Текст книги "Любовь дарующие: рассказы о любви, надежде и мурчащих котах"

– Рассказывай!

Они долго говорили в тот вечер. Жанна, успев перегладить все скопившееся белье, уложила спать Антона и легла сама, понимая, что разговор этот прерывать нельзя ни в коем случае. Она лежала в темноте спальни, выключив ночник и прислушиваясь к тихим голосам, которые еле слышно журчали на кухне, изредка прерываясь смехом. Сон почему-то не шел, и Жанна мысленно перебирала в памяти все, что случилось за последние несколько дней. И то, как Полина нагрубила ей сегодня, и вызов к директору, который был позавчера и о котором Жанна ничего не сказала Олегу. Еще раз прикинув, а надо ли, она тут же отмела эту идею. И так достаточно. Если Олег поговорит с дочерью, то вопрос прогулов решится сам собой. А если не решится…

Жанна открыла глаза, вглядываясь в темноту. Если не решится, значит, придется применять более строгие меры. Вот только… Какие? Она села на кровати и обняла колени руками. Если бы это был ее ребенок, то она точно знала бы, что делать. Но Полина была не ее дочерью. И Жанну всегда это останавливало. Нет, она не жалела ее, как обычно это себе представляют далекие от такой ситуации люди. Ах, бедная сиротка! Досталась же тебе злая мачеха… Жанна горько усмехнулась. Она не жалела Полину вовсе не потому, что ей было не жаль ребенка, который потерял мать. Нет! Для этого у Жанны были совсем другие причины. Она считала, что вовсе незачем жалеть ребенка, который жив, здоров и должен прожить собственную жизнь, не оглядываясь каждую минуту на то, что было раньше, и не неся на себе клеймо «сиротки». Кому, как не Жанне, было об этом знать! Выросшая без родителей, она дважды сменила приемные семьи, пока не попала к той женщине, которая и стала для нее настоящей матерью.

Мать родила Жанну в колонии. Глупая пьяная драка поставила крест на жизни молодой еще женщины, которая очень смутно помнила, что произошло в тот злосчастный день, когда она пришла в гости к подруге, позвавшей отметить Новый год. Маленькую Жанну отправили сначала в детский дом, а позже отдали на усыновление. Мать она больше так никогда и не увидела.

Сначала одна приемная семья взяла ее на воспитание, но спустя два года вернула, потому что приемная мать, родив близнецов, решила, что не справится с воспитанием еще одного ребенка. Жанночка была еще маленькой и совершенно не поняла, почему у нее отобрали любимую куклу и отвезли обратно в странный дом, где было много детей.

Потом была вторая семья. И здесь Жанна осталась надолго. Ей было десять, когда приемная мать заболела, разошлась с мужем и написала отказ от Жанны. После этой семьи Жанна, которая уже много что понимала, перестала верить людям. Отвернувшись от приемной матери, которая хотела попрощаться с ней, Жанна услышала:

– Прости, девочка, теперь ты сама за себя…

Эту фразу она запомнила на всю жизнь. Она стала ее девизом. Понимая, что за нее никто не заступится, она дралась в детском доме так, что от нее быстро отстали, привесив ярлык – «бешеная».

И когда через полгода за ней пришла Надежда, Жанна отказалась с ней даже разговаривать.

– Тогда буду говорить я, а ты послушай.

Надя долго рассказывала девочке о доме в деревне, о том, какие люди живут в поселке и как ждут ее новые братья и сестры.

– Все это чушь! – Жанна качала головой, не желая слушать. – Вы так же меня вернете, как и другие!

– А даже если и так. Хоть посмотришь, как у нас хорошо. Разве это не лучше, чем торчать здесь?

– Нет!

Уговоры затянулись на долгих полгода. Еще год ушел на то, чтобы Жанна решилась назвать Надежду матерью. Вспоминая сейчас то, что было, Жанна вдруг почувствовала тот самый животный страх, который охватывал ее каждый раз, когда она думала о том, что Надя может вернуть ее. Или что с ней, этой женщиной, которая заменила Жанне весь этот жестокий мир, может что-то случиться. Она вспомнила, как нашла на чердаке большого просторного дома, который стал для нее родным, иконку. Маленькую, почти стершуюся и непонятно как попавшую туда. Как спрятала ее в дальнем сарае и бегала туда, когда выдавалась свободная минутка. Жанна не умела молиться и не знала, что нужно делать с этой иконкой. Она просто ставила ее перед собой и тихо шептала одну и ту же фразу, которую где-то услышала:

– Спаси и сохрани! Слышишь? Спаси и сохрани ее!

