь, приглаживает редкие волосы надо лбом и медленно, слегка переваливаясь с ноги на ногу, топает в кухню.

Ира, конечно, уже все убрала со стола, и ему приходится самому вынимать из холодильника сыр, масло, кефир, ставить на плиту чайник, ждать, пока он закипит, а потом заваривать чай, потому что пакетики он не признает.

Все это Всеволод Наумович проделывает шумно, кряхтя и охая, подкашливая и сопя. И наконец садится за стол.

Он пьет чай с куском хлеба, на который намазывает толстым слоем масло и кладет толстый ломтик сыра, и смотрит в окно, вниз, туда, где идут люди. Интересно, думается ему, что все эти люди будут делать сегодня? Каждый озабочен чем-то, куда-то спешит…

Всеволод Наумович уже много лет смотрит так по утрам вниз из окна, иногда даже придумывает разные истории, глядя на уличную суету. Даже детективные придумывает, особенно если кто-то бежит или, как ему кажется, по сторонам озирается, – тут же начинает наверчивать сюжет. И про соседей тоже сочиняет. Вот, например, во втором подъезде жил слепой, с палочкой ходил. А потом вдруг исчез. Сказали: умер от сердечного приступа, скорая забрала и в больнице скончался. А он совсем ничем не болел, здоровый был и не старый, медленно всегда ходил, лишних движений не делал, симпатичный, приветливый, всех узнавал по шагам, первый здоровался. И после того, как его вдруг не стало, в его двухкомнатную квартиру вселился милиционер с семьей. Если бы кто-то другой, ничего подозрительного не было бы. А тут… А может, слепой и не скончался совсем?.. Он ведь просто исчез тогда, а что говорили жильцы – кто проверял?.. Или, например, в прошлом году Клара Борисовна умерла, подруга матери, рыжая такая, вся ссохшаяся от нервов и от старости, к ним часто приходила, чтобы с матерью поболтать. Она всегда рассказывала про петербургскую племянницу, которая ей поможет, если что случится. А после того, как Клары не стало, квартиру сразу продали. Кто продал – неизвестно, новые жильцы ничего не знают, и никакая племянница не появлялась. И лучше не выяснять, была ли вообще. А в квартире напротив жила мать-одиночка с сыном. Как-то раз вечером позвонила в дверь, сказала: попрощаться пришла, завтра уезжаю. Лена удивилась, конечно, почему вдруг так сразу? Но соседка наплела что-то невразумительное. А утром он видел в окно, как они вдвоем с сыном сели в такси – и уехали. Без вещей, без ничего – просто с двумя дорожными сумками. Ни адреса не оставили, ни телефона – растворились навсегда. И кто они вообще были – тоже сказать никто не может, никто их и не знал: приехали откуда-то из Орла, кажется; квартиру выменяли в Москве; где работали, чем занимались – неизвестно. Или вот недавно он вспомнил, глядя на «скорую» у соседнего дома: кто-то рассказывал, как врач одного пациента лечил. Пациент вдруг скоропостижно скончался от какой-то непонятной болезни. А потом так же скоропостижно и непонятно скончалась и его жена. И в их квартиру въехал тот самый врач, который лечил… Чем не сюжет для кинофильма? Все эти случаи Всеволод Наумович перемалывает в голове, лепит одну деталь к другой и получается не хуже, чем у детективщиков. Времени у него много. Потому что сам он давно не работает – практически сразу, как заварилась эта коммерческая каша и многие отделы в министерстве, да и сами министерства, стали разгонять. Благодаря старым связям матери он попал тогда в одну фирму коммерческим директором – мать, как и в его молодости, как всю жизнь устраивала его дела, втиснула его туда каким-то чудом через детей каких-то своих знакомых. Фирма только создавалась, срочно искали связи в Турции, в Индии, с западными партнерами – на продажу деталей из редких металлов, которые изготавливал один подмосковный заводишко то ли в Ступино, то ли в Белых Столбах: умные люди срочно наладили тогда там производство. Всеволоду Наумовичу удалось даже в Испанию съездить и в Анкаре побывать, чтобы обеспечить фирме рынок. Но на этом все для него и оборвалось. Потому что пришла эта сука молодая, которая умела тянуть одеяло на себя. Если бы не она, не один год еще держаться можно было бы, несмотря на возраст. Он нарочно тогда дал волю этой телке, чтобы оступилась, подсунул бумаги. Дотошная оказалась. Долго искала – и нашла, где он ее подставить хотел. Сказали, чтобы сделал втихую: просто чтобы тут же свалил, сам убрался от них по-хорошему. Не наехали. Пожалели.

