Текст книги "Любовь дарующие: рассказы о любви, надежде и мурчащих котах"

Петрович

– Опять здесь валяется! Сколько ж можно-то? Пьянь! – Татьяна легонько пнула лежащего у двери Петровича.

Спящий сосед никак не отреагировал ни на пинок, ни на окрик женщины. Он опять не дошел до квартиры. Внутренний компас работал у Петровича идеально. До дома он вел четко, но как только дверь подъезда захлопывалась за хозяином, отключался и категорически отказывался работать дальше. Жил Петрович на четвертом этаже, но отключался чаще всего в районе второго. Соседи уже привыкли к тому, что при входе в подъезд их встретит сначала густая вонь, а потом и лежащее поперек лестничной клетки храпящее тело. Обычно они молча перешагивали через него и, закрыв двери в свои квартиры, тут же забывали о том, кто спит за ними. Большого беспокойства он никому не доставлял. Кроме того, Петрович был культурен. Он никогда не пачкал подъезд и, проспавшись, тихонько уходил к себе. Жаловаться на него было бесполезно, да никто и не пытался. Петровича жалели.

Все, кто жил в этом доме, за редким исключением вроде Татьяны, которая переехала сюда совсем недавно, знали историю Петровича. Старушки на лавочке, глядя, как он, покачиваясь, идет к своему подъезду, тихонько крестились и вздыхали:

– Не дай Бог кому такую судьбу страшную.

Сварив дома нехитрый супчик, обязательно одна из них отливала немного в банку, закрывала ее дефицитной крышкой и стучала в обшарпанную дверь на четвертом этаже.

– На-ко, поешь!

Петрович принимал подношения с достоинством, неизменно целуя ту руку, которая протягивала литровую эту банку. Чисто вымытую и накрытую крышкой, он оставлял ее потом на коврике той, что принесла.

Жил он странно. В дом к себе никого не водил, несмотря на то что многочисленные приятели по бутылке напрашивались постоянно. Пожилая медсестра из поликлиники, которая года два назад была у него по какой-то надобности, качала головой на расспросы.

– Чисто у него. Ничего не скажу. Только… Как будто не живет там никто. Неживое все такое… И… игрушки везде. В коридоре, в комнате. Дальше-то я не ходила.

Она вытирала глаза и спешила дальше по своим делам, а сердобольные бабушки прибавляли на следующий день к банке супа кусок какого-нибудь пирога, который обычно пекли по большим праздникам. Пенсия-то не резиновая. Жалели…

Петрович сначала дичился, обижался на жалость эту человеческую, а потом перестал. Ему было уже все равно. Жизнь его закончилась в тот день, когда Зина, жена его, переходя дорогу с коляской, успела только оглянуться на звук и стиснуть руку идущей рядом старшей дочки.

Водитель потом бил себя в грудь, клянясь, что и капли во рту не было. Черный от горя Петрович только, подойдя поближе, с минуту смотрел ему в глаза, а после вышел из зала, несмотря на вопросы и строгие окрики судьи.

Запил он не сразу. До сорока дней держался и даже на поминках накрывал рюмку ладонью. А потом купил три одинаковых букета, съездил к своим, и жизнь для него перестала существовать в том виде, в котором она бывает у большинства людей. Там, где есть смысл или какая-то цель. Смысл Петрович потерял, а целью стало «догнать своих», как он говорил.

Только почему-то догнать не получалось. Он всегда был здоровым и крепким. И решил бы Петрович этот вопрос кардинально, но батюшка, который отпевал жену и детей, категорически запретил даже думать об этом.

– Нельзя! Грех! Тогда не увидитесь.

И Петрович почему-то ему крепко поверил. А поэтому решил, что раз нельзя самому сразу, то приблизить этот момент ему точно никто не мешает. К тому же мужики на заводе говорили, что станет легче. Ему-то знать это было неоткуда, потому что до этого страшного времени Петрович никогда даже капли спиртного в рот не брал. Отец не пил, и Петрович брал пример с него.

Соврали, черти. Не становилось. Даже на минуту. Даже на мгновение. Боль точила сердце, чуть отпуская только тогда, когда очередная морщинистая рука протягивала через порог банку с супом.