Она не знала, слышал ли ее кто-то, но очень хотела в это верить. Надежда ушла, когда Антону исполнилось два года. Жанна, тогда еще не знающая, какие испытания приготовило ей еще небо, проводила свою приемную, но такую родную мать, до последнего ухаживая и пытаясь хоть как-то облегчить боль.

– Ты не плачь, дочка. Все там будем. А мне так лучше будет. Легче… И не больно уже…

– Мам, ну как же так?! За что тебе-то?

– Не за что, а почему! – Надежда хмурилась, но тут же прижимала ладонь Жанны к своей щеке. – Никогда не запрашивай «за что?». Поняла меня? Думай – «зачем»!

Жанна снова и снова задавала себе этот вопрос, когда что-то случалось с Полиной. Зачем ей-то все это? Зачем ей нужен был этот ребенок? Почему на нее свалилась эта ответственность вдобавок к той, что дана ей как матери Антона? Разве мало ей этого испытания? Знать, что твой сын никогда не будет ходить… Жанна зажмурилась, пытаясь прогнать от себя темные мысли. Если бы была хотя бы какая-то надежда… Если бы…

Она тихо встала и пошла в детскую. Антон спал, разметавшись, как всегда, по узкой кровати и скинув с себя одеяло. Жанна укрыла его, села на пол у кровати и задумалась. Очнулась она только тогда, когда Полина тронула ее за плечо.

– Жанна, Жанн, иди спать! Поздно уже.

Жанна сонно огляделась, пытаясь понять, как она оказалась в детской.

– Уснула я, что ли? Сколько времени?

– Почти три, – Полина сидела на кровати, и ночник отбрасывал на ее лицо мягкие тени. – Можно я спрошу?

Жанна, поправив одеяло Антону, замерла на мгновение, пытаясь взять себя в руки, а потом повернулась к девочке.

– Конечно.

– Ты меня не любишь?

Жанна стиснула край пододеяльника и, собравшись с духом, покачала головой:

– Не знаю. Нет, не так… Давай я не буду тебе врать. Ты уже взрослая. Поймешь. Я не могу сказать, что люблю тебя так же, как Антона. Это было бы неправдой. Но ты мне не чужая, Поля. И мне страшно за тебя не меньше, чем за него, – Жанна кивнула на спящего сына. – Это, наверное, такая функция, знаешь. Как в бытовой технике. Дается матерям, когда появляется ребенок. Бояться, чтобы не случилось чего, беречь и снова бояться. Такой режим особый… И выйти из него нельзя. И кнопки, которая его отключает, нет. Есть только та, что включает его. Любовь ли это? Не знаю… Поэтому и говорю тебе так, как есть.

Полина слушала Жанну, сидя очень ровно, поджав под себя ноги и почти не моргая.

– Если ты спросишь меня, летают ли у меня в душе бабочки, когда я думаю о тебе, то нет. Не летают. И вряд ли когда-то будут. И я не знаю, как у нас сложится дальше. Пока все сложно. И тебе, и мне. И дело тут не в невымытой посуде, как ты понимаешь. Но я точно знаю: для меня важно, что с тобой будет дальше. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Чтобы ты выросла, стала взрослой, устроила свою жизнь. И все, что нужно будет для этого, я постараюсь сделать. Только не проси меня стать для тебя волшебной феей. Я не знаю как… Вот бабушка Надя знала. А я – нет.

– Бабушка Надя говорила, что детей нельзя баловать. Их надо любить, но так, чтобы они не становились от этой любви уродливыми.

– Что? – Жанна удивленно уставилась на Полину. – Когда она тебе такое сказала?

– Когда мы ездили к ней. А еще она сказала мне тогда, что ты хорошая. Только холодная, как Снежная королева. И что вовсе не ты сама в этом виновата… Я не понимаю, почему она так сказала.