Опять вспомнив сейчас эту гадину, из-за которой ему перекрыли кислород, Всеволод Наумович инстинктивно машет рукой: эта шлюха сама такие дела там завернула потом… Он ведь килькой плавал среди них, по мелочи маржу имел: семью надо было кормить в то тяжелое время. Без этого никогда не обходится. По крупному он бы испугался, наверное А может, и нет? Втянуться надо, а там само пойдет… Он не раз уже думал об этом. Ладно, что сделано, то сделано. Закончилось. Сейчас благодаря этой шмаре, которая под себя копает, бывшая невзрачная компания стала холдингом, он слышал, наладили теперь большое производство не то кондиционеров, не то холодильных установок. Гонят, говорят, что-то на экспорт даже. А тогда – просто конторка была, тыкались носом в разные места, чтобы выжить, проекты составляли, с бумагами совались, в закрытые двери стучались, чтобы пробиться, не пойти на дно…

Так он остался без работы – вышел на пенсию, то есть.

А куда устроиться можно было в его годы? Разве что сторожем или билетером. «Ну, на мою шею сел», – вздохнула тогда Лена – подытожила ситуацию. Но он хоть когда-то мог распоряжаться собственными деньгами, даже когда получал хорошую зарплату? Всё ей отдавал, она распределяла, кому, куда, сколько. Он один раз высказался, так тут же получил: «Сиди молчи, не взбрыкивай! Деньги! Можно подумать, зарплату необыкновенную получает! Лучше ребенку сто баксов дай!» Это когда он стал приносить «баксы», когда Лена аккуратно каждый месяц ходила в обменный пункт. Но когда их, баксов, не стало, когда поняли, что все потерял навсегда, Лене пришлось одной везти семейную тележку. И она взвалила и везла, причем молча, не попрекнула больше его ни разу тем, что он потерял работу. И вообще Лена – только на словах все, а на самом деле, если честно признаться самому себе, что бы он без нее делал? Двоих детей ему родила, весь дом на ней держится. Никогда он не слышит от нее ни одного тяжелого вздоха, никаких жалоб. А что раньше говорила – так мало ли что говорится? Одни слова ничего не значат. Лена его, Севу, любит, он это очень хорошо знает. Лаской никогда его не балует, да, больше ласки от него исходит – и обнимет, и чмокнет ее в щеку. Она только легонько отпихнет: «Ладно тебе, Сева, не приставай! Видишь: занята». Но Лена за него горой постоит, если что. Ворчит? Грубо разговаривает? А кто не ворчит? Кто не груб? Что бы он был без нее сейчас? Она создала для него то, что называется словом «дом». Хорошее слово, ёмкое! Благодаря Лене у него самое большое богатство, о котором мечтает каждый, – семья!

А что еще нужно человеку в жизни, если разобраться? Работа, до которой двадцать минут на троллейбусе – а в хорошую погоду приятно пешком пройтись, – приличная для мужчины зарплата, на которую он может содержать семью, и очаг. Все это называется одним словом – стабильность. И у него она всегда была и есть. Благодаря Лене у него обеспечен background. Хорошая у него жена, надежная.

Иногда Всеволоду Наумовичу вспоминается его первая жена, Вероника, – Ника, так ее всегда называли. Как это все теперь далеко!.. Где она теперь?.. Красивая была, конечно, лицо породистое – дворянская кровь видна была сразу. Об этой самой «крови» рассказывали всем с гордостью: вот, мол, какую Сева жену взял! Да еще врач! «У Севы жена – врач!» – значительно произносил отец и смотрел, какое впечатление произвело на собеседника. А что вышло? Сева еле оправился от удара, когда его выставили, по существу, за дверь. Использовали, чтобы получить после института распределение в Москве, – и тут же указали на дверь: ты нам больше не нужен. И он собрал чемодан, с которым к ним пришел, и так же – ушел. Но лучше гнать прочь эти эпизоды его биографии, они и теперь слишком болезненны для него.