На заводе его жалели, переводили с одного места на другое, лишь бы дать хоть какую-то возможность заработка. Уволить его рука не поднималась ни у кого из начальства.

– Сколько горя хлебнул мужик! Понимать надо.

И они понимали. Точнее, пытались его понять. Кто только с ним не разговаривал, пытаясь вернуть к жизни, дать хоть какой-то толчок. Петрович кивал, со всем соглашался, но вечером снова едва доходил до подъезда и просыпался ночью на лестничной клетке у соседей, не помня, как туда попал.

Он давно перестал замечать, что происходит вокруг. Новые лица его не волновали. Он и старых-то знакомых иногда узнавал с трудом, полностью перейдя в какой-то свой, абсолютно бесцветный, душный мир.

Поэтому переезд Татьяны с мужем в соседнюю квартиру он попросту не заметил.

Татьяна была первой за долгое время, кто возмутился тому, что происходит.

– И почему вы все это терпите? – горела она праведным гневом, разглядывая бесчувственное тело у себя под дверью.

– Горе у человека, Танечка. Как его обидеть?

– Горе? А у кого этого горя не было? Я вот почти сиротой росла, так что, мне тоже запить? Глупо! А не мужик потому что! Слабак!

Татьяна сердито захлопывала дверь, не видя, как по щекам соседок текут слезы. Жалости в ее сердце места не было. Она всегда жила настоящим. И знала, что ломаться нельзя. Никто не пожалеет, никто не вытащит. Татьяна с самого детства видела перед собой пример родителей, которые один за другим спились, бросив на произвол судьбы троих детей. И из всех троих только у нее жизнь хоть как-то сложилась. А все почему? Да потому что не ныла она и не ждала никогда милости от природы. Окончив кулинарное училище, Таня пристроилась в столовой и начала думать, как дальше строить свою жизнь. Советов ни у кого не просила, до всего доходила сама. К тридцати годам у нее были муж, двое детей и теперь вот – отдельная, своя квартира. И рефлексировать, жалеть себя Татьяне было некогда, хотя жизнь ее была совсем не сахарной. Старший сын родился больным. И хотя врачи говорили ей, что порок сердца – это не приговор и мальчишка при правильном уходе будет жить долго, она никому не верила. Жалеть себя она не позволяла никому. А все свое бабье жалостливое сердце отдала на то, чтобы ее мальчик каждый день был счастливым. Дочка, которая появилась на свет незапланированной, нежданной, стала для Татьяны дополнительным подспорьем в ее борьбе за сына.

– Ленка! Со школы придешь, Максима обедом накормишь.

– Мам! Он же взрослый! Сам поест. Я на танцы опоздаю.

– Я кому сказала? Разогреешь и подашь. Не переломишься.

Она отлично знала, что хоть дочка и фыркает недовольно, сделает все в лучшем виде. Брата Лена любила, как и мать, всем сердцем. Максим рос очень теплым. Рядом с ним даже суровой Татьяне казалось, что становится светлее и куда-то уходят все печали. Сестру Максим баловал, сначала нянча младенцем, несмотря на то что мать ворчала, а потом, когда Лена стала постарше, часами напролет читая ей любимые книжки или мастеря из цветной бумаги игрушки.

– Оригами! – Ленка звонко смеялась, выговаривая незнакомое слово, и пыталась свернуть бумагу так, как показывал брат. – Красиво!

Именно от него она услышала легенду про журавликов.

– Поправилась она? Выздоровела эта девочка с журавликами? – Ленка заглядывала в глаза брату.

– Нет, не хватило ей немножко. Не успела доделать.

Ленка всхлипнула и тут же сменила тему. Внимательно глядя, как брат доделывает птичку, она тихонько шевелила пальцами, пытаясь повторить движения. И на следующий день, пока Максим был в школе, у Ленки появился ее самый большой секрет. Выпросив у матери коробку из-под старых туфель, она задвинула ее далеко под кровать, проверив, не видно ли ту с кровати брата, а потом уселась к столу, положив перед собой стопку бумаги.

– У меня хватит!

Задача оказалась не из легких. Коробка наполнялась медленно, но Ленка была вся в мать. Упорства и терпения ей было не занимать. И, сворачивая очередную птичку, она приговаривала:

– Еще немножко, еще чуть-чуть, и Максим будет здоров!