– А я понимаю… А почему она тебе сказала, что от любви дети могут стать уродливыми? Странно как-то.

– А это было, когда соседский Сашка котят перетопил. А мать его, вместо того чтобы выпороть, похвалила и скандал устроила нам, детям, что на качели его не пустили. Вот тогда бабушка Надя сказала, что любовь бывает разная. И та, что слепая, она страшная.

– Ясно… Поля…

– Я знаю. Не надо. Это ты меня прости. Я… Нет, не буду ничего обещать, потому что не знаю, получится ли сдержать потом это обещание. Но я хочу попробовать. По-другому…

– Что ж. Давай попробуем…

Жанна пошла было к двери, но обернулась. И неожиданно для самой себя шагнула к Полине и, взяв ее лицо в ладони, сказала:

– Мы попробуем!

Вспоминая потом это время, Полина скажет, что все было совсем непросто. И крылышки у нее не выросли ни тогда, ни потом. Но был брат, которого она любила, и было, пусть и не данное до конца, обещание, которое нужно было держать.

И приехав спустя добрый десяток лет, чтобы проведать родителей и брата, беременная первенцем Полина обнимет Жанну, которая будет от души смеяться, глядя, как сын напевает, отчаянно фальшивя, и радуется новенькому ноутбуку, который подарила сестра. И скажет ей очень тихо, так, чтобы не услышали брат и отец:

– Спасибо!

– За что? – Жанна удивленно глянет на нее.

– За то, что всегда говорила мне правду. А еще… Мам, а эта функция, про которую ты говорила… Она включается после того, как ребенок появляется на свет? А то у меня, похоже, кнопка заедает.

– Если спросила, значит, отсчет уже пошел! – Жанна рассмеется и сделает вид, что не заметила, как Полина впервые назвала ее матерью.

Мегера

– Мегера!

– Я тебе покажу как обзываться!

Гулкий стук загремевшего по ступенькам пустого ведра переполошил подъезд. Щелкнул один замок, другой – и вот уже на лестничных клетках сонные соседи переглядываются, приветствуют друг друга и спрашивают, что случилось.

А виновница переполоха, припадая на больную ногу, спускается по лестнице с третьего этажа, ни на кого не глядя и не отвечая на вопросы.

– Ведро подбери, Полина Сергеевна! Что это ты с утра? Вон всех соседей перебудила! Чего буянишь?

Самая пожилая жительница подъезда Валентина Степановна, качая головой, прикрыла свою дверь. Внучки спят еще. Выходной же! А тут шум-гам. Куда это годится? И кто?! Полина! Спокойнее еще поискать. Вредная, конечно, слов нет. Себе на уме. Но вывести ее из себя – это постараться надо.

– Что стряслось? Чего ты шумишь?

Полина, не глядя на соседку, подняла ведро. Едва заметно выдохнула, прикусив губу от боли, прострелившей поясницу, и затопала дальше по ступенькам, махнув рукой на прощание.

– Доброго утречка!

Приветствие прозвучало так издевательски, что подъезд зашумел возмущенно, но Полина этого уже не услышала.

Двор встретил ее птичьим утренним гомоном, залитыми солнцем дорожками в ухоженном палисаднике и улыбкой пожилого дворника Дамира.

– Здравствуй, Полина Сергеевна! Помощь нужна?

– И тебе не хворать, Дамир! Нет, ничего мне не надо!

– Ай, что такая сердитая с утра? Кто обидел?

– Меня?! – Полина даже остановилась на мгновение. – Обидел? Ты что, Дамир, меня плохо знаешь?

– Очень хорошо, Полина Сергеевна! Извини!

– То-то! Кто меня обидит, тот дня не проживет спокойно! Ладно, некогда мне! Бывай! – Полина заковыляла было дальше, но остановилась, размышляя о чем-то, а потом поманила к себе Дамира. – Ты это… Все-таки помоги мне немного. Девчонку, соседку мою, знаешь?

– Это которая Наташа?

– Она. Так вот. Если она тут без меня куда бежать надумает, ты уж придержи ее, хорошо? Не отпускай никуда. Пусть меня дождется. Я к участковому. Надо порядок навести.

Дамир молча кивнул, и Полина вздохнула.

