Текст книги "Земля от пустыни Син"

Даже сейчас Всеволод Наумович чувствует, как кровь приливает к голове.

Он, конечно, блефовал. Никакие «структуры» за его спиной не стояли – кому он был нужен тогда? Кто бы за него вступился?

А если бы Костя вдруг решил остаться там? Не-ет, Лена была права.

Вечером, после ужина, когда детей уже нет в кухне, Лена говорит:

– Ну так что будем делать?

Сева ждет этого вопроса и боится его. Вопрос этот, самый тяжелый для Севы, повис в кухне давно, с тех самых пор, как Костя и Таня уехали. На сколько? Никто, по сути, не знает. Потому что время сейчас такое – незнаемое: никто ни в чем не уверен, все мечутся в незнаемости, вздыхают, шустрят, изворачиваются как могут. Каждый раз, когда Сева садится ужинать, он невольно втягивает голову в плечи, предчувствуя предстоящий разговор. И пока ест, все время думает, что вот сейчас начнется.

– Ну так что? – повторяет вопрос Лена.

Сева хорошо знает, о чем речь. Но ответить на вопрос Лены боится. Потому что это касается Кости. Он пытается спрятаться за книгу, которую всегда читает за столом: и за завтраком, и за обедом, и за ужином – такая у него привычка с детства, беспомощно пытается увильнуть, оттянуть, запутать ситуацию. Но Лена день за днем наступает, и от взгляда ее не убежать: он пробивает все, он преследует.

Сева откладывает в сторону книгу и молча смотрит в стол. Он чувствует, что ему уже не выкрутиться, что от него потребуют однозначного ответа, что он уже в капкане.

– Не знаю, тебе решать, я ничего сам делать не буду.

– Понимаешь, – Лена выразительно смотрит ему в глаза, – нужно туда пойти, найти человека – и дать. И все.

Сева прерывисто, судорожно вздыхает, как будто ему не хватает воздуха:

– Как я это сделаю? Ты думаешь, что затеваешь?

– Думаю. И ты это сделаешь, – твердо произносит Лена. – Это нам ничего не будет стоить, между прочим: возьмешь те деньги, которые он тебе оставил на всякие расходы, те баксы, что он перед отъездом тебе передал. Ты понял?

Но Сева медлит, хотя идея Лены уже прочно засела у него в голове:

– А если вернутся?

– И – что? – дергает плечом Лена. – Скажешь: случайно, ошиблись, перепутали. Сейчас ведь чего только не бывает с бумажками! Скажешь: баба-дура имена перепутала. Не знаешь, что сказать, что ли? Ты лучше подумай о том, что будет, если они не вернутся.

Сева опять вздыхает и тянет руку к книжке.

– Нет, давай обсудим в последний раз, – решительно говорит Лена, отбирая книжку. – Либо ты идешь и все делаешь, как надо, либо квартира уплывет. А у тебя двое детей. Ты подумал об их будущем? Как нашу двойку потом делить на всех будем? Сами куда денемся?

– Но пойми, это же мой родной брат!

– И – что? Он где-то там сейчас, далеко. О тебе, между прочим, не вспоминает…

– Но он же по работе, – пытается защититься от ее напора Сева.

– Всем бы такую работу! Ты-то тут сидишь, а он где-то там отъедается. И возвращаться не спешит. Время, сам видишь, какое.

– Не знаю… – нерешительно произносит Сева.

– Знаешь. И пойдешь. И все получится. Хотеть – значит мочь!