Никто не объяснил ей, что за болезнь у Максима, но она почему-то твердо знала, что такой силе, как вера, не может сопротивляться никто и ничто. А она верила! Так сильно, как только могла. Значит, ее птички точно помогут брату.

А мать тем временем писала заявления участковому. Татьяне совершенно не нравилось, что дети видят Петровича в подъезде. Они ни разу не спросили у нее, что с этим человеком не так, раз он предпочитает спать не в своей кровати, а на холодном полу. Молча перешагивая через соседа, они заходили в квартиру и ни разу не обмолвились о том, что он им мешает. Дети всегда слышат и видят чуть больше, чем думают взрослые. Вот и Лена с Максимом, услышав немного там, немного здесь от соседей, сделали свои выводы. Петровича они теперь тоже жалели.

– Представляешь? Сразу двое… – Ленка качала головой, глядя на закрытые глаза и изможденное лицо Петровича, который спал на спине, раскинув руки.

– Трое, Лен, трое. Жена же еще, – Максим брал сестру за руку. – Ладно, пойдем домой.

Они тихо перешагивали через ноги Петровича, стараясь не шуметь. Откуда им было знать, что его сейчас и пушка не могла бы разбудить?

Участковый, в очередной раз поговорив с Петровичем, устало объяснял Татьяне, что сделать ничего не может, ведь угрозы никакой от соседа ее нет.

– Это возмутительно! Угрозы нет – хорошо! Но неудобство-то есть! Я в квартиру попасть не могу! Приходится перепрыгивать через него каждый раз.

– Я сделаю все, что могу, чтобы убедить его пить меньше.

– Выселите его!

– Это не в моей компетенции.

Татьяна продолжала бушевать, но толку никакого не было.

Два года прожили они так, и Татьяна уже готова была к радикальным мерам, собираясь идти по инстанциям дальше, но тут жизнь сама расставила все по своим местам.

Лишившись родителей, Татьяна, которой всегда недоставало родительского догляда, вошла в семью мужа дочерью. Свекры поначалу не приняли ее, но разглядев, что на советы она не огрызается, а принимает, вниманием не обделяет и всегда готова прийти на помощь, они сменили гнев на милость. Родив четверых детей, они на старости лет остались одни, потому что дети разъехались, а рядом остался только самый младший – муж Татьяны, Сергей. Мужу ухаживать за стариками было некогда, ведь он работал дальнобойщиком и дома бывал наездами, поэтому Татьяне пришлось взять все заботы на себя. Да и какие там заботы? Полы вымыть да пару кило картошки купить? Она это за труд не считала. Свекры болели, и Татьяна уже привыкла, что иногда ее поднимали звонком среди ночи и приходилось ехать на другой конец города. Она не раз говорила мужу, что неплохо было бы переселить стариков поближе, но они переезжать отказывались.

– Тяжело менять дом, Танечка. Привыкли мы уж тут. Все свои рядом.

Татьяна, хоть ей это и не нравилось, соглашалась, жалея их. Дети были уже большими, Максиму вот-вот должно было стукнуть пятнадцать, и Татьяна спокойно оставляла на него младшую дочку, уезжая к родителям.

В ту ночь телефон глухо звякнул под подушкой, и Татьяна подскочила, спросонья не сразу поняв, куда бежать и за что хвататься. Разобравшись, что это не дети, а звонят не в дверь, она ответила и тут же кинулась собираться.

– Максим! – она легонько потрясла за плечо сына. – Бабушке плохо. Я ушла. Закрой за мной и ложись. Будильник стоит у тебя?

– Угу… – Максим сполз с кровати и потопал за матерью в коридор.

– Я недолго, сынок. Спите! – Татьяна открыла дверь и чуть в голос не выругалась. На площадке снова спал Петрович. – Колода! Чтоб тебя!

Она перешагнула через соседа и легко сбежала по ступенькам.

Максим вернулся в кровать, но уснуть уже не получалось. Поворочавшись, он встал и пошел на кухню, прихватив с собой книжку, которую читал на ночь. Усевшись на угловой диванчик, он принялся было за чтение, но тут в квартире погас свет.