– Совсем замордовал ее отчим. Как матери не стало, так житья не дает. Дамир, вот ты своих дочек любишь?

– Конечно! Они – радость моя! Как не любить?

– А этого дитя любить больше некому. Никого у нее нет.

– Ты есть.

– Я ей никто, Дамир. Понимаешь? Соседка просто. Кто меня слушать будет?

– Валерий Иванович.

– Если только он. Участковый у нас, конечно, неплохой, но мог бы уже и сам озаботиться тем, что творится под носом! Вечно у нас так! Спохватятся только тогда, когда беда придет. Ты ведерко мое посторожи. Я как вернусь – цветы полью. Жарко сегодня будет.

Полина покачала головой, поставила ведро у заборчика палисадника и двинулась к выходу из двора.

До участка два квартала. Далеко. И больно. Нога ноет. Полина к этой монотонной, тупой боли давно уже привыкла. Столько лет с ней живет. И никуда не денешься. Оставил бывший муж память о себе. Даже в зале суда усмехался ей в лицо.

– Живи теперь калекой! Так тебе и надо! Мегера!

А ведь тогда Полина мегерой еще не была. Добрая была и глупая. Замуж махнула в восемнадцать лет. Через месяц знакомства с будущим мужем. Сразу как только позвал. Любила так, что дышать не могла свободно. Вся в нем была и не в себе.

Мама Полину отговаривала:

– Полюшка, погоди! Не спеши так! Присмотрись получше! Что за человек? Чем живет? Чем дышит? Ты же его совсем не знаешь!

Полина мать не слушала. Да и вообще никого. Когда-то увидела в книге картинку – сидят три обезьянки в ряд и ладошками себе закрывают кто рот, кто глаза, кто уши. Вот лучше этой картинки никто бы не объяснил, что с ней тогда творилось. Только там обезьян было три, а у нее все в одно слилось. И закрыты были и глаза, и уши, и душа, и разум. Только и делала, что мечтала да песни пела. Думала, что нашла «его», того самого…

Так жестоко она больше никогда в жизни не ошибалась. Хороша наука получилась! И чего бы только она сейчас не отдала, чтобы эту премудрость постичь каким-нибудь другим способом…

Свадьбу сыграли веселую. Она, тогда еще молодая, красивая, нежная, цвела, словно вишенка в весеннем уборе. Смущенно розовела румянцем и боялась глаза поднять на жениха. Чего-то стыдилась, сама не зная, чего именно. Держала его за руку и обмирала от счастья. Такой красивый, такой умный, такой добрый и весь ее… Без остатка…

Вот только доброты там никакой не оказалось. После застолья он привез ее в свою небольшую квартирку, перенес через порог, поставил на пол, поправил фату, а потом легко, не замахиваясь, ударил в живот так, что Полина растеряла весь воздух, скорчилась от боли и непонимания, а потом закричала. Точнее, попыталась.

Потому что крикнуть он ей не дал. Зажал рот ладонью и прошипел так тихо, что она его едва расслышала:

– Только попробуй…

И ушло все…

Ушло детство, в котором у Полины было так много всего. Любовь родителей и добрая бабушка. Одна, правда, но самая лучшая на свете. Манная каша и блинчики со сгущенкой по утрам. Море, которое ждало ее каждый год и встречало приветливо и ласково.

Ушла юность с бессонными ночами, мечтами и большими планами, которые она отложила, встретив того, кого, как ей казалось, полюбила.

Ушла радость, которая была ее постоянным спутником до этого дня. Потому что нельзя радоваться, когда понимаешь, что ничего плохого не сделал, но тебя накажут все равно. И наказание это будет страшным…

Свою первую брачную ночь Полина вычеркнула из памяти. Не могла, не хотела помнить о том, что было.

Ушла от мужа рано утром, едва дождавшись, когда он, натешившись ее болью и страхом, уснул. Искала ключ от входной двери и тихо плакала, обмирая от ужаса. А если проснется? Если услышит, как она лихорадочно открывает ящик за ящиком в полированной старомодной «стенке». Ключ нашелся далеко не сразу, и она уже потеряла надежду выбраться из этого страшного дома, который так хотела считать своим еще вчера. Ботинок, валявшийся у дивана, она тронула случайно и чуть не разрыдалась в голос, услышав легкий звон связки ключей, которую муж спрятал туда, перед тем как уснуть.