Сева, встав из-за стола, бесцельно топчется некоторое время на кухне, почесывает затылок, вздыхает, подходит к окну и что-то высматривает на улице. А Лена убирает остатки еды, посуду, и в напряженном молчании слышно, как резко постукивают тарелки. Звук мелкой колотушкой отдается у Севы в мозгу: трак… трак-трак… дзинььь… – это уже бокал…

В последнее время он стал часто просыпаться посреди ночи от кошмаров, оттого что его вдруг, через сон прошибает необъяснимое чувство ужаса, которое охватывает все тело – от головы до пяток, отчего хочется бежать: вскочить с постели – и куда угодно, закрыв глаза, заткнув уши, бежать и кричать, чтобы не слышать, не чувствовать, не ощущать ничего, гнать, гнать то, что стоит за спиной, все – прочь! Бежать куда глаза глядят, оторваться от этого, забить, забить, забить, глубоко втолкнуть обратно, чтобы не вылезало, не давило, не пугало, не мучило… Когда-то он нашел у Волошина – маленький томик стихов в руки попался, он открыл наугад:

 
«А ты, что за плечом, – со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!»
 

Это ведь о том самом сказано… У-у-у… Куда спрятаться, когда они окружают плотным кольцом, наступают со всех сторон?!.. У-у-у!.. На лбу выступает пот, сердце так часто бьется, а тело словно затягивает паутиной, из которой не вырваться… У-у-у!..

Нет-нет-нет!.. Не думать о дурном, ни о чем не думать, потому что не было этого ничего совсем! Прочь-прочь-прочь… Даже в минуты полного откровения, наедине с самим собой…

Разве его семя не дало всходы? Он родил детей, и у него так много внуков, и будут конечно же еще. Это главное – оставить после себя потомство… Не семя Авраамово они, конечно, но – потомство! А все остальное – прочь!.. Он давно очистился. Он радуется тому, что имеет. Благодаря Торе он стал другим. Сказано: «Изгони гнев из сердца твоего, избавь от беды себя самого». Он спокоен теперь. Он знает, что тот, кто изучает Тору, совершенствует свою жизнь, обогащает ее ценностями. Мицвот, обращенные к сердцу и разуму, говорят о справедливости в отношениях между людьми. Он наконец достиг того, чего ему не хватало в жизни: его разум обрел веру, и вера укрепила разум. Он вспомнил теперь, как еще давно-давно, в молодости, нашел у Кафки, что жизнь, на самом деле, – это лишь неосознанное бегство от мысли о смерти. Но ведь каждому предстоит проживать ее по-разному. Раньше он был как путник во мраке, никогда не думал о таких вещах. А теперь он познал, что такое внутренний мир человека: это высшая точка в выполнении законов Торы, достижение высшего уровня справедливости и совершенствования человеческих взаимоотношений – так их учат. Благодаря изучению Торы он постиг глубину истины в самом себе! «Иди дорогой прямой – и все пути твои праведны будут, не уклоняйся ни вправо, ни влево – уводи свои ноги от зла». Ему открылось: Тора – это путь жизни, потому что указывает цель, к которой нужно стремиться. Ту самую цель, которой у него никогда не было.

Ему не удалось побывать в Земле Обетованной, в земле, текущей молоком и медом, данной двенадцати коленам Израилевым, как не удалось побывать и матери. Впрочем, он даже не знает, хотел ли бы поехать посмотреть. Только посмотреть, не жить. Потому что – какая разница, в какой земле жить? Главное – сохранять в сердце память о ней, чувствовать, что ты вместе со всеми, прошедшими путь через столетия и земли, притесняемыми, изгоняемыми, но сохранившими в себе твердость духа и веру, знать, что ты несешь в себе частицу их всех.

Всеволод Наумович достает из шкафа сидур с молитвами на иврите и надевает талит, такой же, какой был когда-то у его деда.

Сейчас он исполнит торжественный обряд молитвы. Ему никто не помешает сейчас полностью уйти в себя и произнести священные слова, которые произносят евреи всего мира, где бы они ни находились: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и повелевший нам зажигать свечи субботы…»

После каждой молитвы он чувствует теперь, как в душе наступает необыкновенное просветление. А если кто-то что-то говорит, сам же и придумал. Потому что не было этого!..

Всеволод Наумович открывает глаза от непонятного беспокойства. Он один? Сколько он был в забытьи? Он так и не снял с себя талит.