– Очень вовремя! – Максим нашарил на полке свечу, которая всегда стояла там на всякий случай, и зажег ее. – Как в каком-то девятнадцатом веке прям! Читал он при свечах! – фыркнул мальчишка и устроился поудобнее.

Книжка была интересной, время летело быстро, но природа взяла свое, и Максим начал поклевывать носом. В очередной раз стукнувшись лбом о деревянную планку на спинке диванчика, мальчик слез с него, оставив книжку на столе, и, машинально стукнув по клавише выключателя рукой, пошел в детскую.

Свеча, которая стояла криво на подставке, догорая, упала, и огонь лизнул страницы книги. Старенький гарнитур, который Татьяне подарили свекры, зная, как мечтает она о таком удобном диванчике на кухне, занялся мгновенно.

В это время в подъезде по своему внутреннему графику проснулся Петрович. Открыв глаза, он потянул носом.

– Непорядок…

Все еще нетвердо стоя на ногах, он встал и тут же понял, что протрезвел. Подъезд был полон дыма.

– Пожар, что ли? – недоуменно покрутил он головой и забарабанил в дверь Татьяны.

Дети ничего не слышали. Спали они всегда крепко.

Петрович понял, что достучаться не получится, и, грохнув пару раз кулаком по другим дверям, отошел к краю площадки.

– Хорошо, что дверь старая. Ну, благословясь!

Разбежавшись, он ударил плечом раз, потом другой, и хлипкий замок, который Татьяна так и не успела сменить, собирая деньги на хорошую металлическую дверь, поддался.

– Есть кто? – Петрович закашлялся, когда из открытой двери вывалился клуб дыма.

– Горим! – в подъезде забегали люди. Из соседней квартиры вышла одна из вездесущих бабушек, и тут же раздался крик: – Дети! Петрович, дети там!

Больше ей ничего говорить было не нужно. Не разбирая ничего, не обращая внимания на пламя, которое жадно лизало косяк двери, ведущей в кухню, Петрович кинулся внутрь.

Лена проснулась, когда входная дверь, которую ломал Петрович, поддалась. Испуганно оглянувшись, она закашлялась и бросилась к брату.

– Максим! Максим! Вставай!

Максим молчал, голова его моталась по подушке вслед за руками сестры, но он не отвечал. И Ленка уже сморщила нос, собираясь заплакать, как дверь в комнату распахнулась, и она испуганно закричала.

– Одна! – Петрович ухватил Лену и перебросил через плечо.

– Максим! – взвизгнула девочка, отбиваясь. – Максима спасайте!

Комната стремительно заполнялась дымом, и Петрович почувствовал, что задыхается. Ощупью найдя мальчика, он понял, что двоих не унесет. Поставив на пол Лену, он скомандовал:

– За рубаху держись! Крепко!

Крякнув, он перекинул через плечо Максима и, чувствуя, как темнеет в глазах, попытался схватить за руку Лену.

Только девочки рядом не было. Метнувшись назад, к своей кровати, она вытаскивала коробку из-под нее.

– Ты где?!

Маленькая ладошка скользнула в большую мозолистую руку, и Петрович выдохнул.

– Бегом! – взревел он и ринулся к выходу.

Квартира Татьяны была точно такая же, как у него. Поэтому выход он нашел сразу, а вот спуститься по ступенькам сил у него не хватило. Дойдя до первого этажа, он почувствовал, как уплывает все куда-то вбок, и успел только подумать, что, кажется, наконец-то у него получилось и он вот-вот догонит своих. Из последних сил толкнув дверь подъезда, Петрович еще успел подумать о том, что Максим ударится головой, упади он сейчас. Качнувшись навстречу бежавшим людям, Петрович закрыл глаза, и темнота накрыла его.

Очнулся он спустя сутки в больнице. Открыл глаза и застонал.

– Что? Что ты? Больно тебе? Сейчас я врача позову! – Татьяна, которая сидела рядом с кроватью, вскочила было, но увидев, что Петрович плачет, остановилась. – Что ты?

– Опять не догнал… – Петрович совсем по-детски всхлипывал, вытирая слезы забинтованной рукой.

Татьяна опустилась обратно на стул и спросила:

– Кого не догнал-то?

