Текст книги "Земля от пустыни Син"

Костя идет по коридору, машинально разглядывая цифры. Нет, такого у него не значится, это точно… не помнит… никогда не было… Интересно все-таки, кто бы это мог быть? Ладно, не стоит ломать голову, проверит потом этот номер. Если нужно, позвонят еще раз. Не в его правилах звонить самому. Хотя странно: сейчас в Москве уже 23.00. Первый звонок был всего час назад… Звонить так поздно обычно не принято. А звонок повторили… Странно. Кому он так срочно нужен?..

Костя выходит из здания аэропорта.

– С приездом, Константин Николаевич! – здоровается шофер Саша, открывая перед ним дверцу.

– Привет, привет! – энергично отвечает Костя и садится на заднее сиденье.

Мобильник звонит в тот самый момент, когда машина отъезжает.

«Ну вот, Марина опередила меня!» – думает он и лезет в карман.

Глянув на засветившийся экран, он снова видит незнакомый номер.

– Левитин, – произносит Костя деловым тоном.

– Здравствуйте, дядя Костя.

В трубке он слышит голос племянницы, и сердце тут же ёкает: в последний раз это было несколько лет назад, когда ему сообщили о смерти матери.

– Что-то случилось, Лёля? – спрашивает он.

Голос от волнения становится глухим.

– Папа умер.

– Та-ак…

Костя чувствует, как внутри словно что-то обрывается, мышцы во всем теле обмякают и наступает полное отупение. Брат умер… Его брат умер… Сева… умер…

– Мы вам звонили уже, но у вас телефон был отключен, – частит Лёля. Лёля частит с детства, проглатывая окончания слов, налепляя окончание одного на начало другого, и от этого во рту у нее получается каша из звуков. – Мама велела вам сразу сообщить… Папу забрали в морг…

– Я только что прилетел… из командировки.

– Автоответчик повторял: «Абонент недоступен».

– Когда это случилось?

– Сегодня.

– Днем?

– Вечером. Мама вернулась домой от меня и нашла его на диване..

– Дома при нем никого не было?

Слова отлетают сами по себе – за ними ничего не стоит, просто нужно задавать вопросы, так поступают все в подобных ситуациях, чтобы снять стресс.

– Был Глеб.

– И как же?.. – Костя не договаривает.

– Он сказал, что ничего не слышал, в комнате было тихо.

– Та-ак… – произносит опять Костя. – А диагноз?

– Вы же знаете, что у него раньше был инфаркт. И вот еще один был несколько месяцев назад. Ну а это уже третий… Мама говорит, что вскрытие покажет…

– Ну да… Третий, значит… Когда похороны?..

– Похороны, видимо, будут в субботу на Востряковском кладбище. Мама сейчас, сами понимаете… Все время повторяет: «Как же меня не было рядом с ним… Как же мы не попрощались…»

– Ну да, я понимаю…

– Я позвоню завтра, когда точно будет известно.

Костя сидит и бездумно держит в руках трубку, из которой идут короткие гудки.

Его брат умер… Его брата больше нет… Нет Севы… Последний из всех…

– Саша, остановите, пожалуйста, где-нибудь, – просит он шофера, – мне нужно на несколько минут выйти.

Машина съезжает на обочину, Костя выходит, прикрывает дверцу, чтобы не было слышно, и набирает номер Тани в Германии.

Где она сейчас? Что делает? И почему он звонит именно ей? Костя не отдает себе в этом отчета, просто он чувствует, что сейчас он должен позвонить ей. Наверное, потому, что до сих пор их связывает то прошлое. Конечно, у него другая семья, и он все расскажет Марине, когда приедет, и она посочувствует ему. И все будет, как надо, с полным пониманием. Но… никто, кроме Тани, не сможет сейчас сказать ему необходимых слов.

К телефону долго не подходят, но Костя терпеливо сидит на гудках.

Наконец в трубке прорезывается ее звонкое «Алло!».