В комнате темно. Всеволод Наумович машинально протягивает руку к столику, где должны стоять часы, чтобы посмотреть время. Но тут же рука падает на диванную подушку: он опять забыл, что неделю назад разбил их – утром привычно потянулся к часам и смахнул их на пол. Красивые были: большой вправленный в желтый металл круг из матового стекла, золотой циферблат и большие золотые стрелки. Подарок ему на шестидесятилетие. Пополам разбились. Можно было починить. Но Лена тут же сказала: «Выбросим в помойку, не люблю держать в доме битые вещи – плохая примета».

Свеча, которую он зажег еще днем, уже догорела. Включать свет не хочется. И Всеволод Наумович просто лежит с открытыми глазами и тяжело дышит, оттого что в груди заложило. Он пытается пальцами растереть грудь, чтобы снять спазм, и чувствует, что у него нет сил подняться. В голове у него слишком шумно, как будто работает какой-то агрегат, и слишком мутно – он никак не может собрать мысли воедино. Вечер. И уже время произнести Шма – самую главную молитву, которую он всегда произносит, отходя ко сну: «…да будет воля Твоя… чтобы мне лечь с миром и встать для благой жизни и мира…». Но что-то неясное бродит в сознании, расплывчатое, цепочкой перебирается от одного к другому. А о чем это – непонятно… Хаос какой-то, в котором мелькают неясные тени, силуэты людей, но он, сколько ни напрягается, не может никого узнать… Вот как будто кто-то знакомый… Кто же это? Сейчас он вспомнит… Но вот уже другой, третий… Квадраты солнца на свежевыкрашенном полу… Где?.. Так много разных… разного… кадр за кадром… Город, который веками всасывал, перемалывал, растворял… Как это было?.. Когда?.. В каком измерении?.. Дождь по водосточной трубе… лужей… у крыльца…

Он слышит, как за окном, где-то совсем близко, вдруг трепетно запела какая-то птица. Всеволод Наумович прислушивается: действительно или почудилось? Удивительно, думается ему, откуда такая переливчатая взялась? Затерялась, видно, когда другие улетали… Надо же! Пичуга зимой поет такими трелями… Так поют только летом… Только в его молодости так пели птицы… Замерзнет теперь… Нужно позвать кого-то, помочь…

– Глеб! – зовет он.

Всеволод Наумович ждет. Но никто не приходит на его зов. Надо ее подтолкнуть, чтобы улетала скорее.

– Гле-еб! – снова зовет он.

Но на зов его никто не откликается. Ведь Глеб давно вернулся с работы – он сквозь дрему слышал, как стукнула входная дверь. Что же это? Он так громко кричит, неужели не слышно? Птица ведь поет и поет. Замерзнет…

– Гле-еб!…

Всеволод Наумович делает усилие, чтобы подняться. Резкая боль швыряет его обратно на диван. От неожиданности у него перехватывает дыхание, глаза широко распахиваются: а-ах! Он чувствует, как сердце куда-то подпрыгивает, ударяется комом под самую челюсть, так что тело подбрасывает вверх, удар бьет в голову, отчего все мешается в сумасшедшей круговерти, стирается в неразличимую массу. Где это?.. Когда?.. Куда он?..

Всеволод Наумович хватает ртом воздух:

– Гле-еб…

Он так громко кричит… Почему никто не идет?..

Ведь эта птица… в его молодости… она слишком красиво поет… замерзнет…

2

Внизу портье с заученно-приветливой улыбкой кивает и здоровается:

– Mattina!

Костя отвечает тоже по-итальянски, с удовольствием произнося выученное недавно утреннее приветствие:

– Mattina!

Он протягивает пластиковую карточку-ключ и, перейдя на английский, просит поставить чемодан в камеру хранения до вечера.

– No problem!

Чемодан уносят, и Костя выходит из гостиницы.

Ну-с, решает он, напоследок еще разок пройтись по тем местам, которые особенно интересны, быстрым шагом, чтобы охватить все разом – чтобы запомнилось потом цельно и надолго.

В Италии он бывал уже не раз. Турин, Триест, Венеция – он ездил и в прошлом году, и два года назад: на переговоры, для подписания контрактов.