А вторую жену вообще не стоит вспоминать: промелькнула – и забылась навсегда, даже мысленно он никогда не произносит ее имени. Да, была у него вторая жена. Просто подвернулась, как говорится, в подходящий момент. Познакомились на вечеринке. Из «не нашего круга»; конечно, мать таких не любила, он знал это. Глаза узковаты, и скулы – монгольские крови какие-то. Но в общем ничего: фигурка в порядке, ножки. В интернате работала, преподавала в младших классах. Один раз вдруг прошел слух, что у них в министерстве будут давать жилплощадь, но только женатым, – зашушукались по углам, намеки разные стали делать, глазами многозначительно поводить. Как же упустить возможность? Ведь сколько лет мечтал жить самостоятельно, без родителей. С Сёмкиной квартирой тогда, после смерти Сёмки, не вышло – эта сучка деревенская, его жена, уцепилась крашенными когтями, – так хоть теперь законную комнату от работы получить.

– Только идиот может упустить такую возможность! – решительно говорит мать.

Они сидят на кухне: бабушка на диване, мать убирает со стола пустые чашки, Сева не спеша допивает чай, уткнувшись в очередной роман Стругацких.

– Ты понимаешь, это же государство бесплатно дает! – продолжает за его спиной мать.

– Да, Севуля, – поддакивает бабушка – это тот редкий случай, когда она соглашается с матерью, – потом посмотришь, разменяться с соседями потом можно.

– Главное – во что бы то ни стало – получить! Понимаешь? – И он чувствует, как мать многозначительным взглядом сверлит его спину.

Даже отец, который не произносит по этому поводу ни одного слова – это его обычный маневр: всегда уходить в сторону в подобных ситуациях, – кажется, тем не менее, в заговоре с другими.

Сева вздыхает и молчит. Пусть за него решают, в конце концов. Он потом всегда сможет сказать своей совести, что он в этом не участвовал. Если она спросит, конечно.

– Что тебе стоит? – мать явно намекает на то, чтобы он оформил свои отношения в загсе. – Да – да, нет – нет. Она женщина… вполне… – слегка запнувшись, убеждает мать и тут же добавляет: – Тебя любит…

Мать не договаривает, но Сева прекрасно понимает, что за этим кроется.

– Не знаю, – вяло отзывается он, не отрываясь от книжки.

– А я тебе говорю! – настаивает мать.

– Я подумаю, – наконец отвечает он.

Поэтому он предложил, чтобы они быстро зарегистрировались в загсе. В то время у него попросту другого варианта не оказалось в кармане, хотя он знал, что она уже безнадежно болела. Все знали. Но бросить после того, как у нее признали лейкемию? Как-то не выстраивалось: что скажут о нем на работе? Там ведь всегда все знают и шелестят языками друг другу в ухо. Поэтому он тянул, хотя давно устал от нее. А оказалось, все очень даже на руку. Таким вот образом он и получил комнату. Да, через несколько месяцев остался один, хотя регулярно ездил после работы в больницу, сидел, говорил необходимые слова, даже похудел от недосыпания так, что брюки сползали. Мать тоже старалась изо всех сил, ездила, своим министерским «девочкам» рассказывала, какой ужас происходит, как волосы выпали и зубы почти все потеряла, как на костылях передвигается. Тяжело досталось, на работе сослуживцы жалели его искренне, смотрели с сочувствием, с полным пониманием горя. Она умерла через полгода после того, как они въехали в ту самую комнату… А уже потом, при разводе, отец выторговал комнату себе, в обмен на то, что Сева поселится опять с матерью. Родственники ее какие-то отыскались, конечно, посыпались один за другим, попытались вякнуть о правах на наследство. Но от них тут же отделались. Все было проиграно моментально, как по нотам, сложно, детали просчитаны в мелочах, когда родители делили жилплощадь, – за спиной отца уже была эта толстоногая, грудастая хищница Люба, которая потом, после его смерти, преспокойно укатила с двумя своими великовозрастными детьми в Израиль, швырнув Севе ненужные ей теперь семейные альбомы отца, его медали, грамоты – бумажный хлам, короче, а старое серебро увезла, разумеется, с собой. Даже и сейчас, по прошествии стольких лет, Всеволод Наумович морщится: сын полусумасшедший, дочь – типичная девка, патлатая прыщавая лахудра, готовая хватать любого мужика, чтобы тащить к себе в постель… Так что комната отошла отцу, а Сева переехал на старое место. Поэтому вторая его женитьба – и не женитьба на самом деле, так, случайность, разменная карта, мелкий пассаж в большом оркестровом произведении, прозаически именуемом жизнью. И все это – в далеком-далеком прошлом. Забытом. Таких женщин у него было… И теперь при воспоминаниях о них Всеволод Наумович довольно хмыкает: не подкачал он в этом смысле, да…