– Зиночку… Ирочку с Васяткой… Моих…

Татьяна закрыла рот ладонью и задохнулась на секунду. А потом убрала руку, подумала и спросила:

– Давно гоняешься?

– Давно…

– Значит, не время тебе к ним. Зачем душу рвешь?

– Да нет ее, души моей.

– Не про твою я. Им зачем душу рвешь, я спрашиваю?

Петрович вдруг замолчал и перевел взгляд на Татьяну.

– Ты что такое говоришь?

– То и говорю, что знаю. Нельзя так! Им плохо, когда ты тут мечешься. Покоя им там нет, понимаешь? Тебе больно, вот и им тоже.

– Откуда ты знаешь?

– Бабушка моя рассказывала. А она шибко верующей была. И отец у нее, прадед мой, священником был. Как думаешь, знали они чего по этой теме?

– Наверное…

– А раз так, значит, получается, что ты своим плохо делаешь.

– А как же тогда? Как мне?

– Времени своего дождаться надо. Только как положено, а не так, как ты это делаешь. Ничего, я теперь с тебя глаз не спущу. Твоя Зина меня ничем не попрекнет, когда мы там с нею встретимся. И знаешь еще что, Петрович? Кстати, как тебя зовут-то, а то все по отчеству только кличут.

– Иваном.

– Так вот, Иван Петрович, то, что ты сделал, тебе место рядом с ними точно приготовило.

– Что ж это?

– Так ты же детей моих спас! Или забыл? Леночка в порядке, дымом только чуть надышалась, а Максим здесь, в больнице, но уже хорошо все. Скоро домой отпустят. Нет и не может быть таких слов, чтобы я тебя отблагодарила. Поэтому буду делом. И вот одно я точно знаю. Кто жизни своей не пощадил за ближнего, тот точно в свет уйдет. Только в свое время, Петрович. Понял ты меня?

– Понял…

Татьяна смахнула слезы, поцеловала Петровича в морщинистую небритую щеку и пошла искать врача.

А на следующий день она смотрела, как ее Леночка, сидя рядом с Петровичем, показывает тому, как надо сворачивать птичку из бумаги.

– Ничего, вот заживут у тебя руки, и все получится. Я тебе еще раз покажу. У меня тоже сначала не получалось, а сейчас знаешь сколько у меня уже есть? Почти сто штук целых! Вот! – Леночка засмеялась и тут же спохватилась. – Ой! Ты только Максиму не говори, секрет это!

Птичек своих Леночка доделает. И коробку эту подарит брату на шестнадцатилетие. Свежевыбритый, в нарядной клетчатой рубашке, Петрович усмехнется в усы, ведь в этой коробке парочка птичек будет свернута и его руками. Максим обнимет сестренку и скажет, что, конечно, птички помогли и он теперь совершенно здоров.

Они проводят Петровича через восемь лет. Перенеся два инфаркта, он уйдет тихо, во сне, даже не успев понять, что его время наконец пришло.

За отпущенное на его срок он успеет понянчить сына Максима, которого назовут Ванечкой. Леночкину дочку, которую та назовет Ирочкой, Петрович уже не увидит. Татьяна, которая сдержит слово и будет все это время присматривать и ухаживать за ним, горько заплачет, прощаясь, а потом вздохнет и, посветлев лицом, скажет:

– Догнал-таки своих… Встречайте его там, слышите? Хороший человек ваш Петрович! Покоя ему, света и радости долгожданной…

Лена обнимет мать и шепнет вслед за нею:

– Дай Бог!

Светлый ангел летел…

Ангел был странный. Он сидел на лавочке, наклонив набок голову с большим носом. Было в нем что-то жалкое и в то же время такое знакомое… Так же устало сидела у стола на кухне мама после смены.

Алена легонько погладила крыло ангела.

– Привет! Грустно тебе? Понимаю, что работы у тебя много. Но если тебе нетрудно… присматривай, пожалуйста, за нами, хорошо? И передай маме, если сможешь, что я… что она все сделала правильно… и что я ее очень люблю…

Маленькая Галинка завозилась в коляске, сморщив курносый нос и пытаясь проснуться. Алена крепче стиснула ручку коляски и махнула напоследок ангелу:

– Пока! Не забудь передать, хорошо?