Но в Риме Костя впервые.

…о!.. сколько чувств тогда столпилось разом в его груди! Он не знал и не мог передать их; он оглядывал всякий холмик и отлогость. И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!..

«Да-да, сейчас – к Колизею!» – соображает он, подходя к собору Санта-Мария Маджоре. Отсюда рукой подать, вот сюда, чуть левее и – прямо по Виа дель Монте Оппио, ему десять минут пешком. Нет, он, конечно, много повидал, где только не был. Но когда стоишь на самом верху и смотришь вниз, туда, где проходили бои гладиаторов… Какая техника строительства! Как они все это сумели возвести в то время?!! Он не раз видел римские акведуки высотой с десятиэтажный дом. Но Колизей!.. Это ни с чем не сравнимо. Поэтому сначала туда.

Слегка морозно. День ясный, и улицы заливает мягкий солнечный свет.

Костино тело расслаблено и впитывает в себя утреннюю бодрящую свежесть.

Не хочется думать о том, что в Москве декабрь и в лучшем случае там сейчас идет противный дождь. Эта серая монотонно моросящая масса воды – вот что обычно встречает его, когда он прилетает. И хочется поскорее в машину – и домой… окунуться в мыльную пену…

А здесь – краски, музыка, итальянские песни слышны то там, то там, даже не улавливаешь, откуда раздаются; рыночная толкотня, крики торговцев и монотонно бредущая по одному и тому же маршруту масса людей, которые, не замечая и не задумываясь над этим, каждый день топчут миллионами ног останки былых цивилизаций – дворцы, колонны, храмы, арки, гробницы, статуи, – загоняя их все глубже и глубже; разрушают, чтобы создавать вновь – и снова потом разрушать… И так – веками, тысячелетиями…

Колизей – это главное!

…он уединился совершенно, принялся рассматривать Рим и сделался в этом отношении подобен иностранцу, который сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами, и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? – и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где портиком перед нестаринной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям…

Он опять купит билет и проделает весь путь еще раз. А уж после этого двинется дальше, посмотрит сверху на Форум, окинет взглядом раскопки. Потом – к колонне Трояна, оттуда – на Площадь Венеции. Обязательно пройдет к фонтану Треви, который возникает как по мановению палочки волшебника – из узкой, тесной пешеходной Виа Сан-Винченцо неожиданно обрушивается бурлящим каскадом. Он не может забыть этого поразившего его видения. Dio! Улочка вдруг открылась закрытой со всех сторон площадью – такой каламбур приходит сейчас Косте в голову, – и он оказался перед нефритового цвета, низвергающейся, клубящейся, дымящейся, бушующей, заворачивающейся белой пеной, подсвеченной в вечерней темноте со всех сторон прожекторами мощью воды. На мраморных ступенях просто хочется сидеть, ни о чем не думать и смотреть… смотреть… не замечая никого вокруг, кто точно так же сидит и смотрит… смотрит… не имея сил оторваться от этого очарования, когда вода поочередно бьет звонкой алмазной дугой. «Да, лучше Гоголя про это не скажешь», – думает Костя, проходя мимо Трояновых терм и сворачивая влево.

Еще раз Пантеон – это совсем недалеко от фонтана Треви. Там он обязательно пообедает в одном из ресторанчиков, которые тянутся друг за другом вдоль всех этих заплетающихся, извивающихся, закрученных, причудливо переходящих одна в другую, проходящих сквозь здания, замыкающихся и неожиданно появляющихся вдруг вновь, кипящих толпой иностранцев улочек, переулков, тупичков, и непонятно, где кончается одна траттория и начинается другая. Потом дойдет, конечно, до Площади Испании и поднимется еще раз по удивительному архитектурному творению непостижимого итальянского менталитета – лестнице, чтобы посмотреть на город.