– Слушай, отец зовет к себе в мастерскую – посмотреть, как он будет работать с натурой. Махнем? – предлагает Севе закадычный друг Илюшка.

После уроков они медленно идут по улице, обходя раннеапрельские лужи. Яркое солнце прямым попаданием в глаз заставляет щуриться. Но хорошо! Хочется смеяться от счастья. С чего счастье? Да ни с чего! Просто хорошо – и все! В этом году заканчивается эта проклятая школа. Все, как сговорившись, задают один и тот же дурацкий вопрос: а потом куда пойдешь, в какой институт будешь поступать? Кому какое дело?! У Севы планов нет. Об этом думать пока не хочется. Потому что просто хорошо и весело жить на свете. Главное – чтобы легко, чтобы получать от жизни удовольствие, а не мучиться проблемой, про которую в школе постоянно талдычат: «Кем быть?». Выковыривают эту проблему у каких-то там классиков и вбивают молотком им в головы. Институт, работа – об этом мать с отцом позаботятся, всегда что-нибудь придумают. Потому что у Севы как бы никаких особых желаний нет, и в какой сфере он хотел бы применить себя, он не представляет. Решат, что по их стопам ему идти, пойдет. До этого еще далеко, поступать – это еще в августе, а сейчас – только начало апреля.

Сева лихо поддает ногой завалявшийся от зимы кусок льдышки, он низко летит над тротуаром и попадает в ствол дерева.

– Во, видал? – победоносно смотрит на друга Сева.

– Подумаешь! Я тоже так могу! – И Илюшкина льдышка попадает туда же.

– Хулиганы! – ворчит проходящая мимо старуха. – А если кому в глаз?

Но они только весело хохочут в ответ.

– Так как? Идем к отцу? – повторяет вопрос Илюшка.

– Это где?

– На Преображенке, рядом с барахольным рынком. У него оборудована мастерская на чердаке. Так что? Махнем? Там интересно, картин много. На него посмотришь: он колоритный.

У Илюшки, как он сам шутит, два отца и две матери. Папа-художник – биологический; с Илюшкиной биологической мамой, детской писательницей, развелся, когда Илюшке было всего два года, что Илюшка объясняет очень просто: «Мою маму кто же выдержит долго?!» Но, видимо, и папу долго не выдерживают, поэтому вторичные «мамы» и «папы» у Илюшки постоянно меняются, причем «папы» – в основном с именами: киноактеры, поэты, музыканты; «мамы» – намного проще: от натурщиц до студенток худучилища.

На следующий день они едут на Преображенку и топают на самый верх пятиэтажного дома.

– Я сказал отцу, что ты аид, – сообщает Илюша и, поймав удивленный взгляд Севы, поясняет: – «еврей» по-нашему.

– Знаю. Только – зачем? – непонимающе смотрит Сева.

– Так… Пароль у него такой. Это не касается только женщин: у моего папаши все жены были русские.

Они останавливаются перед незапертой чердачной дверью, Илюшка широко распахивает ее перед Севой:

– Входи!

