Текст книги "Земля от пустыни Син"

Часть третья
Голубая кошка на красном потолке

– Стучит! Слышишь?

– Стучит? Что стучит?

– Разве ты не слышишь? Стучит!

– Не знаю… Не слышу… Капли воды с деревьев падают…

– Это не капли…

– Ручей бежит…

– Это не ручей…

– Морские волны о берег?

– Не-ет… Это – стучит!.. Стук-стук-стук…

– Где?..

– Неужели не слышишь?

– Нет… Где – стучит?!

– Не знаю… Слушай…

1

Когда их жизнь стала распадаться? И где находится эта отправная точка, когда все начинает рушиться? Нет, не сразу, конечно, а постепенно, шаг за шагом, подбирается тот момент, после которого катастрофически наступает конец? Катастрофически – потому что все ведь казалось – навсегда…

Мама мечтает, наверное, о таком зяте, как Костя, – хотя у Тани нет опыта, но она чувствует это интуитивно. Вот, например, вечером за ужином мама рассказывает при Тане, что встретила на улице Майю Михайловну:

– Какая симпатичная женщина! Рассказала мне сегодня и про свою работу, и о закрытом просмотре какого-то фильма у них в министерстве, и про мужа, и про свекровь, и про старшего сына – он у них не устроен, оказывается…

– Еврейки всегда болтливы, – скептически отзывается бабушка, запивая чаем кусок хлеба с маслом.

Танина бабушка со стороны отца время от времени к великой радости Тани приезжает погостить в Москву из Дорогобужа. Заодно помогает по дому, убирает, гладит, готовит. Но во время ее приездов между нею и мамой часто возникают недопонимания, или трения, как потом комментирует мама.

Вот и сейчас после бабушкиного замечания мама тут же обиженно обрывает рассказ:

– Вы вечно найдете только негатив!

– Я говорю так, как есть. Они любят расхваливать мужей, а особенно своих детей хвалят – они у них всегда самые лучшие.

– Разве это плохо, скажи? – мама вопросительно смотрит на папу.

Папа занят едой и не отвечает. Таня знает: это обычная его тактика, чтобы споры между мамой и бабушкой не разгорались.

– Не плохо, я этого не сказала, – поправляется бабушка. – Но почему нужно расхваливать каждому собственных детей? – Она недоуменно пожимает плечами. – У всех есть дети, в конце концов! Что мне до чужих?

– Ну, говорит она, конечно, много, – соглашается мама, – я, конечно, и слова не могла вставить, но очень симпатичная женщина. Очень хвалила Костю, между прочим… – и мама бросает многозначительный взгляд на Таню.

Таня делает вид, что к ней это не относится: какое кому дело до их отношений с Костей? Но взрослым, видимо, дело есть.

Мама всегда радуется, когда Костя звонит ей и они отправляются гулять. А бабушка многозначительно поджимает губы.

И, натягивая в прихожей пальто, Таня слышит один и тот же, практически без вариантов, диалог:

– Чем вы всегда недовольны? – начинает мама, замечая выражение бабушкиного лица.

– Я – недовольна? С чего ты взяла?

– Ну я же вижу, как вы смотрите, когда звонит Костя! Замечательный мальчик, отличник, из хорошей семьи.

– Ты так говоришь, потому что не знаешь евреев, – отвечает бабушка. – Ты с ними не жила.

– Не знаю, что вы знаете, – отвечает мама, – но в детстве я дружила только с девочками из еврейских семей. Интеллигентные, культурные, воспитанные девочки. К тому же играли на пианино. Они играли – я пела.

– Ну, не знаю, с какими ты дружила, – парирует бабушка, – а у нас они в субботу приходили в школу с намазанными керосином волосами.

– Это зачем? – отзывается из прихожей Таня – она с любопытством прислушивается к разговору и медлит уходить.

– А ты еще не ушла разве? – выходит в коридор мама.

– Так зачем они мазались керосином? – нетерпеливо повторяет вопрос Таня, обращаясь к бабушке.

– От вшей! – отзывается та из комнаты. – Намажутся – и по всей спине расползается огромное жирное пятно от керосина. Да еще обязательно придвинется поближе и попросит: «Дорогая, оторви мне кусочек промокашки!» – бабушка старается произнести это с акцентом.