Она почти бежала, стараясь успеть дойти до машины до того, как проснется дочка. Воспоминания вдруг нахлынули на нее, накрыв разом с головой, и Алена вспомнила тот день, когда видела маму в последний раз.

– Мама, он не шевелится! Второй день уже. Я его не чувствую! А теперь так больно! Это что? Схватки? Рано же еще! Что делать?

Крик дочери заставил Галину отодвинуть трубку телефона подальше от уха. Паника, звучавшая в голосе Алены, отозвалась эхом в сердце, но Галина одернула себя. Не до своих нервов, успокоить надо!

– Аленушка, доченька, погоди! Не кричи так! Тебе нельзя волноваться! Ты же врач!

– Мама, ну хоть ты мне не говори сейчас ерунду всякую! Что делать?

– Где ты? – Галина стряхнула с себя нервную дрожь, и голова наконец заработала как надо.

– Дома. Вадик уехал на работу полчаса назад. Стоит в пробке. Ни развернуться, ни дальше проехать. Я вызвала скорую, но пока доедут…

– Слушай меня внимательно! Я сейчас приеду. Успеет скорая – хорошо, нет – я сама тебя отвезу к Лиде. Собери все, что тебе понадобится в роддоме.

– Мамочка, рано же еще…

– Алена! Делай, что я тебе говорю! Документы не забудь!

– Хорошо…

В голосе дочери послышались другие нотки, и Галя чуть выдохнула. Всегда была умной и умела собраться при всей своей эмоциональности.

Сунув ноги в любимые разношенные кроссовки, Галя схватила сумку. Вот теперь бегом! До Алены ехать минут двадцать. И лучше успеть раньше скорой.

Лида взяла трубку сразу, что уже было удачей.

– Галя, быстро! У меня девочка уже на столе.

– Алена. – Галина знала, что сестре не надо долго объяснять причины звонка. И так все поймет.

– Везут?

– Дома еще.

– Ясно. Жду. Если меня не будет сразу – вызови Новикова. Он все сделает, а я прибегу, как только освобожусь. Девочка сложная.

– Хорошо!

Галина вела машину дворами, в который раз благодаря мужа за то, что в свое время заставил ее хорошо выучить маршрут к дому Алены. В этом доме когда-то жила бабушка Галины. Квартиру, оставленную ей в наследство, Галя переписала на дочь.

– Мало ли! Умные герои всегда идут в обход, Галка! Поэтому огородами, огородами, – Сергей сворачивал в один двор, потом в другой, показывая, как лучше проехать. – Не везде сейчас можно проскочить, вон, шлагбаумов понаставили. Но пробовать надо. А точнее – надо знать где. Иногда от таких мелочей жизнь зависит. Полминуты не хватило – и все.

Сергей знал, о чем говорит. Больше тридцати лет он работал водителем скорой. Именно там они и познакомились с Галей. Она, тогда еще молодая и горящая идеей, пришла работать на подстанцию, где водителем был Сергей. В первое же дежурство они разругались в пух и прах. Ребенок, которого они везли в больницу, вдруг начал задыхаться, и Галина испугалась.

– Не паникуй, детка, прорвемся! – Сергей включил сирену, и машина дернулась, увеличивая скорость. А следом полился такой отборный мат, что Галина оторопела. Откуда ей было знать, что Сергей, когда волнуется, всегда ругается. До этого с ним в бригаде работали только мужчины, которые, зная эту особенность Сергея, посмеивались, но молчали, уважая его умение проехать там, где проскочить было, казалось, невозможно, и довезти больного в такие короткие сроки, что рот открывали даже бывалые водители.

Галина же молчать не стала и высказала все, что думает по этому поводу, как только ребенок оказался в безопасности.

– Вы что себе позволяете?! – она кипела от возмущения. – Ребенок в машине, а вы…

Сергей стоял перед ней как провинившийся школьник, опустив голову и не смея поднять глаза. Разница была только в том, что «школьник» этот был под два метра ростом, и Галине пришлось задрать голову, чтобы пытаться поймать его взгляд.

– Простите! Я постараюсь сдерживаться. Привык…

– Отвыкайте! И я вам не детка, ясно?

– Ясно…

Галина вдруг поняла, что не в силах сердиться на этого человека. Было в нем что-то такое… Как в старой сказке – большой и добрый богатырь. Силушки немерено, а как применить ее – не знает пока.