Мастерская большая, с двух сторон – чердачные окна, под потолком – лампы, которые должны, наверное, ярко освещать помещение. Но сейчас они не горят, и от этого полутемно. Вдоль стен, подпирая забитый книгами, альбомами, подсвечниками, керамическими вещицами и фарфоровыми статуэтками стеллаж, стоят картины, подрамники, банки с краской; почти под потолком развешаны картины, которые еще больше скрадывают свет.

– А, пришли! – выходит им навстречу Илюшкин отец. Он вытирает руку о живописно замазанный масляной краской фартук и протягивает Севе: – Григорий Ильич!

Илюшкин отец давит своим огромным корпусом – у него все крупное: лицо, ладонь, в которой тонет рука Севы, живот, обтянутые рейтузами ляжки. Длинные темные волосы свисают неровными, сальными прядями и, чтобы не мешались, перетянуты вокруг головы завязанной узлом ситцевой лентой.

– Ну, вос герцех? – обращается Григорий Ильич к Илюшке.

– Миголцех умишерцех, – как автомат выпаливает Илюшка.

– Правильно отвечаешь!.. – смеется Григорий Ильич и треплет его за ухо.

– Это что значит? – шепчет Сева, пока они раздеваются.

– Он спрашивает: «Что слышно?», а я должен ответить: «Стригутся и бреются», – шепотом поясняет Илюшка.

– Слышал, понимаю. Только зачем это?

– Это тоже как пароль, он любит всякие штучки.

Илюшка идет вслед за отцом, а Сева нерешительно задерживается у входной двери, с интересом разглядывая мастерскую: огромный дубовый стол, который, как и стеллаж, весь завален бумагами, рисунками, каким-то мелким хламом; рядом – мольберт; справа – кресло и деревянная вешалка. За всем этим Сева замечает что-то живое – это и есть «натура», решает он.

– Проходи, не стесняйся, – оборачивается Григорий Ильич и кивает Севе: – познакомься, как работают художники. – И опять басит: – А вообще, пижоны, что делается ин дер вельт?

Пока Илюшка что-то мямлит в ответ, Григорий Ильич подходит к мольберту, обтягивает широкую робу, берет кисть и, кинув взгляд на угол, где Сева приметил «натуру», собирается нанести мазок.

– Поверни лицо чуть правее, чтобы свет лег, – говорит Григорий Ильич углу.

Сева наконец различает женское лицо, которое повернуто в три четверти оборота, и видит, что женщина сидит на поставленном на возвышении стуле с очень высокой резной спинкой из темного дерева. Он переводит взгляд на холст, потом снова на «натуру» и догадывается, что затейливая спинка стула служит фоном, на котором женское лицо должно, видимо, выделяться бледным контрастным пятном.

– Спусти блузку с правого плеча, – командует художник. – Да нет, чтобы складки получились, как раньше было.

Женщина делает какие-то движения руками, но Григорий Ильич досадует:

– Нарушила все!

Он подходит и поправляет несколько складок материи, критически оглядывает фигуру и возвращается к мольберту.

Сева наблюдает, как Григорий Ильич выписывает груди, такие кругляшки тяжелые, которые выкатываются навстречу из выреза блузки, матовые такие, как тесто, в руки просятся, чтобы чувствовать их, мять… Он сглатывает слюну и отворачивается, чтобы не мешали.

– Сейчас закончу, – говорит им Григорий Ильич. – Осталось уже немного. Она, – он кивает на женщину, – тоже устала. Да, Надя? – обращается он опять к углу.

Оттуда раздается неопределенный звук, скорее похожий на покашливание.

– Я ее долго пишу сегодня. Последние детали выписываю, можно сказать, – поясняет Григорий Ильич. – А вы пока смотрите картины, вы мне не мешаете.

Они с Илюшкой ворошат подрамники с работами, разглядывают то, что висит.

Полстены напротив окон занимает огромное полотно, на котором смешались фигуры рыцарей в доспехах и полуодетых дам в фантастических головных уборах из перьев; вокруг них – головы птиц, разинутые в диком рычании пасти зверей, вздыбившиеся лошади, падающие пирамиды, извергающиеся вулканы, летящие огненные стрелы… Все несется в сумасшедшем хаотичном танце, переплетаясь, извиваясь, падая в бездну.