– А что, сама не могла? – удивляется Таня. Она, не снимая обуви, топает через весь коридор и останавливается на пороге комнаты. – Зачем она просила, чтобы ты это сделала?

– В субботу у евреев нельзя работать.

– Почему?

– Шабат.

– Это – что?

– У них выходной день считается.

– Ну, не знаю, где вы таких встречали, – отмахивается мама.

– В жизни! Там, где я жила! А вот ты-то настоящих не видела.

– Может быть, это и было, но давным-давно. Я знаю только одно: еврейские мужья чудесные семьянины, любят детей, уважают своих жен…

– Ха-ха-ха! – смеется бабушка. – Уважают и всегда изменяют, к твоему сведению. А как только изменят, тут же несут жене цветы, так и знай!

Это уже последнее, что слышит Таня, закрывая за собой дверь. Она мчится вниз по лестнице и думает про себя: «Неужели все это правда? И Костя тоже из такой семьи, где волосы мазали керосином? Нет, совсем не из такой. И вообще, какая разница, что, когда и где было! Костя – самый лучший!» Недавно читали всему классу его сочинение, потому что оно заняло место на районном конкурсе школьных сочинений. Таня попросила у Кости тетрадку, чтобы прочитать его дома. Но бабушка, как всегда, скептически послушала, посмотрела, увидела грамматическую ошибку и сказала:

– Евреи всегда падежи путают.

– Ничего подобного! – заступилась Таня. – Это просто описка!

– Нет, они никогда не знали падежей, и вообще не могут правильно говорить по-русски – это не их родной язык.

– Что ты говоришь такое?! – удивилась Таня. – А какой же у Кости родной язык?

– Ну, он-то говорит по-русски, но я уверена, что дома у них говорят только по-еврейски – на идиш.

* * *

Все это вспоминается время от времени, все эти картинки детства. И каждый раз Таня думает: какой чушью ей начиняли голову! Да и Косте, кстати, тоже было сказано дома, что если уж ему так хочется жениться на русской, то только на Тане – только она достойная девушка! Это Костя тут же и передал Тане.

– Так и сказала Майя Михайловна? – недоверчиво спросила Таня.

– Ну да.

И они между собой посмеялись. Ни разу в их с Костей жизни не пришлось даже подумать о чем-то подобном, о каких-то там национальных различиях. Есть она, Таня, Костя и их семья, в которой двое чудесных, замечательных детей, похожих на обоих родителей: Лева и Катя. И Таня после работы мчится домой, чтобы всех накормить-напоить, пригреть-приласкать, чтобы все чувствовали себя дома уютно.

Таня уже давно не работает на курсах английского языка – курсы неожиданно прекратили свое существование, и они все, 15 преподавателей, оказались попросту на улице. К кому обратиться? Идут 90-ые. Таких, как она, – пруд пруди сейчас.

Сначала она бросилась к сокурснице, Талочке, как ее все у них называли, Тае, «которая работает теперь…» – глаза заводятся в небо. После окончания ни разу не встречались, но какая разница, нужно наводить мосты! «В такой ситуации она поймет», – думает Таня.

Талочка сидит в отдельном кабинете, смотрит зеленоватым взором, угощает чаем в тонком стакане, который стоит на фарфоровом блюдечке, рассказывает подробно про жизнь – ведь сколько не виделись! От этого рассказа у Тани сжимается сердце: про смерть сына – «от гриппа, просто от гриппа… осложнение…», – про похороны в лютую зиму, про кладбище, дорогу домой на ледяном ветру, про слезы, которые замерзали на щеках…

– Теперь каждый год собираю его друзей, чтобы помянуть… Ну и к вещунье хожу, конечно, чтобы там ему было хорошо…

Таня старается успокоить, не тревожить боль, не будить лишний раз воспоминания про «самое дорогое, что было и есть в жизни».

– Ну, у нас тут, сама видишь… – отпивая глоток чая, возвращается Талочка к реальности и говорит уже вполне земным голосом, – в особняке существуем, евроремонт и все такое… Сюда нас перевели теперь… Так что, дорогая… – она тянет фразу, улыбается, многозначительно смотрит. – Место, конечно, всегда найти можно… Сама понимаешь… – Вся речь состоит из недосказанности, из многоточий и улыбок. – Сама понимаешь… – повторяет Талочка.