Хотя в этом она как раз ошиблась. Силу свою Сергей применять как надо научился давно. Глядя, как он осторожно несет на руках ребенка или старушку, Галина удивлялась – откуда столько заботы и даже нежности в этих огромных руках? Не всегда находились соседи, которые готовы были помочь с носилками, и тогда наступала очередь Сергея.

– Потерпи немножечко, бабуль! Я тебя сейчас вниз доставлю. Как на лифте. Раз – и уже там. В больничку тебя отвезу, там подлечат и будешь ты у меня еще вальс танцевать.

Видя, как улыбается сквозь боль будущая танцовщица, Галина невольно внимательнее присматривалась к Сергею.

Надо отдать ему должное, ругань почти сошла на нет в присутствии Галины. Она старалась не хихикать, когда видела, каким трудом дается Сергею сдержать свои эмоции.

И лишь раз она отмахнулась от его извинений, от души ругнувшись следом сама, чем очень удивила Сергея и поставила точку в их затянувшемся недопонимании. Это стало началом их отношений, о чем Сергей любил вспоминать, а Галина только краснела и отмахивалась:

– Перестань! Стыдно!

В тот день вызов им достался очень сложный. Туда нужна была бы реанимационная бригада, но все оказались заняты. Сергей сделал все возможное, чтобы успеть довезти пациента, но на перекрестке нарушивший правила водитель старенького «жигуленка» влетел в скорую, и Галина с фельдшером успели только испуганно охнуть, когда их машина перевернулась. Сергей выбрался первым и, вытащив из машины Галину, прижал ее к себе:

– Живая? Где болит? – он почти кричал на нее, а оглушенная Галина смотрела в его перепуганные глаза и понимала, что ей очень хорошо стоять вот так, когда руки этого великана обнимают ее.

Отношения Гали с Сергеем показались странными всем, кроме Лиды. Впрочем, сестра всегда ее понимала слишком хорошо. А родители удивленно пожали плечами, но отговаривать дочь от замужества не стали. Своих девочек они воспитывали так, чтобы те умели принимать решения и нести за них ответственность. Отец всегда говорил Лиде и Гале:

– Без умения принять вовремя нужное решение нет врача. От вас будет зависеть жизнь. И если вы хотите идти по этой дороге, учитесь делать это уже сейчас.

Пятилетние на тот момент сестры синхронно кивали. Выбор профессии у них не стоял. Две династии врачей объединились в союзе их родителей. Стена в отцовском кабинете была сплошь увешана фотографиями. Прадед, дед, отец в белых халатах. Прабабушки в форме сестер милосердия. И истории, истории… Они сопровождали их всю жизнь. Почти с рождения. Вместо сказок на ночь родители рассказывали им историю семьи. И Галя с Лидой очень скоро поняли, что благороднее и нужнее призвания в этом мире просто быть не может. И если Лида в какой-то момент засомневалась в том, кем она хочет быть, разрываясь между любовью к детям и скальпелем, впоследствии умудрившись объединить-таки оба желания, то Галя твердо была уверена, что медицина – ее призвание.

И конечно, то, что она выбрала себе в мужья человека, который был далек от этой профессии, хоть и соприкасался с ней каждый день, вызвало немалое удивление. Но ей с Сергеем было хорошо. Муж смотрел на нее как на какое-то высшее существо.

– Ты у меня умница! Галочка, как ты можешь столько всего знать? Я вот только школу окончил и все.

– Сережа, у тебя просто не было возможности учиться, – Галина, зная, где вырос ее муж и чего стоило ему там не остаться, тихо спиваясь, качала головой. – Ты ведь очень умный человек. Хотя и сейчас не поздно. Давай ты поступишь куда-нибудь, а я помогу, а?

– Нет, родная. Я уже нашел себя. Кто-то должен и баранку крутить. Чтобы успеть вовремя… Ведь так?

Галя обнимала мужа, понимая, что в чем-то он прав. Водителей не хватало, а как часто от них зависела жизнь пациента, ни для кого не было секретом.

Когда на свет появилась их дочка Аленка, заботы о ней на себя взял Сергей.

– Спи, Галинка! Я уложу ее. Тебе силы нужны.