А в самом конце – это чудо: Ватикан! Собор-город-государство. Он будет сидеть в Соборе св. Петра закрыв глаза, слушать орган и ждать, пока на него сойдет благодать… Этого нельзя объяснить, но это то, что он всегда испытывает, находясь в храме, нет разницы, в каком – православном, лютеранском или католическом. Для него не важна религия, он никогда не задумывается над такими вопросами, для него храм – это нечто совсем другое: это чувство единения с величием Духа, когда звуки пения или музыки заполняют все, неведомая сила словно поднимает выше, выше, туда, где ничего вокруг… И затем наступает полное расслабление и внутреннее успокоение… Именно это ощущение увезти с собой – как последнюю точку в тексте.

И только тогда он может покинуть Рим.

Костя возвращается обратно в гостиницу и замечает, что заранее заказанное такси уже стоит перед входом.

– Pomeriggio, signor! – встречает его улыбкой дежурный. – Такси ждет вас.

– Но я не опоздал, – словно оправдывается Костя и стучит по крышке часов, показывая время: – у меня в запасе целых три минуты!

Чемодан несут к машине. Костя еще раз обводит взглядом улицу в свете уходящего дня.

Солнце спускалось ниже к земле; румянее и жарче стал блеск его на всей архитектурной массе; еще живей и ближе сделался город; еще темней зачернели пинны; еще голубее и фосфорнее стали горы; еще торжественней и лучше, готовый погаснуть небесный воздух… Боже, какой вид!..

И неожиданно он делает глубокий вдох, как будто хочет увезти в себе и частицу воздуха, которым дышит этот Город.

В аэропорту, сделав check-in, Костя тут же заходит в tax-free, чтобы купить последние сувениры. В основном это касается пятилетней Ишки – его дочери Иришки, которая родилась у них с Мариной. Это – самое главное. Папа должен привезти много всего: и игрушки, и сладкие подарки, и блестящие заколки для волос, и ручки с необыкновенными наконечниками, в которые потом напихиваются чуть ли не леденцы и жвачки, и разноцветные ластики, и открытки, и вообще – кучу всего, непонятно для чего созданного. В последнее время Ишка явно жадничает: сгребает все свое «богатство» и уносит к себе в детскую. «Мне нужно много», – отвечает она, когда ей говорят, что она должна поделиться свои добром с другими, и не хочет делиться ни с кем.

До отлета Костя успевает позвонить домой по мобильнику и долго выслушивает полный отчет Ишки о том, что она сделала за день.

– А как твои плюшевые друзья? – спрашивает он.

– Старые друзья ждут в гости новых, – отвечает дочь.

Положив трубку, Костя усмехается ее детской недвусмысленной дипломатии. Каждый раз приходится поражаться находчивости этой маленькой плутовки, поработившей всех своим очарованием. Похоже, между его детьми нет ревности – они прекрасно общаются: старшие с удовольствием возятся с Ишкой, когда приезжают; звонят ей по телефону из Германии и ждут, когда она подрастет и сама сможет ездить к ним в гости. Все получилось на редкость спокойно, интеллигентно, без надрыва и скандалов. Костя усмехается: как говорит герой фильма, я нормальный здоровый мужчина и мне сорок пять лет. Когда-то он отвергал все подобные расхожие шаблоны, говорил: «Это не обо мне!» Но что, в конце концов, можно поделать, если сексуально начинает тянуть к другой женщине? И не только сексуально: в отношениях появляется новое, чего не было в прежней жизни, новая гармония, основанная на других интересах. Как с этим совладать? И нужно ли? Он не раз убеждал себя, что все это со временем пройдет, что подобное случается со всеми, что он тоже попросту увяз. Но получилось так, как получилось: каждый оказался на той стадии, когда появляется новый партнер. Партнер? «Фу, как банально, как все-таки пошло! – говорит себе Костя. – Это любовь. Неизбежная. Разве может быть одна в жизни? Может, конечно. Бывает. Но редко. Таких людей даже жалко». Костя глубоко убежден теперь, что без новой любви жизнь будет безэмоциональна. А она должна быть напитана разными ощущениями. Чтобы давать новые импульсы. Так было всегда, так должно быть. Каждый – и мужчина, и женщина – имеет право начать другую жизнь. На западе вообще принято вырастить детей – и разойтись, и начать сначала. Разве не так? Это считается в порядке вещей. Таня навсегда останется для него мерилом ценностей, он ее ни на минуту не предавал. Разве забудется когда-нибудь, как он мечтал о Тане? Как мечтал прикоснуться к ее тоненькой, изящной ручке? Только прикоснуться! Такое не забыть!