И Таня «понимает» – с ужасом для себя ясно читает в чистой, прозрачной зеленоватости вопрос: «За место нужно заплатить. Ты готова? Или не стоит предлагать?..» Она не знает, что ответить.

– Ты подумай, потом позвонишь, – говорит Талочка, и на прощанье Таня ловит на себе ее быстрый цепкий взгляд.

– Нечего иметь дело со всякими циничными кликушами! – брезгливо морщится Костя, когда она пересказывает ему эпизод.

– Где же других взять… – раздумчиво качает головой Таня. – Время делает людей…

– С такими лучше не связываться, – категорично произносит Костя и этим ставит точку, противостоять которой Таня бессильна.

Выбирать в ситуации 90-х, когда все распадается-образуется, когда мечутся и рвут на себя одеяло, когда дружбой больше ничего не измеряется, когда слова уклончивы, а глаза откровенно лживы, – в такой ситуации выбирать не приходится. И как же тут быть принципиальной? Но… бывает же, что случай помогает, бывает же, что просто везение, – Тане удается устроиться редактором в только что открывшееся издательство «Крот». Кем оно образовано и для кого, можно только гадать, потому что продукция – дешевого вида книжки с дешевого содержания произведениями, в большинстве своем – переводные романы, которые валяются на всех прилавках, во всех книжных киосках. А что делать? Нужно делать деньги. А это возможно лишь на подобной макулатуре. По коридору слоняются манерные женщины послебальзаковского возраста, с синими тенями под глазами а ля у дам из будуаров Ар Нуво и загадочными улыбками на устах, с бриллиантами и в мехах, – «наши дамы» называет их про себя Таня. В течение дня они собираются маленькими кучками где-нибудь в уголке, курят длинные сигареты, после каждой затяжки отставляя далеко в сторону руку с выпрямленными длинными, тонкими, бледными пальцами. Пальцы кажутся еще длиннее из-за ярко накрашенных, остро заточенных ногтей, отчего они вполне похожи на когти. Таня всегда поражается, как можно вырастить ногти такой длины. Дамы обсуждают кулуарную жизнь звезд отечественного ТВ, перекидываются взглядами, недвусмысленным молчанием после упоминания какой-нибудь известной фамилии. В такой стиль легко втянуться, поэтому Таня старается держаться в стороне, и «дамы», если она проходит мимо, понижают голос, чтобы не было слышно, про что они теперь.

Время муторное: то ли что-то новое рождается, то ли все навсегда умирает, понять невозможно. И все хватаются за любую соломинку, чтобы удержаться на плаву.

Постепенно, однако, начало утихать и стало более-менее понятно, что, умирая, все-таки рождается. Появляется много совместных фирм, где требуются переводчики и менеджеры. Да с Таниным английским остаться без работы?!

– Зачем тебе бросать издательство? – останавливает ее острожный Костя. – Ты ведь не знаешь, что еще будет со всеми этими фирмами.

Но Таня непреклонна: она срочно заканчивает курсы менеджеров, проходит конкурс и поступает на новое место.

Здесь круто крутят рекламу – и в глянце, и в Интернете.

– Каждая строчка, каждое слово в тексте проплачены, – растолковывают ей. – Задача – любым способом как можно быстрее найти нового клиента и оформить заказ. В конце месяца делается анализ всех заказов и выявляются те компоненты, которые были более всего востребованы.

– Ну, все, с зарплатой, похоже, устроилась, – объявляет дома Таня. – И перспективы, кажется, есть.

– Не говори заранее, – опять осторожничает Костя.

– Ты не понимаешь: женщина пришла, наконец, в бизнес. Произошла революция полного раскрепощения женщины. Она стала, наконец, материально независимой от мужчины, она строит жизнь своими руками, она участвует во всем наравне с мужчиной. И я хочу двигаться в этом направлении.

Костя настроен скептически:

– Не знаю, не знаю…

– А в чем, собственно разница? Ты всегда на все смотришь пессимистически. Во многих странах, например, женщина давно освоила все мужские профессии, и даже вопроса не возникает.

– И разницы полов не существует? – иронически замечает он.

Но Таня только безнадежно машет рукой:

– С тобой говорить невозможно!

– Мама у нас теперь – деловая женщина, – объясняет Костя Леве и Кате.