– Таня, это я!

– Да, Костя… – и она тут же настороженно замолкает.

Какое все-таки у Тани чутье! Костя чувствует, как она напряглась в ожидании.

– Сева умер… Сегодня…

– Поня-ятно… – Таня делает паузу на минуту и тут же быстро говорит: – Костя, уже ничего не поделаешь, понимаешь? Это уже произошло, и ничего исправить нельзя. Это может случиться с каждым, и мы все должны быть к этому всегда готовы.

Таня не охает, не всплескивает руками где-то там, далеко, за две тысячи километров. Таня – Костя это очень хорошо понимает – старается влить в него силы, чтобы ему легче было пережить случившееся. Несмотря на давнюю семейную ссору, на то, что контакты прекратились, она понимает, что значил для Кости родной брат.

– Я только что вернулся из Рима. Позвонила Лёля и сообщила…

– Я понимаю, дорогой. Но сейчас ты должен думать о том, как его достойно похоронить, как помочь им всем. Им сейчас трудно одним. Ведь там только Лена и дети. Поэтому ты должен подумать о них.

– Да, конечно, я уже решил, что возьму расходы на себя.

– Правильно, именно так.

– У него было два инфаркта; недавно, говорят, в больнице лежал..

– Тогда это было практически безнадежно…

– По-видимому… Они никак не могли дозвониться до меня. Это произошло вечером. Дома был Глеб, но он, как сказала Лёля, ничего не слышал…

– Ну… слышал, не слышал… Может, не разобрался, как все серьезно… У молодых ведь нет опыта в таких делах…

– Еще она сказала, что он всегда ждал меня и повторял, что когда-нибудь я приеду к нему… просто так приеду…

Таня несколько секунд молчит.

– Мы никогда не знаем, как лучше поступить… чтобы потом час расставания не был таким тяжелым… – тихо произносит она после паузы. – Что произошло, тому Бог судья… Когда похороны?

– В субботу, через два дня получается. Я еще не соображу, что делать в этой ситуации…

– Костя, главное сейчас – думай о них, им сейчас очень нужна твоя помощь. Утром свяжись с ними и постарайся взять на себя часть организационных дел. У тебя машина, поедешь куда нужно, поможешь быстро оформить документы. Чтобы все прошло хорошо. А я сейчас позвоню Леве, и завтра он вылетит в Москву. Он будет с тобой все время, да?

– Да, конечно, пусть Лева прилетит…

Его брат Сева…

Костя смотрит в окно, за которым проносятся сейчас в темноте светящиеся рекламы.

Севы… больше… нет…

– Давай научу стрелять! – говорит старший брат, входя в комнату.

Четырехлетний Костя стоит посередине и беспомощно держит в руках подаренное на день рождения ружье-двустволку. Ружье стреляет пружинными пулями, которые с оглушительным грохотом жахают в стену. Но это у взрослых. А у Кости ничего не получается, никакие пули из ружья у него не вылетают, да и зарядить он его не может. И от этого хочется заплакать.

– Идем! – манит брата Сева.

Он ведет Костю в коридор, притаскивает из кухни табурет, ставит на него металлического игрушечного фазана с расправленными крыльями и поясняет:

– Это мишень. Сначала целишься сюда, – Сева показывает пальцем: – вот прицел, вот мушка; потом нажимаешь на курок. Понял?

Он отводит Костю на расстояние, командует:

– Теперь стреляй!

Костя смотрит на мушку; ничего не видя, изо всей силы давит, куда велит Сева; ружье наконец оглушительно бабахает, и пробка, минуя фазана, влетает в стену.

– Не так! Смотри, как нужно!