На босую девушку в свадебном платье, бегущую в предрассветный час по улицам города, редкие прохожие смотрели со смесью удивления и страха. Не к добру…

А Полина не бежала. Она летела, забыв о боли. Домой! Там можно спрятаться! Там ее никто не тронет. Мама не даст!

Мать, открывшая ей дверь, потеряла сознание, и Полина ревела в голос и покрывала ее руки поцелуями до тех пор, пока не приехала скорая. Их увезли в больницу, а спустя сутки Полина узнала, что стала круглой сиротой. Отец ушел из жизни, когда ей исполнилось десять, а теперь не стало и матери.

Муж нашел ее в больнице почти сразу. Вошел в палату, вежливо здороваясь с соседками Полины, и укоризненно покачал головой, глядя на свою молодую жену, в ужасе забившуюся в угол.

– Что ты, Полюшка? Что ты, родная моя? Горе-то какое… Ну ничего! Ты не одна! У тебя есть я! Мы вместе со всем справимся.

Полине казалось, что в палате звучит набат. Полноголосый, сильный, тревожный… У нее еще хватило сил оттолкнуть от себя мужа, а потом темнота накрыла ее, милосердно забрав себе боль и избавив от страха.

Правда, ненадолго.

Очнувшись, она поморщилась, боясь открыть глаза. Ее пальцы были в тисках. Человек, которого еще вчера она называла любимым, держал Полину за руку и о чем-то говорил с врачом.

– Вы же понимаете? Это такой стресс. Бедная девочка… Моя вина, конечно, безмерна! Не уберег свое счастье! Люди такие злые! Как можно сотворить такое с невинной душой?!

Полина слушала словно не о себе. Какой же он заботливый, трепетный, душевный… Монстр…

Приоткрыв глаза, она поймала взгляд нянечки, что мыла пол в палате. И было в этом взгляде столько понимания и предостережения, что Полина промолчала.

Как потом выяснилось, и правильно сделала.

Теперь за нее некому было заступиться, а потому пришлось ходить по самому краю, ведь муж ее рассказал всем, кому только смог, что она не в себе. Плакался, что виноват и ее, бедняжку, выскочившую с утра за хлебом для завтрака, избили прямо у самого дома. И не просто избили, а… Говорил, что она от этого немного повредилась в уме и нужно теперь что-то делать с последствиями стресса.

Теперь Полине бояться было нельзя. Еще чуть-чуть – и не останется от нее ничего, кроме воспоминания, да и того не будет. Кто ее вспоминать будет? Кому она нужна? Нет больше никого, кто мог бы обнять ее, жалея, и сказать, что бояться ей больше нечего…

Она лихорадочно искала хоть какой-нибудь выход и не находила его. Ее загнали в угол.

Просить помощи у кого-то она боялась. Врачи сочувственно кивали головой на россказни мужа, а медсестры поглядывали с укоризной. Не уберегла, мол, честь. Нечего было в такое время по улицам гулять без сопровождения. Замужняя же теперь, вот и блюди себя. Все это они высказывали, нисколько не стесняясь Полины и точно зная, что она слышит все эти разговоры. Мужу Полины они откровенно сочувствовали.

Подруги, к которым она могла бы обратиться, разъехались кто куда на учебу, а к тем, кто остался, идти со своей бедой Полина боялась. Впервые в жизни она горько жалела о том, что ни с кем не сходилась близко. Мама заменяла ей всех подруг. С ней было легко и спокойно. Ей Полина могла рассказать о чем угодно и точно знала, что получит дельный совет и помощь. Но теперь… Мамы больше не было…

Помощь пришла оттуда, откуда Полина ее совсем не ждала.

Пожилая санитарка, та самая, что мыла полы в палате Полины, подгадала момент и сунула под подушку клочок бумаги. Чего только стоило Полине вытащить его тайком от мужа и соседок по палате и прочесть в туалете…

Вкрадчивый стук в дверь и ласковый вопрос:

– Полиночка, у тебя все хорошо?

И сердце уходит в пятки, а кожа покрывается противным ледяным липким потом. Он здесь… Что на этот раз он от нее хочет?