«Но – не сейчас, не сейчас!.. Потом…», – думал тогда Костя. Конечно, он будет вспоминать все потом, когда будет вспоминать о молодости… А тогда все было занято Мариной…

При другом раскладе он, конечно, никогда бы не оставил Таню. А Таня – его? Наверное, тоже нет. Мучились бы каждый в своей личной жизни, не имея сил разорвать связь. А сейчас их прошлое навсегда с ними, каждый из них сейчас может позвонить другому и посоветоваться, если нужна помощь. Идеальный вариант.

Он возвращается домой за полночь и, как воришка, открывает дверь так, чтобы произвести как можно меньше шума: осторожно вставляет ключ в скважину и медленно поворачивает, проклиная про себя гробовую тишину, которой объята ночь. Затем, проскользнув в квартиру, не включая свет, так же осторожно старается закрыть дверь, чтобы она не хлопнула.

И когда, аккуратно поставив обувь под вешалку, оборачивается, видит, что Таня стоит перед ним в прихожей и с интересом наблюдает за этими его манипуляциями.

– Ты, наверное, очень проголодался? – спрашивает она.

Есть Косте, разумеется, совсем не хочется – его кормили весь вечер, и вкусно кормили, специально для него готовили. И Марина играла для него на фортепиано. И потом она принесла десерт, и они ели его вдвоем, запивая легким шампанским… И он целовал ее затылок с коротко подстриженными курчавыми волосами темно-пшеничного цвета, которые собираются мысом и тонкой изящной косичкой сбегают вдоль шеи… И привез ее запах с собой, и он до сих пор в нем, вокруг него…

Положить что-либо в желудок сейчас Костя просто не в состоянии. Вообще после всего, что было в этот вечер, сидеть перед Таней, смотреть на нее…

– У нас фуршет… – мычит он что-то невразумительное.

– Фуршет – это не еда, – авторитетно говорит Таня.

Поэтому Косте приходится лишь утвердительно кивнуть в ответ.

Он идет переодеваться, а Таня что-то сооружает на столе в кухне.

– Много не надо, – предупреждает он.

– Но вы там, как я понимаю, в основном пили, а не ели, – отзывается она, стоя к нему спиной.

– Ну, все-таки ночь уже…

Костя почти рад, что она стоит спиной и не видит его лица – так легче говорить неправду.

Он садится, Таня наливает в керамические кружки чай ему и себе и тоже садится напротив.

Костя медленно жует бутерброд, прихлебывая из кружки, ковыряет вилкой в нарезанных тонкими ломтиками помидорах, поверх которых лежит сыр «моццарелла». После шампанского – чай… Но виду подать нельзя. Поэтому он старательно двигает челюстями, чтобы создать впечатление, что голоден. Таня тоже молча прихлебывает и иногда бросает на него взгляд. И взгляды ее и его пересекаются. Костя тут же делает вид, что занят бутербродом. А Таня, бросив взгляд, делает вид, что занята чаем. И все происходит молча. И это молчание становится, как всегда в таких случаях, невыносимым. И каждый знает про другого, и каждый ждет, что другой первым скажет первое слово.

– Знаешь, – раздумчиво говорит Таня, она отваживается наконец прервать молчание, – нам ведь было хорошо вдвоем…

Костя чувствует, как у него начинают дрожать руки. Он кладет бутерброд на тарелку и судорожно проглатывает кусок.

– Ну вот, – продолжает Таня спокойным, размеренным тоном, и руки у Кости начинают дрожать сильнее. – А теперь нам уже не так хорошо, ведь правда?

Таня как бы рассуждает сама с собой, не ожидая от него никакого ответа; сейчас она не смотрит на него, и от этого разговаривать легче, потому что посмотреть ей в глаза он не может.