Сева проделывает с ружьем все, казалось бы, то же самое, и фазан тут же подает с табуретки…

Это было на Каменщиках. Ружье потом Костя променял в детском саду сначала на автомат, который только трещал, но не стрелял, автомат – на свисток, свисток… на что же он променял свисток? А может, ни на что? Просто кому-то отдал? Потому что слышал, как воспитательница сказала матери, когда мать пожаловалась, что Костя остался без ничего:

– Я, честно сказать, такого еврейского ребенка вижу впервые…

А потом… это было уже в пионерлагере. Сева приезжал к нему с Илюшкой в родительский день. Родители не приехали почему-то. И Сева как-то не очень четко мог объяснить, почему их сегодня нет, – они с Илюшкой все мялись, отводили глаза в сторону, чего-то явно не договаривали. И только после возвращения Кости в Москву ему сказали, что бабы Леи не стало…

Он прекрасно понимал, что Сева часто использует его. Но прощал брату все – по закону старшинства: он всегда знал свое место младшего.

Пусть отец не принимал потом Севу и всю его компанию, даже с долей брезгливости относился. «Это оболтусы!» – говорил он, никак иначе их не называл. Но Кости это не касалось. Ведь именно Сева защищал его, малолетнего, когда во дворе обижали и даже били.

Вот играют они во дворе в мяч. А один мальчишка, лет на пять старше, отберет мячик, подкинет высокооо-высоко и кричит со смехом:

– Лови, Самуил! – только так называет Костю.

Плакать от обиды ведь хочется. Вот в этот самый момент, когда Костя готов зареветь, выходит во двор Сева. Он ничего не говорит, он просто стоит в дверях подъезда, засунув руки в карманы брюк, и смотрит. И тут же все прекращается – мяч возвращается в руки Кости, а мальчишка исчезает куда-то, на глазах испаряется. Боится потому что. Еще несколько минут назад маленький и беззащитный Костя гордо расправляет плечи: за спиной стоит брат.

И вообще… если уж вспоминать, то окажется, что Сева был рядом в тот момент – был такой, чего не бывает? – когда после какой-то глупой – глупейшей! – ссоры с Таней еще в самом начале их совместной жизни Костя объявил голодовку. Именно Сева смог тогда подействовать на него – он как-то очень тихо все объяснил. И Костя сразу успокоился, и в душе у него посветлело.

Один только раз Костя действительно перепугался. Это случилось, когда из-за Севы дед сломал шкаф карельской березы. Дед, невысокого роста, но коренастый, с широкой грудью и обладавший необыкновенной физической силой, в ссоры отца и Севы никогда не встревал. Но если отца не бывало дома, часто выговаривал Севе за поведение. Однажды Сева очередной своей грубостью привел деда в такую ярость, что он изо всей силы толкнул Севу и тот отлетел в сторону шкафа. Шкаф был старинный, со всякими завитушками и завихрюшками. Оставшийся от прежних хозяев, он одиноко стоял в углу и был в таком плохом состоянии, что фактура дерева полностью исчезла под налетом грязи и пыли. Хотели уже было выбросить, но отец, присмотревшись внимательно, вдруг сказал: «Да ему цены нет – это же карельская береза!» Поэтому шкаф отциклевали всей семьей, покрыли заново лаком, и он был единственным украшением в их 22-метровой комнате на семь человек. Сева впечатался спиной ровно в полуприкрытую дверь, и она была тут же «с мясом» вырвана с петель. Несколько дней все ходили притихшие. Деду никто не смел перечить, даже отец, который уважал его и считал, что дед справедливый и всегда поступает по совести. А шкаф потом долго так и стоял – боялись притронуться к нему после такого, пока наконец бабушка Маргарита Петровна не вызвала столяра. Втайне Косте нравилась позиция брата, нравилась «золотая молодежь», среди которой тот вертелся. Честно сказать, он слегка даже завидовал ему. Потому что сам так не мог. Он не мог подражать Севе. Не умел. А хотел? Может быть. Этакая независимая позиция пофигистов. Поэтому Костя занял другую, более достойную. И не менее независимую. У Севы все так и осталось в прошлом. А у Кости – это и настоящее, и – будущее. Именно в Косте само собой, без всякого давления и вмешательства со стороны, воплотилось то, о чем их мать всю жизнь мечтала для Севы и что никогда так и не смогло реализоваться в нем.