– Папа, это называется бизнесвумен, – уточняют дети.

Работа как работа – напряженная, конечно, но Тане она нравится. К тому же постоянные рабочие командировки: то в Скандинавию, то в Италию…

Дома тоже как будто все в порядке: Костя, как экономист, не только не пострадал, но пошел вверх. Все прочно, стабильно – а это ведь самое главное для хорошего самочувствия. Ежедневное колесо крутится безостановочно, в одном и том же режиме – как perpetuum mobile. Лева совсем уже большой и готовится поступать в институт, Катя тоже скоро закончит школу.

Время… время… время…

Новая работа, новые знакомства, новые подруги.

Из электронного почтового ящика Тани:

Таня, мне так жалко, что мы не встретились – ведь я как раз надеялась на «пять минут здоровой сплетни», просто по-женски поболтать. Но, понимаешь, впопыхах перепутала терминалы. Всего один день в Хельсинки, туристов везде полно, ты – в Стокгольм, я – во Франкфурт. Металась между «Викингом» и «Силья» и никак не могла вспомнить, где мы назначили встречу.

Я, конечно, возмущалась сильно, Света, – я это умею. Но как бы уже «перегорела». Совсем не хочу портить наши отношения. Поэтому давай как бы исключим из памяти. Лучше будем надеяться, что опять встретимся.

«Штраф» ты мне можешь назначить сама.

Отлично! Тогда – поездку в Германию. Я еще ни разу не была в Германии.

Приглашаю в маленький беленький домик на берегу озера. В нем есть «гостевая» комната – это наша библиотека. Я повезу тебя во дворец курфюрста, где жила когда-то королевская семья и маленькая курфюрстина, конечно. Мы выпьем по чашечке кофе с вафлями на бывшей королевской кухне, погуляем по парку… Твоя Света

И Таня с нетерпением ждет лета, чтобы отправиться к подруге.

Из электронного почтового ящика Тани:

Света! Кажется, я приеду раньше, чем мы условились: меня неожиданно посылают от работы в командировку в Германию – у нас совместный проект. Поездка намечается на май: Баден-Вюртенберг, Бавария, Саксония. Буду по неделе в Карлсруэ, Регенсбурге, Дрездене и Берлине.

Лечу до Франкфурта, а потом – на поезде. Т.

Встречу в Карлсруэ на вокзале. Света

2

Конец мая – это еще весна. И вокруг цветут яблони. Белые-белые, усыпанные густо-густо цветами – везде на зеленых холмах. И медленно роняют лепестки, покрывая белым зеленую траву. А за ними – тоже белые-белые, чистенькие-чистенькие домики под черепичными крышами. Старые? Новые? Не поймешь – все аккуратненькие, словно только что построенные.

В поезде все время объявляют что-то. Но Таня не понимает, потому что по-немецки знает всего несколько слов – из фильмов. Но их не хочется даже повторять – они пугают с самого детства, когда во дворе играли с мальчишками в войну. Почему-то всегда в ту войну играли… Детство начиналось с игр, в которых всегда было «Хайль Гитлер!» и «Руки вверх!», обязательно «Хальт!» и «Хенде Хох!»

– Нет, ты не права, – говорит Света. – Немецкий язык мягкий и очень музыкальный!

– Вам кажется, потому что вы его здесь учили.

– Совсем нет. Только послушай:

 
Im Schloß zu Düsseldorf am Rhein
wird Mummenschanz gehalten;
Da flimmern die Kerzen, da rauscht die Musik,
Da tanzen die bunten Gestalten.
 

– Это откуда?

– Гейне. Romanzero.

– Все равно. Просто ты умеешь красиво подать.

Да, это, наверное, главное – как первый раз услышать чужую речь. Обычную речь обычных людей, не из фильмов и не по телевизору.

– Мы тоже сначала вздрагивали, когда маленькие дети произносили знакомые слова, – говорит Света. – А потом привыкли. Они ведь – обычные, нормальные слова.

– Да, наверно… Не все сразу, видимо…

Таня тоже первый раз вздрагивает, когда слышит, как мать говорит ребенку: «Шнель, шнель!» Просто переходят улицу…

А потом еще одно: «Ахтунг!»…

У Светы, то есть у мужа Светы, небольшой двухэтажный домик на окраине города, с садиком, в котором розовым цветом распустились рододендроны, недалеко от парка.