Записка была прочитана и уничтожена, а Полина поразилась самой себе. Она никогда не умела врать. Мать всегда говорила ей, что она как солнышко – ничего не таит, все сразу светом по кругу выдает на радость окружающим. А тут словно туча предгрозовая. Насупилась, спрятала все эмоции и ничем не показала, что страх пусть и на крошечный шажок, но подвинулся, сдавая свои позиции.

Поздно ночью она сделала так, как посоветовала ей санитарка.

Это было единственное время, когда мучителя не было рядом. Правила в больнице были одни для всех, и каждый вечер его выпроваживали из отделения, обещая, что утром он снова сможет навестить жену.

Ничего не взяв из вещей, Полина тихонько прокралась к лестнице и ухватилась за широкую мозолистую руку тети Паши. Рука эта была совершенно не похожа на тонкую, ухоженную руку матери, но Полина на мгновение прижала ее к губам, благодаря, и впервые со дня своей несчастливой свадьбы выдохнула.

Павла Григорьевна была старожилом этой больницы. Она работала здесь так долго, что сама уже с трудом могла вспомнить, когда именно судьба привела ее сюда. Но она очень хорошо помнила, почему Полина сюда попала. В этой девочке с перепуганными, почти черными от страха глазами она узнала себя. Ее точно так же когда-то привезли в эту больницу почти без признаков жизни. Ребенок, которого она ждала, так никогда и не появился на этот свет. Она лежала, неловко изогнувшись на узкой кровати, и выла от боли. И боль эта была не физической, нет. С этим еще можно было бы смириться и перетерпеть. Больно было от осознания того, что тот, кому ты так доверяла, кого любила больше, чем себя саму, вдруг легким, небрежным движением стянул с души своей тонкую кисею притворства и показал всю тьму, которая таилась там до поры до времени.

К мужу Паша больше не вернулась. Умолила, упросила главного врача оставить ее при больнице и работала, работала… Как могла, помогала тем, кто нуждался в ее помощи. А таких было так много…

В их городе слыхом тогда не слыхивали про реабилитационные центры и прочие заведения, где можно было спрятаться и переждать бурю. И психологов, которые могли бы поставить на место если не душу, то хотя бы разум, тоже не было. Тетя Паша стала той тихой гаванью, где находили пристанище те, кто пытался собрать осколки своей жизни и растоптанных надежд.

Она ничего не ведала о психологических приемах и прочем. Не окончившая даже техникум, откуда она могла бы все это знать? Принимая у себя очередную «девочку», которой могло быть восемнадцать, а могло и шестьдесят пять, она просто сажала ее за стол на своей маленькой кухне в тесной хрущевке, наливала ей чай и доставала банку с малиновым вареньем.

– Любишь малину? Вот и хорошо! Держи ложку! Ешь! Я сама варила. И ягода моя, из деревни. У меня там домик. От родителей остался. Я на выходные туда езжу. И тебя туда отправлю пока, если надо. Далеко это, и людей там совсем мало. Никто тебя не найдет.

– Если люди есть, то найдут меня там.

– Не такие там люди, не бойся. Все сама увидишь. Эти не выдадут.

Павла не преувеличивала. На всю деревню жилых там было всего три двора. И жили там старики. Непростые, с характером. Но, зная, чем занимается Паша, никто из них ни разу не выдал ни одну из тех, кто приезжал сюда, в эту деревню, зализывать раны и собираться с мыслями. Напротив, дед Андрей брал по утру свое старенькое охотничье ружье, собаку и уходил на край поселка, к дороге. Пешими через соседние леса ходить было страшновато. Да никто и не пытался. А дорога – вот она! Как на ладони.

Его дежурство увенчалось успехом лишь раз. И раз этот пришелся аккурат на Полину.

Муж нашел ее. Как уж и какими методами он действовал, Полина не знала. Она вообще мало что про него знала. Это уже после ей стало известно, что у него было много друзей. Разных. Кто-то работал в органах, кто-то в медицине. Спрятаться от него было почти невозможно.

Он, как мимикрирующий паук, плел свои сети там, где считал нужным, подстраиваясь под окружающих. Где нужно – был хорошим, где хотелось – плохим.