– Возьми!

Костя смахивает текущие слезы и видит протянутый Леной бумажный носовой платок. Но он только отрицательно машет головой:

– Не надо…

Ему хочется, чтобы слезы лились… Много. Их не надо вытирать, нужно чтобы вот так… просто сами по себе… вниз… Он отходит в сторону и становится позади всех, где никто не заметит, что его душат рыдания.

Потом каждый бросил горсть холодной мокрой земли.

Лена, Глеб, Лёля, Костя и Лева стоят перед черной мраморной плитой, на которой выгравированы имена деда, бабушки, матери, а теперь прибавится еще имя Севы.

– Ты что-то положила в гроб, кажется? – спрашивает Костя у Лены.

– Магендоид серебряный. Помнишь, ты когда-то Майе Михайловне привез из Израиля?

– Да, было такое…

Косте на минуту приходят в голову испанские конверсос. Это случилось несколько лет назад в Сеговии. Он впервые испытал тогда щемящее чувство по отношению к народу, который насильственно был обращен в христианство, а тех, кто отказывался сделать это, изгоняли или убивали. И все-таки оставались евреи-анусим – принужденные, те, кто несмотря ни на что втайне следовали предписаниям иудаизма. Он долго рассматривал памятные доски в еврейских кварталах, зашел в бывшую синагогу, обращенную в церковь, бродил среди домов, где жили те, кто так много сделал для процветания города и культуры, некогда сильные люди королевства, и пытался представить себе, как здесь было когда-то…

– Ты думаешь, для него это было бы важно? – Костя с сомнением смотрит на Лену.

– Но ведь ты для чего-то привез его матери? Хотя она не была верующая. И она его всегда потом носила на шее. А Сева стал очень религиозным, особенно в последние годы – и в синагогу ходил, и обряды соблюдал, и Тору изучал. Он тоже носил его на шее. Поэтому ему там это пригодится… А нам зачем магендоид? Мы ведь все крещеные, православные… Вот я и положила ему в ноги: пусть с ним уходит навсегда.

Лена наклоняется, чтобы расправить ленты на венках, и Костя наблюдает за ее руками, которые наводят порядок над свежим холмиком.

Неожиданно ему вспоминается сон, который он когда-то видел в детстве: как будто он бродит в темном склепе, среди каких-то, тоже темных, возвышений. И вдруг чутьем угадывает, что это надгробия и он под землей. А рядом где-то его бабушки, дедушка, мать – он ощущает их присутствие, но не видит… Он разглядывает надгробия и понимает, что это все – его предки, потому что слышит, как бабушки и мать произносят их имена и считают могилы. Он чувствует, что ему нечем дышать, что сейчас задохнется. Он кричит и просыпается… Кажется, у него была тогда корь и все это привиделось в полубреду.

Но ему не раз потом являлся этот детский сон – слишком реальный был.

И теперь, задумчиво глядя на закрытый живыми цветами холмик, Костя еще раз думает о вечной философии смерти: всех принимает земля, и только там утихают ненужные страсти, только там наконец все равны и спокойны.

Провожавшие в последний путь – вероятно, родственники или знакомые со стороны Лены, Костя уже видел некоторых из них раньше, – постепенно расходятся и медленно идут по направлению к автобусу. Костя тоже поворачивается, чтобы идти к выходу.

К нему подходит Лена.

– Надо урны с Даниловского кладбища перенести тоже сюда, – тихо говорит она. – И урну Николая Семеновича и бабушки Маргариты Петровны… И надпись потом общую сделаем.

– Наверное, это правильно, – соглашается Костя. – Пусть все в одном месте будут.

Они идут до ворот кладбища и прощаются.

– А вы?.. – спрашивает Костя.

Вопрос звучит неопределенно – что, собственно, он имеет в виду?