– Поэтому, я думаю, – говорит она, сделав короткую паузу, – нам обоим необходимо изменить нашу жизнь…

Костя ловит себя на том, что почти не слышит ее слов, они доходят до него откуда-то из его собственного подсознания и оседают ватной массой. Из-под опущенных ресниц он наблюдает за тем, как Таня машинально чертит пальцем на столе загогулины – она всегда так делает, когда волнуется.

– Это, я думаю, будет самое правильное – если мы оба придем к такому знаменателю…

– Ты так считаешь? – отзывается Костя, упорно глядя в стол, и не узнает собственного голоса.

– Да, дорогой. Что делать? Это очень грустно. Потому что все было так прекрасно когда-то… Но всем известно, что вечного не бывает… И ты, и я, мы оба знаем, что происходит сейчас с нами обоими. Мы давно стараемся скрывать это друг от друга, потому что боимся сказать правду, потому что страшно сказать это друг другу, потому что мы были не готовы к тому, что такое когда-нибудь может произойти и с нами. Поэтому мы так долго молчали друг перед другом. Но, согласись, это глупо. Да и недостойно нас – мы ведь никогда ничего не скрывали. Поэтому и сейчас лучше мужественно посмотреть правде в глаза и поступить так, как следует поступить в подобной ситуации.

Таня лучше может выразить словами то, что понимает и сам Костя, но от чего он старательно убегает вот уже целый год.

– Но ты ведь знаешь… – Костя поднимает голову, чтобы наконец посмотреть на Таню. И видит, что у нее по щекам двумя тоненькими струйками текут слезы.

– Да, знаю, – не дает ему закончить она, подавляя дрожание в голосе. – Поэтому и говорю, что мы должны поступить так, как достойно нас.

– Ты плачешь?.. – Костя через стол берет ее руку и слегка сжимает в своей, и Таня не делает попытки освободиться.

– Я плачу, потому что мне жалко, что все так произошло… Понимаешь? Нам обоим казалось, что проза жизни создана не для нас… что мы обойдем это, – почти шепотом произносит Таня. – А теперь… теперь все, что было, вдруг закончилось… Просто… вдруг… И с этим ничего нельзя поделать…

– Но ведь оно навсегда останется с нами…

– Да, конечно… Но – в прошлом…

Костя чувствует, как на его глаза тоже набегают слезы. Сейчас перед ними только их воспоминания и горечь утраты.

– Но, – Таня вскидывает голову, – мы должны быть сильными и пережить это. Чтобы ничего не затоптать, ни из того, что было, ни из того, что впереди. Жизнь такова, Костя… что делать. Правда?

Она открыто смотрит на него. А ему мешает спазм, который стоит в горле, чтобы ответить ей. И он только утвердительно кивает головой.

Было бы неверным думать, что все именно так и произошло, этакая идеальная пастораль получилась. Все было значительно сложнее потом. И отчуждение тоже было, и надрыв конечно же был, нужно признать это. Катя уехала с матерью; Лева остался на несколько, тоже непростых, лет с ним; не раз они бросали друг другу в лицо тот пресловутый случай в театре, когда оба столкнулись, каждый со своей дамой; пытались прийти к консенсусу. «Ты обманывал маму!» – упрямо, не глядя на него, повторял Лева. «Она тоже обманывала меня», – защищался Костя. «Она может!» – настаивал Лева. Косте он в этом отказывал: «Ты должен был сразу сделать свой выбор и прямо и честно сказать ей об этом!» Тогда Левин максимализм никакими доводами, что иногда ситуации не так просты, как кажутся на первый взгляд, поколебать было невозможно. Натянутые поначалу отношения выстраивались у него и с Мариной. Но думать об этом не хочется, хочется, чтобы навсегда запомнилось хорошее. Теперь все наконец вошло в колею. У каждого из них есть свое, личное. Но они все могут встречаться, решать общие проблемы. Может быть, так и надо в этой сегодняшней, неожиданно быстро изменившейся и изменившей людей жизни?