Воскресенье. Десять утра. Солнце пробирается сквозь листву яблони. Где-то монотонно позвякивает колокол протестантской церкви.

Таня со Светой сидят на открытой террасе второго этажа. Отсюда хорошо видно, как на парковой лужайке играют в бадминтон; расстелив на траве коврики, пьют пиво, едят бутерброды; дети играют в мяч; бегают и радостно лают собаки; малыши осторожно делают первые шаги. А чуть поодаль по зеленому полю несется, пуская из трубы дым, и отчаянно свистит настоящий паровозик, из окон которого пассажиры машут руками. Таня расчленяет слово на два: «Karls – ruhe» – «покой Карла». Да, именно это она видит сейчас.

– Идиллия, – улыбается Таня.

– Почти, – откликается Света, разливая им в кружки кофе, – если не думать, что через квартал, за этими прелестными садиками супермаркеты, универмаги, трамваи.

Таня невольно следит взглядом за веселым паровозиком: все празднично, ярко. И вообще все красиво вокруг, все улыбчивые, мягкие, ужасно разговорчивые.

После завтрака они спускаются вниз, и вот уже паровозик везет их самих вокруг замка, раскачивается, ныряет вниз и, пыхтя, карабкается вверх; цепляя кусты, забирается в темную липовую аллею, объезжает парк и снова выскакивает на лужайку… А когда останавливается на конечной станции, жизнерадостный розовощекий контролер зычным голосом, который разносится на всю лужайку, с шутками-прибаутками зазывает новых пассажиров:

– Занимайте скорее свободные места, пока они еще есть! Вы поедете в сказку! Мы повезем вас в страну холмов, озер и лесов. Это настоящий Диснейленд! Занимайте места, если еще есть свободные, у вас ровно две минуты!

– Прокатимся второй раз? – предлагает Света. – Он очень смешной, этот зазывала.

– Да нет, что ты, достаточно.

Они бродят по огромному парку с необъятной величины туями, щурятся на солнце и просто болтают.

– А русских много? – спрашивает Таня.

– Хватает. Это либо евреи, либо этнические немцы.

– Ну, да, знаю. Немцы из Казахстана.

– Не только, конечно.

– Устроены? – Таня вопросительно смотрит на Свету.

– Трудно сказать. По-разному. Я вчера была на ежегодном собрании здешнего русского писательского союза…

– И такой существует?

– В Германии переселенцы образовали много всяких союзов, выпускают газеты и журналы, издают книги – вполне светская жизнь.

– Я слышала об этом. Но почему именно писательский?

– Людям не хватает общения, поэтому начинают выплескивать мысли и чувства в письменной форме – это нормально. Новых друзей найти сложно.

– И ты тоже пишешь?

– Я – нет, не занимаюсь этим. Я только вожу экскурсии, составляю экскурсионные программы. А к ним интересно ходить иногда – стихи послушаешь, свои рассказы кто-нибудь почитает. Вот совсем недавно мне дали книжку одного из наших авторов, которая называется «Заметки эмигрантки».

– Я подобные произведения не читаю, – машет рукой Таня. – Во первых, все пишут одно и то же: либо как плохо было у нас и как замечательно здесь, либо нытье про новое житье – очередные непонятые души, и ничего больше. А во вторых, это все непрофессионально написано.

– Что такое «профессионально»? Кто определяет?

– Есть же «законодатели моды» в литературе.

– Они сами давно вышли из «моды». И вообще не знаю, есть ли какие-то объективные критерии или эти оценки, – дело вкуса. Я, например, не терплю Маяковского, не люблю Цветаеву. Наверное, это плохо, но – не нравятся они мне. Ни как люди, ни как сочинители.

– Про Маяковского – ты напрасно, Света. Не любить – один разговор, частный. Признавать то, что он гениальный поэт, – это другое. А вот стихи Марины Цветаевой написаны на стене одного дома в Лейдене – большими такими русскими буквами, на всю стену. Я как увидела, остановилась как вкопанная, и слезы потекли.

– Нужно, я считаю, прежде всего иметь в виду то, что востребовано читателем.

– Тогда – прилавочная литература.