Но Лена понимает, о чем ее спрашивают:

– Да ничего… Квартиру Глеб хочет продавать, будем съезжаться вместе в большую жилплощадь…

Костя оглядывает их всех – все такую же, ничуть не изменившуюся и не повзрослевшую, Лёлю, с водянистыми невыразительными глазами и тонкой, жесткой полоской губ Глеба, Лену, уже постаревшую и расплывшуюся, – и, не зная, что, собственно, еще прибавить, смущенно произносит:

– Ну ладно, ни пуха вам тогда!

– К черту! – отвечает Лена. Она на минуту нерешительно задерживается: – А знаешь, с вашей квартирой совсем не так было, как вы подумали… Это все случайно тогда получилось…

– Не бери в голову. Никто ничего уже не думает. Да и квартиры той давно нет. – Костя улыбается: – Если что нужно, звоните – телефон мой у вас есть. И насчет денег не стесняйтесь, я за все заплачу.

– Спасибо.

Костя делает общий взмах рукой:

– Ну, пока!

– Пока!

Лена с детьми спешит вслед за остальными. «Ведь в детстве дружны, кажется, были! – невольно отмечает про себя Костя, видя, как холодно распрощались двоюродные братья и сестра. – А теперь даже не поговорили ни о чем, не спросили ничего друг у друга – как чужие… Ну, правильно, так и бывает: отношения родителей рано или поздно переносятся на отношения между детьми. А потом говорят: жизнь развела…» Он задумчиво смотрит им вслед и чувствует, что это всё, точка, финальный аккорд, занавес…

– Я – к тебе?

Костя слегка вздрагивает, оборачивается. Лева вопросительно смотрит на отца.

– А как же! Обязательно!

Они идут к машине, садятся, пристегиваются.

– Ну, как там у вас дела? – спрашивает Костя, включая зажигание и медленно отъезжая от стоянки.

– Нормально. Катька конкретная такая, работает; кажется, скоро будет заколачивать побольше моего. Говорит, замуж не собирается, пока карьеру не сделает, хотя бойфренд у нее давно имеется. Мама тоже в делах: работа, дом, огород. Она уже вырастила целый ботанический сад, по-моему…

Костя понимает, что о Гюнтере Лева сознательно умалчивает, хотя у них с Костей выстроились неплохие отношения.

– Кстати, помнишь, была у мамы знакомая с таким странным именем – Лениза? – неожиданно говорит Лева.

– Да, что-то такое припоминаю, рассказывала когда-то…

– Так вот, у нее был рак, операции одна за другой. И, представляешь, выползла! Работает в универе сейчас!

Костя притормаживает на повороте и выезжает на Ленинский проспект.

– Воля… – как бы рассуждая вслух, произносит он наконец.

– Что? – непонимающе смотрит Лева.

– Это воля, Лева… – медленно повторяет Костя. – Необходимая каждому в этой жизни во-ля…

– Но это же болезнь была…

– И болезнь победить тоже… – Костя переключает скорость и смотрит на Леву в зеркальце: – Ну а ты?

– Я? А что, разве не видно? – Лева смеется и делает жест, как бы приглашая, чтобы Костя взглянул на его отлично сидящий костюм «BOSS». – Мы, европейцы, круто знаем, чего хотим. Только так можно чего-то добиться.

Костя минуту молчит, переваривая сказанное сыном. «Европейцы»… Севины дети, как сказала сегодня Лена, православные, его с Таней – «европейцы». А что скажет когда-нибудь Ишка?..

– Европейцы? Ты так считаешь?

– И только так!

Костя чуть усмехается:

– Ну, если ты в этом уверен, значит так и есть.

Он выстраивается в левый ряд и нажимает на газ.

Хельсинки, 2009

Примечание

В Части четвертой гл. 2 приведены цитаты из повести Н.В. Гоголя «Рим». Н.В. Гоголь. Собр. соч. в шести томах. М.: Худ лит., 1952, т. 3.