Объявляют посадку, и Костя спешит к своим gate.

В салоне самолета, пристегнувшись, он с удовольствием откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Пока будут взлетать, пока потом будут разносить напитки и еду, можно прокрутить в голове весь сценарий поездки. Это он любит делать: подвести итоги заранее, осмыслить, что было отлично, что – хорошо, где был промах. А завтра он придет в свой офис с уже готовым отчетом в голове.

К этой поездке в Рим тщательно готовились, просчитывая все еще и еще раз до мелочей.

И наконец после долгих переговоров, внесения уточнений и дополнений в текст договора его удалось подписать. Косте вспоминается, как обе стороны доказывали, что будет лучше в обоюдных интересах, как будто каждая из сторон больше пеклась не о себе, а о партнере! Им чем-то пришлось, конечно, пожертвовать. Но так как без этого практически не бывает, такой расклад тоже брался в расчет. Изначально проект намечался на пять лет. Однако его сократили до двух лет. На самом деле, когда многие искусственно раздутые предприятия сворачивают производство или просят госдотаций и вливаний из Международного валютного фонда, не так плохо.

Он еще раз собирает в памяти все, что завтра нужно будет обсудить, и вносит по пунктам поправки в текст, который у него уже в компьютере.

Некоторые условия пришлось изменить не в лучшую сторону… Но в целом им можно быть довольными: поездка оказалась удачной. У него золотое правило: всегда нужно рассчитывать на меньшее.

Костя просит у склонившейся к нему с улыбкой бортпроводницы коньяк, чтобы после сегодняшней длинной прогулки по городу почувствовать себя снова бодрым и оставить во рту ощущение приятного букета. Ему подают «Кальвадос». Восхитительный тонкий аромат кружит голову. Костя растягивает удовольствие, вспоминая детали общения с партнерами, и внутренне улыбается, прокручивая в голове весь сюжет завтрашнего дня. Да, неплохо все получилось.

И посмотрел тоже не так мало, дома будет что рассказать – и Марина, и Ишка всегда только того и ждут, когда он начнет рассказывать об очередной поездке. Косте всегда счастливо удается совмещать в себе оба качества: делового человека и просто туриста.

Самолет летит уже совсем низко, над домами, так что различимы окна, люди, машины. Первое, что ударяет в глаза, – высвеченные вечерним прожектором, написанные графитти на мокром, чудом уцелевшем от грязи куске асфальта огромными фосфоресцирующими буквами в четыре ряда слова:

МАЛЫШ

Я

ТЕБЯ

ЛЮБЛЮ!

«Забавно, – думает Костя, – вот как нужно встречать!»

Пока пассажиры нетерпеливо ждут выхода и щелкают включающиеся мобильники, он спокойно стоит и не торопится включить свой.

За окном, как он и ожидал, слякоть, отчего после мягкой сухой погоды невольно поеживаешься.

Только что бортпроводница объявила: «Температура в Москве минус ноль градусов, идет мокрый снег с дождем».

В окно иллюминатора видно, как валят огромные, рыхлые, тяжелые комья белой массы, которая, не успев долететь до земли, растворяется и, плюхаясь на землю, превращается в месиво. Дождь, зарядивший, по-видимому, с утра на весь день, к вечеру превратился в снег. Кашеобразная смесь тут же залепляет окна и тяжело стекает вниз по стеклу.

Но вот разрешают выход, и пассажиры устремляются вперед. Движение подхватывает Костю, и он чувствует, как московский ритм уже наступает и хочет поглотить его. Он внутренне слабо противится этому. Но все по-деловому спешат, обгоняют друг друга. Невольно Костя убыстряет шаг, достает наконец из кармана мобильник и включает, чтобы проверить звонки. На экране за время полета высветился всего один номер, и тот незнакомый. «Кто бы это мог быть?» – соображает он, спеша к служебной машине, которая должна ждать его. Звонок был дважды, с перерывом в полчаса, кстати. Кому-то он срочно понадобился…