– Впечатляет? – перехватив взгляд Севы и коротко хохотнув, спрашивает Григорий Ильич. – Это я недавно закончил. Такого еще никто не делал. Я придумал. На весеннюю выставку готовлю.

Илюшка машет рукой, зовет смотреть дальше, тянет Севу вглубь мастерской.

– Последний мазо-ок, пастозный мазо-ок… – вибрирующим баритоном напевает тем временем на мотив какой-то арии Григорий Ильич.

Севе картины безразличны, его больше интересует «натура»: как только Григорий Ильич в очередной раз концентрируется на холсте, женщина бросает на Севу волнующе-любопытный взгляд из-под ресниц. И Сева, тоже незаметно, стоя за Илюшкиной спиной, то и дело поглядывает на нее. Глаза у «натуры» большие, темные, не поймешь, какого цвета. Но притягивают плотно, не оторвешься.

– На сегодня хватит, Надежда, – наконец говорит художник, решительным жестом стягивая с головы ситцевую повязку, – отпускаю до следующего раза.

– Все уже? – с облегчением в голосе спрашивает Надя.

– Да, одевайся.

– У меня прямо внутренности закаменели, бр-р-р… – Она сходит с подиума и натягивает на себя шерстяную кофту. – Холодно у тебя.

– Это чтобы лучше работалось, – замечает Григорий Ильич. – Выше девятнадцати градусов вредно.

Надя оделась, но медлит. Пока Илья, Сева и Григорий Ильич общаются, она вертится в мастерской, курит, вставляет свои замечания по поводу картин; сидя на диване жует яблоко, потом опять курит.

– Совсем затянула нас дымовой завесой, пожарники приедут, – недовольно замечает Григорий Ильич. – Ты сегодня не работаешь, что ли?

– Ну да, свободный день у меня – тебе ведь позировала.

– А выручка от клиентов?

– Какая там выручка? Копейки, которые мне за химзавивку, что ли, сунут? «Выручка» называется! – она поводит плечом, снова незаметно бросая взгляд на Севу.

– Выручка все-таки…

– Я сегодня от тебя больше получила.

– Ах, да, забыл, отвлекли меня, – спохватывается Григорий Ильич, – вот!

Он открывает бумажник и протягивает деньги.

– Мерси! – удовлетворенно улыбается Надя. И когда они собираются уходить, спрашивает: – Мальчики, вы до метро? Я с вами пойду.

От этих слов у Севы по всему телу от самой макушки до ступней медленно катится что-то вниз, и движения становятся почти ватными…

В темноте матовым блеском светится ее круглая, упругая попка и белое, индюшиной пшеничной спелости, тело.

– Нравится? – шепчет она, широко раздвинув ноги. – На!

Он чувствует ее пряный, заждавшийся запах, от которого в голове все плывет, и его сознание почти отключается.

– Ну, иди, иди… – Ее руки тянут его к себе. – Ты не спеши, медленно… удовольствие получай…

Она обхватывает его ногами, и он тонет в ее мягком, ласковом тепле.

– Не спеши… медленно… – постанывает она, отпуская на мгновение его губы, – чтобы нам хорошо…

Вот так это и началось. Ее, первую, он никогда не забудет. А уж потом… Сколько их было? Он считал когда-то, да ведь всех не упомнишь теперь…

Окончив завтракать, Всеволод Наумович ставит чашку на мойку. Попугай Тотоша слетает с занавески, на которой он давно сидит, крепко уцепившись обеими лапками, и приземляется на кухонный стол, где стоит радиоприемник. Всеволод Наумович знает, что это сигнал, чтобы радиоприемник включили. Услышав музыку, Тотоша начинает мелко перебирать лапками в такт, как будто отбивает птичью чечетку. А Всеволод Наумович каждый раз смотрит на это и не может удержаться от смеха: надо же, какая музыкальная птица!

Тотоша – единственное живое существо, с которым он общается днем, когда никого нет дома. Он его кормит, разговаривает, учит произносить слова. Правда, ничего Тотоша почему-то так и не произнес пока, хотя с явным удовольствием прислушивается к звукам человеческого языка.