И Галина, засыпая, улыбалась, глядя, как этот великан ходит по комнате, нежно качая совсем потерявшуюся в его руках крошечную дочку.

Искупать, накормить, погулять – все это для Сергея не составляло никакого труда. Напротив, было в удовольствие. Аленку он любил так, что даже Галина стала его слегка ревновать к дочери. Потом она часто думала, что, возможно, муж что-то чувствовал. Словно предвидел то, что рядом с дочерью ему отмеряно быть всего ничего…

Алене исполнилось шесть, когда Сергей возвращался домой с работы и на пешеходном переходе его сбила машина. Оглушенная, ничего не понимающая, Галина сутки провела возле него в реанимации, ожидая, что он очнется, придет в себя хотя бы на минуту. Но чуда не случилось…

Она не знала, как ей жить дальше, как сказать о том, что отца больше нет, Алене… Рядом были родители, сестра, какие-то еще родственники, но Галя никого и ничего не слышала. В себя ее привела дочь, услышавшая все-таки случайно разговор между бабушкой и теткой, которые взяли на себя все хлопоты. И, толком не поняв, что случилось с отцом, девочка уяснила лишь то, что отца она больше не увидит. Она не заплакала, не показала как-то, что теперь все знает, а просто ушла к себе в комнату, где ее через полчаса нашла Лида. Алена металась в бреду, не узнавая даже маму.

Температура у Алены, скача туда-сюда, продержалась почти неделю. А когда она пришла в себя в палате детской больницы, рядом была мама, которая с облегчением выдохнула.

– Напугала же ты меня! Аленушка, не надо так больше!

– Я не буду… – Алена крепко обняла наклонившуюся к ней Галину. – Я с тобой!

Эту странную от шестилетнего ребенка фразу Галя вспоминала потом все время, когда с Аленой что-то случалось. Когда она первый раз закурила, не пришла домой ночевать, подалась к каким-то неформалам… Все то время, когда Галине хотелось влепить дочери пощечину и привести ее в чувства, она вспоминала вот это: «Я с тобой!» И гнев куда-то уходил, а оставалось только чувство беспомощности и бесконечной любви к своему потерявшемуся в этом мире ребенку. К десятому классу Алена пришла в себя и принялась раскладывать свою жизнь по полочкам.

– Я буду врачом.

Галина, жарившая в этот момент блины, грохнула от неожиданности себе на ногу горячую сковороду и взвыла от боли.

– А вот и первый опыт! Мам, ну ты что, а? – Алена обрабатывала ожог Галины и рассуждала вслух. – Какие у меня варианты-то? Хватит, покуролесила. Пора и честь знать. Папа бы точно был в восторге, а ты, похоже, нет.

Галина разглядывала выкрашенную в черный цвет макушку дочери и вдруг поймала себя на том, что совершенно забыла, какого оттенка были Аленины светлые локоны до того, как она перекрасилась.

– А была блондинкой… – Галя провела рукой по жестковатым волосам дочки и заплакала.

– Мам, ты решила меня совсем добить? Перестань! – Алена обняла мать, чего не делала уже очень давно. – Лучше помоги мне выбрать специализацию.

– Да рано тебе пока! – Галина улыбнулась сквозь слезы, прижав к себе дочь. – Ты хотя бы раз в анатомичку сходи, а потом мы посмотрим, какой из тебя доктор получится.

Алена так никогда и не ответила на вопрос матери, что же случилось и почему она так резко поменяла отношение к жизни. Рассказывать об этом ей не хотелось. Не хотелось вспоминать, как проснулась на чьей-то даче, дрожа от холода, потому что старенькое одеяло, которым ее кто-то укрыл, совсем не грело. Не хотелось вспоминать, как стало вдруг противно, когда оглянулась по сторонам и увидела бардак, который царил вокруг. Не хотелось вспоминать, как она выбралась из этого дома и искала дорогу к станции, а люди, у которых она спрашивала, куда идти, брезгливо смотрели на нее и отворачивались. Не хотелось вспоминать и звонок бывшей подруги, которая позвонила ей через пару дней и совершенно без эмоций сообщила о том, что сразу троих ребят, хорошо знакомых Алене по бывшей теперь уже компании, не стало.