Когда он явился в деревню, Полина уже почти успокоилась. Она жила размеренной, спокойной жизнью, присматривая за огородом и садом тети Паши, наводя порядок в доме и мечтая о том, чтобы остаться жить в этом тихом месте уже навсегда. Родительская квартира стояла закрытой, и Полина всерьез думала о том, чтобы продать ее. Скромные мамины сбережения помогли ей не волноваться какое-то время о работе. С месяц Полина просто пыталась прийти в себя, а потом устроилась на работу в школу, которая находилась в соседнем поселке. Она, как и тетя Паша, ловко мыла полы, присматривала за малышами-первоклашками и помогала в столовой. Дети вокруг, суета и шум-гам не давали ей уйти в себя, спрятаться снова в ту ракушку, куда так упорно пытался загнать ее муж.

Он появился в воскресенье почти полгода спустя, когда Полина была дома и готовила баню, чтобы дать возможность соседям привести себя в порядок. Самим топить парную им было уже не под силу, за исключением, может быть, только деда Андрея. Но и он с удовольствием пользовался Полиным гостеприимством, полагая, что честно отрабатывает возможность попариться в баньке.

Услышав шум мотора, Полина выскочила на крыльцо и замерла, увидев, как ее бывший муж выходит из машины и оглядывается по сторонам.

Первым порывом было бежать куда глаза глядят. Спрятаться и подождать, когда он уедет. Но что-то внутри дернуло, и Полина впервые в своей жизни поняла, что больше не хочет бояться. Не хочет бегать и прятаться.

Она одернула старенький сарафан и вышла за калитку.

Хищная улыбка, которой встретил ее появление тот, кого она еще недавно называла любимым, не сулила ничего хорошего.

– Вот ты где! Набегалась? Собирайся!

– Я никуда с тобой не поеду.

– Да кто тебя спрашивает? Ты! Если я захочу, то уже завтра ты будешь не человеком, а овощем! И при этом никто не будет думать обо мне плохо! Напротив, все решат, что я лучший муж на свете. Ведь ты пережила такую душевную травму! Тебе, конечно, нужна помощь. Серьезная помощь. Поэтому либо ты делаешь то, что я скажу, либо… Причем делать будешь все, понимаешь? Все, что я скажу… Мне долго ждать?

Грубые пальцы стиснули ее запястье, и Полина, даже не думая, вцепилась зубами в его руку. Она, зажмурившись, рвала его кожу, даже не чувствуя ударов, которые сыпались на нее. В какой-то момент ее оттолкнули, и она полетела на землю, приложившись спиной о какой-то большой камень, валявшийся у забора тети Паши. Острая боль пронзила ее и тут же стихла, отступила. Поля шевельнулась, но подняться не смогла.

Тяжелый ботинок опустился раз, другой, и Полина тонко вскрикнула, зовя маму.

Грохот, раздавшийся где-то рядом, на мгновение оглушил ее. Она лежала, глядя в небо, и пыталась поймать хоть какую-то мысль. Но все, о чем она могла сейчас думать, так это о том, чтобы ее старики не кинулись бы сейчас на помощь. Ведь она точно знала: тот, кто пришел за ней, церемониться ни с кем не станет.

– Полюшка! Полинка! Ты живая?!

Охрипший от волнения голос деда Андрея раздался так близко, что Полина невольно вздрогнула.

– Держись, моя миленькая, сейчас… Сейчас я помогу тебе!

Травмы оказались серьезными. Дед Андрей, который прошел Афганистан, очень быстро понял, что трогать Полину нельзя. Сидя рядом с ней, он ждал скорую и говорил, говорил, пытаясь сделать так, чтобы она не поворачивала голову туда, где на траве виднелось старенькое байковое одеяло, принесенное кем-то из соседок. Полина слышала хриплые стоны, доносившиеся оттуда, но не поворачивала головы.

– Дедушка…

– Что, миленькая?

– Тебя теперь посадят…

– Да и пусть! Мне все равно, где помирать. Я жизнь повидал. А ты еще ничего не видела. Какой из меня мужик, если я дите защитить не могу? Ты не боись! У меня там картечь была, пусть и крупная. Досталось ему, но починят. Ничего… Хотя такого и не надо бы, наверное… У, злыдень! Нашлась на тебя управа! Только тронь ее! У меня и покрупнее что найдется! Не уйдешь от меня, понял? Я белку в глаз бил по молодости и сейчас не промажу!