– Это крайности. Это все читают, конечно. Но есть серьезные вещи, которые касаются многих. То, что они, может быть, написаны не совсем по «канону» – то на Западе его давно уже нет. А относительно темы ты тоже не права. В большинстве случаев, конечно, люди хотят оправдать себя в первую очередь. Но эта книга натолкнула меня на многие мысли о нашем теперешнем житье здесь.

– Например?

– Мне было интересно хотя бы потому, что это путь человека в чужую культуру, к аналогичной моей жизни, но несколько другим путем. Мне понравились искренность и бесстрашие, с какими это написано, – подобное о себе стараются скрывать, подчеркивают свою «особость», а она пишет честно. У нее – самый, пожалуй, сложный, трудный путь, путь беженки, у которой нет никаких оснований, чтобы остаться в чужой стране.

– А какие основания есть у других?

– Есть, я думаю, «белый», легальный, не унизительный путь – когда не приходится ни обманывать никого, ни скрывать ничего, ни работать уборщицей или кем-то в этом роде. Это когда люди приезжают на работу, когда они с самого начала востребованы. У меня, наверное, путь «полубелый» – тоже легальный, не надо было ничего скрывать, потому что я выходила замуж. Но находить свою «нишу» в западном обществе, да еще переехав из советско-перестроечной действительности, когда здесь все по-другому, было непросто, а порой и болезненно. Ведь немецкий (новый!) муж – это совсем не то, что привычный, старый – не в смысле возраста, а в смысле совместной семейной жизни – русский муж, с которым и язык один, и привычки, и понятия. Особенно непросто мне было после развода. В некоторые страны можно было попасть, только выйдя замуж или обманом – изображая преследуемого борца за права или еще что-то придумывать, хотя все это было противное вранье. А она ничего подобного не совершала. И я уважаю ее за то, что она нашла в себе силы откровенно, непосредственно выплеснуть все, иногда и малосимпатичные, детали этого долгого пути. Безусловно талантливая женщина. Ведь общение здесь между эмигрантами-беженцами-«асюлянтами» очень специфическое: пускают пыль друг другу в глаза, скрывают – здесь не принято даже спрашивать, как человек попал в Германию. Многие евреи вообще стараются не афишировать свое происхождение.

– Да?

– Конечно. Они говорят: никогда не знаешь, что о тебе думают на самом деле. И вообще все, кто приехали, вне зависимости от этнических корней, здесь автоматически превращаются в «русских». Хотя существуют самые разные союзы.

– Но экономически большинство, наверное, существует на пособие?

– Не принято обсуждать вопрос, кто на что здесь живет. Большинство – да, на пособие. Вот, кстати, пример. После писательского собрания, о котором я начала рассказывать, я шла домой с одной знакомой, Верой. Она пишет стихи, и, на мой взгляд, совсем неплохие, печатается в разных русскоязычных литературных журналах в Германии. Типичный случай. Приехала в конце восьмидесятых, да еще со своим «самоваром в Тулу», причем «самовар» был скорее балластом, а не помощником.

– Это комплекс русской женщины – хоть какой, но мужичонка рядом, надо быть замужем.

– Вот именно. Долго искала работу, хваталась за любую и, кажется, нашла – уход за лежачими больными. Но все равно не чувствует себя на равных. И к тому же это так далеко от ее профессии учителя! Очень устает от этой работы: сутки через двое, представляешь? Тут уж не до стихов. И, по-моему, она «придавлена» работой, из-за этого и настроение необщительное. Хочет искать что-то другое, но это ой как непросто в Германии! И так проходит жизнь – «в мечтаньях об ином», а на деле – ничего иного не предвидится.

– Вчера я случайно разговорилась с одной русской – в музее встретила. Она тоже жаловалась: и на одиночество, и на плохо оплачиваемую работу, и на отношение администрации. Все жалуются, всем плохо!

– Это знакомо!

– А зачем ехали, спрашивается?

– Ну, время было сложное… Сейчас бы многие, я думаю, вернулись, но концы обрублены… И здесь никак, по существу, не приживаются: почему-то им хочется переделать их на свой лад.

– Это как?

– Понимаешь, для них все – плохо! Они почти все время в борьбе против чего-то или за что-то.

– Как учили.