– Ну что, брат, одни мы с тобой? – обращается к попугаю Всеволод Наумович и щелкает пальцами у самого клюва птички. Попугай отпрыгивает в сторону, но косится одним глазом на ладонь хозяина: нет ли там чего-нибудь вкусного.

– На, погрызи, – Всеволод Наумович отламывает кусочек печенья и кладет перед попугаем. Тотоша яростно долбит клювом по столу, аккуратно подчищая крошки, а Всеволод Наумович, усмехаясь, наблюдает.

Раньше, давно-давно теперь, когда Гоша был еще маленький, они взяли черного пуделя – принесла знакомая Лены: большой помет был, а беспаспортных – только топить, если на рынке не можешь продать.

Хороший вырос пес, ласковый, с шелковистой кудрявой шерстью и добрыми глазами. Джимом звали. Всеволод Наумович любил выгуливать его, чтобы поговорить по душам – пес все равно не понимает, о чем, но слушает и временами в глаза хозяину заглядывает, как будто все понял. Но Гоша совсем замучил собаку: зажмет обеими руками голову псу, так что тому не вырваться, и бьет по носу ладонью, методично, долго, глядя в самые зрачки. И никак не отучить было, не помогали ни слова, ни наказания. Джим, наконец вырвавшись, забьется под стол, надеясь, что там его не достанут. А Гоша ждет в сторонке. И как только собака, успокоившись, выползет, тут же опять схватит. Три года прожил у них, а потом пришлось отдать в деревню, чтобы не мучился. Хороший пес был…

После Джима только попугая можно держать: тот взлетит наверх – и не достанешь. Да и Гоша вырос, стал теперь Глебом, наотрез отказавшись от домашнего имени: «Что я вам – Гоша-Тотоша, что ли?» Поэтому стали называть Глебом.

Всеволод Наумович идет в комнату, усаживается в кресло и берет в руки какую-то газетку – из тех, что каждый день бросают в ящик, других они не получают теперь. Но мысли сегодня с утра толкутся какие-то странные: на воспоминания тянет. Сил совсем нет: в левом боку закладывает, тянет книзу. Месяц как из больницы, подлечили вроде после инфаркта, но двигается он с трудом. Это второй был. Говорят, до трех раз… Глупости. Первый у него когда был? Двадцать лет назад почти, как раз Глеб вскоре родился, Лёля его нянчила – он как сейчас помнит.

* * *

– Лярва! – ругается на Лёлю мать.

От неожиданности Сева даже подпрыгивает на диване, впервые услышав из уст Лены это ругательство. «А вообще-то оно ведь явно французского происхождения», – соображает Сева, не растеряв еще полностью старых запасов школьных знаний по иностранному языку. Он откладывает в сторону книгу, которую читал, и тут же лезет в словарь. Ну да, конечно, так и есть: «la larve» – по-французски означает «личинка». Надо же! Он никогда не задумывался над этим.

– Лен! – кричит он через всю квартиру. – Ты где это слово слышала?

Но Лена не обращает внимания на крик и продолжает отчитывать Лёлю, употребляя, сама того не зная, французское словечко, занесенное в свое время каким-то образом в среднерусскую губернию, а потом дошедшее и до Москвы. «Вероятно, все объясняется очень просто, – решает Сева: – какой-то помещик, развлекаясь в Париже на Place Pigalle, услышал его от девицы, отбивающей клиента у товарки: «Иди со мной, мой красавчик, не ходи с ней – она лярва!» Ну конечно! Никак не иначе, – продолжает размышлять Сева. – Приятное, ласкающее ухо французское звучание, мягкое по значению, в отличие от русских ругательств, пришлось тут же по вкусу и, вернувшись домой, он заменил неологизмом грубые выражения своих дворовых!»

– Лярва! Разве так заворачивают ребенка?! – доносится опять.

Сева усмехается про себя: «Интересно! Первый раз от нее слышу!»

Ему не привыкать к «словечкам» – он их за свою жизнь узнал ого-го сколько! Но в обиходе Лены такого раньше не встречалось.