Больше Полина ничего не помнила. Она потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Тетя Паша пришла к ней сразу, как только Полю перевели из реанимации.

– Живой он. Не волнуйся! – ответила она на невысказанный вопрос. – Тут следователь приходил, пока ты на операции была. Я ему все рассказала. Вроде толковый. И ты ему, Полюшка, все расскажи как есть. Я же не все знаю. И не бойся ничего. Он сказал, что деду Андрею ничего не будет. Постарается… Обещал мне. И с главврачом я говорила тоже. И он теперь все о тебе знает. Никто и никуда тебя не заберет. Не дадим. Раньше надо было, конечно, да что уж теперь… Ох, горюшко! Почему же на слово-то люди друг другу верить перестали? Как что плохое – так верят сразу и без всяких вопросов. А как попадет хороший человек в беду, так хоть плачь… Ой! Нет, Полинка! Не реви! Прости меня, глупую! Мелю, сама не знаю что… Успокойся, моя родная! Успокойся! Никто тебя больше не обидит, слышишь?

Мужа своего Полина увидела в следующий раз только в суде.

Тетя Паша, посоветовавшись с главврачом, уже на следующий день привела в палату Полины корреспондента местной газеты. Статья вышла еще до того, как Полину выписали из больницы. Видимо, после такой «славы» оставаться в городе ее бывший больше не захотел. Полина знала, что на него заведено дело, и оставалось только ждать результата, который не заставил себя долго ждать. Но это Полине уже было неинтересно. Она думала, как жить дальше.

После выписки она приехала домой, чтобы забрать кое-какие вещи, и замерла от ужаса. Дверь открылась от легкого толчка, когда Полина попыталась вставить ключ в замочную скважину.

Дома у нее больше не было. Было развороченное, раскуроченное жилище, в котором не осталось ничего из того, что напоминало бы ей о родителях. Ни вещей, которые были искромсаны на мелкие клочки, ни фотографий, которые кто-то методично резал ножницами, оставляя мешанину тонких, бесполезных теперь полосок. Все, что можно было уничтожить, было уничтожено.

Полина вышла из квартиры, прикрыла дверь и села на ступеньки лестницы, ведущей вниз. Плакать сил больше не было. И она отпустила себя, впервые после ухода мамы сняв с себя запрет на воспоминания.

Она сидела на холодных ступенях, закрыв глаза, и рядом с ней сидели мама и отец.

– Как ты, детка?

– Уже хорошо! Не волнуйтесь! Я теперь сильная. Я справлюсь.

– Это хорошо!

– Мам… Ты прости меня…

– Не надо, солнышко мое. Я все знаю! Береги себя, слышишь? Береги! Не давай никому обидеть! Ты теперь сильная! Ты сможешь…

Теплая рука легла на плечо Полины, и она чуть не взвизгнула от испуга.

– Поля! Ты почему на лестнице сидишь? Почему не идешь домой?

Соседка Валентина Николаевна стояла у дверей Полининой квартиры и качала головой.

– Не лето уже, девочка! Вставай! Застудишься! А тебе еще рожать!

– Не уверена… – Полина ответила так тихо, что соседка ее не расслышала.

– Что ты сказала? Совсем глухая я стала. Детвора горланит в коридоре перед библиотекой, а я уже так привыкла, что и не обращаю внимания. А поди ж ты! Слышать хуже стала. Вот и работай в школе… Ох, Поля! Я забыла совсем! Сейчас!

Валентина Николаевна засуетилась, вытаскивая ключи из сумки и отпирая свою дверь. Минута, другая, и она вернулась, чтобы положить на колени Полины фотоальбом в бархатном старомодном переплете.

– Вот! Мама твоя просила корешок в порядок привести. Совсем старенький уже, разваливаться стал. Хотела тебе на свадьбу подарить, да я заболела и не успела сделать как следует. Что ты, Полюшка? Что ты, детка! Ох, только не плачь! Я сама сейчас разрыдаюсь!