– В том-то и дело. Считают, что общество, в которое они попали, нужно переделать, оно их не устраивает, раздражает, они хотят приспособить его к себе, а не себя к нему. Для меня это – как «отрыжка» советскости мышления, не более того. Я понимаю принципиальность и прямоту. Но, с другой стороны, с людьми иногда трудно контактировать именно из-за этого, из-за их «упертости», что ли. Такая прямолинейность и негибкость, мне кажется, является недостатком, ты не находишь?

– В определенных ситуациях – разумеется.

– А это именно такая ситуация. Ведь мы живем в этом обществе и должны принимать правила игры этого общества, то есть не ломиться в чужой монастырь со своим уставом. Они – другие, и это нужно принять, если жить здесь. Я довольно откровенно выразила когда-то свое мнение, но на меня так набросились, что я больше стараюсь не выступать. А уж их мужей ругать – святое дело. И главный козырь: диван, телевизор, газета.

– В принципе, у нас то же самое, – хмыкает Таня, вспоминая «любимые увлечения» Кости.

– Конечно. Поэтому меня удивляет, когда многие хранят в себе замашки интеллигентщины и хотят навязать всему миру свое интеллигентское мировоззрение: мы наш, мы новый мир построим, и все это должны принять. Так и живут тут на обочине, никак не вживаясь в западный образ жизни и ничего про запад не понимая.

– В супермаркете отовариваться – это, конечно, не означает жить в обществе…

– Потому и кричат, что все плохо.

– Ну, у вас тут свои проблемы, нам бы такие, – улыбаясь про себя, замечает Таня. – Вообще, это все не мое.

– Откуда ты знаешь, что твое, а что – нет?

– Мне так кажется.

– Для меня главное – чтобы не напрягал. Здесь каждый живет сам по себе, никто никого не «достает». По вечерам только необходимыми словами перекидываются. А у нас с ненужными расспросами в душу лезут. Мой, во всяком случае, такой был. Вот и сбежала от него подальше.

– Не знаю… Все-таки разница менталитетов… Это не для меня.

– Никогда нельзя что-то категорично утверждать. Сама не знаешь, как обернется.

– Ладно, закрываем дискуссию, – говорит Таня и углубляется в туристический буклет с планом города. – Давай лучше сходим в Музей майолики – указано, что он где-то рядом.

– Обязательно! И фабрику посетим и в магазин зайдем.

– Отлично, заодно сувениры куплю.

Из электронного почтового ящика Тани:

Таня!

Как ты добралась?

Замечательно!

Регенсбург – очаровательный город, по-другому сказать не могу. И если бы времени было больше, я бы, наверное, не устала целыми днями бродить по его улочкам. Башни, Ратуша, Собор Святого Петра, дворец бывшей королевской фамилии (курфюрста, конечно) Турн унд Таксис, старинные кирхи, рестораны, кафе, булочные… Я просто в восторге!

Каждый день меня поили изумительным баварским пивом, а потом повезли в Вельтенбург – монастырь 11 века, где варят знаменитое темное пиво.

Света, был даже не обещанный теплоход по Дунаю вдоль скалистых берегов юрского периода с заездом в Кельхайм – чтобы подняться в Зал Свободы, который построил Людвиг I Баварский в 1842 году. Ты там была? Если нет, съезди обязательно! Но это уже – в самом конце. Все так милы, предупредительны и стараются показать как можно больше. Я говорю, что мне неудобно их стеснять, но мне отвечают: «Мы делаем это с удовольствием».

Рада за твои успехи. Где ты сейчас?

Вчера, по дороге в Дрезден, ловила себя на том, что прислушиваюсь и повторяю слова. Ты права: красиво звучит! Стараюсь запомнить: надо же хоть немного понимать.

А как Дрезден?

Я чувствую, что хочу приехать сюда еще раз – мне его мало. Очень уютный, особенно та часть, где меня поселили: она полностью сохранилась и здесь много модерна. Хотя центр тоже восстанавливается. О картинной галерее писать не буду, это особый разговор, как и о той части города, которая вокруг нее. Стоит только поражаться вкусу и изяществу, с которым это создавалось. И хорошо, что осталось на полотнах Каналетто.

Впечатлила экскурсия в Синагогу, благодаря которой евреи сохранили и сохраняют свою культуру и язык.

Послезавтра уезжаю в Берлин. Т.