Текст книги "Другое утро"

Глава 11

В голове болталось что-то постороннее, при каждом движении отдавая болью. Последнее время у Иры и так слишком часто болела голова, но после вчерашнем" это еще ничего. Могло быть гораздо хуже. Снова уснуть не получалось, она открыла глаза и увидела над собой дощатый потолок Васькиной веранды с красивыми разводами от распиленных сучков, а рядом с собой мирно спящего Аксенова. Спящий Аксенов выглядел чужим и непохожим на самого себя. Наверное, он спал очень беспокойно, потому что в результате запеленался в одеяло так, что невозможно понять, где какой край, но к утру его обычно напряженное лицо приняло выражение ребенка, который смотрит любимый мультик. Ира не помнила подробностей вчерашнего вечера, но отлично помнила, что этот вечер не ответил ее ожиданиям, причем произошло это по прямой и умышленной вине Аксенова. Потому счастливая детская мина на его лице Иру не умилила. На полу возле тахты стоял стакан с остатками какой-то темной жидкости, и Ире сразу же, до дрожи, до нетерпения, захотелось воды. Много прохладной воды – пить, плескаться под душем, полоскать рот и опять плескаться. Но неизвестную жидкость из стакана она пить не рискнула. Вот если бы Аксенов проснулся, она бы попросила его принести воды, но этого, судя по непроницаемому, расслабленному его лицу, ждать придется слишком долго.

Не слишком деликатно потянув из-под него пикейное одеяло, Ира слезла с топчана, но Аксенов и не шевельнулся. Интересно, что он делал ночью, если сейчас спит таким непробудным сном? По крайней мере она не помнит, когда он лег рядом. Правда, она не помнит и как легла сама, но это в данном случае не имеет значения.

Мог бы вообще не приходить, а то ведет себя как лицемерный муж, который считает, что, где бы ни загулял, проснуться должен в одной постели с женой. Ире слишком хорошо знакома эта свинская мужская привычка поспешно натягивать среди ночи штаны, приговаривая: «Пора домой. Это святое». Когда-то Ире было жаль себя, брошенную на полпути. Ей тогда и в голову не приходило жалеть жену, для счастья которой считалось вполне достаточным проснуться утром под храп благоверного и собственноручно накормить его яичницей. Напротив, ей безумно хотелось оказаться на месте этой самой жены, удел которой – храп и яичница. А теперь не хочется.

Теперь с ней этот номер не пройдет. Даже у Аксенова.

Она раскопала в своей сумке чистое белье и халат, сняла с гвоздя огромное вафельное полотенце и отправилась в душ. Благо дорогу уже знала.

– Чего так рано? – выглянула из летней кухни Зоя Васильевна, когда Ира вышла из тесной кабинки душа. – Голова болит?

– Немножко, гораздо меньше, чем должна после вчерашнего. Наверное, здесь воздух особенный, – смутилась Ира. – Вы меня извините, я вчера, наверное, не рассчитала силы. – Бог с ним, с Аксеновым, но ей совсем не улыбалось оставить в этом доме нехорошее впечатление о себе.

– Воздух здесь ни при чем. Иди сюда, а то мне за пирогами смотреть надо, – засмеялась Зоя Васильевна, и Ирино смущение как рукой сняло.

В кухне стоял сухой жар от электрической духовки и спрессованный дух свежей выпечки. На земляном полу выстроились рядком эмалированные ведра, покрытые льняными полотенцами, а под полотенцами пучились пироги.

Ира никогда не видела, чтобы пироги складывали в ведра, да и самих домашних пирогов она с бабушкиной смерти не видела и не пробовала.

– Ой, можно? – спросила она и, не дожидаясь ответа, полезла под полотенце, схватила теплый, живой пирожок, который и очень хотелось, и жаль было кусать.

– Погоди, – остановила ее Зоя Васильевна, достала с полки трехлитровую банку с темной жидкостью и налила полную большую кружку. – Вот, пей пока натощак. Только все, хоть и горько.

– Что это?

– Не помнишь, что ли? – Зоя Васильевна всплеснула руками и покачала головой. – Я ж Саньке вчера давала, чтоб тебя напоил. Не мог он забыть, знает, как мой опохмельями отвар действует.

– Не помню, – уже без всякого смущения, даже игриво призналась Ира. – А я ничего ужасного не делала? Вам, наверное, за меня стыдно перед гостями?

– Ой, стыдно, скажешь тоже! На то и свадьба, чтоб гулять. Наоборот, наслушалась я, что невестка красивая да ладная досталась. А ты ничего такого и не делала, уснула быстро. Санька сразу тебя и унес в дом. Вот и все.

Без тебя свадьба такой веселой не была бы. А веселая свадьба – хорошая примета. Да ты пей, пей.

Ира выпила залпом, иначе такую горечь проглотить невозможно. Неудивительно, что этот отвар такой чудодейственный, один вкус способен отбить любые другие ощущения. Морщась, она запихнула в рот пирожок и принялась судорожно жевать.

– Вкусно, – похвалила выпечку, которая в ее похвалах совершенно не нуждалась. – А что, сегодня опять гости?

– Сегодня ж второй день, на кладбище идем, не помнишь, что ль?

– На кладбище? – Ира от неожиданности даже жевать перестала. – У вас что, кто-то недавно умер?

– Почему умер? – в свою очередь, удивилась Зоя Васильевна. – Разве у вас на другой день свадьбы на кладбище не ходят? Надо ж с родней познакомиться, да и ты вот еще не была. Две бабки у нас там, дед, тетя Валя, Костик – племянник, что с Афганистану привезли. – Она на секунду замолчала, собиралась с мыслями, но передумала говорить и заключила:

– Да чего, сама увидишь.

Ира кладбищ боялась до дрожи. Со дня похорон отца.

Впрочем, до этого она и на кладбище никогда не была, только на экскурсии на Новодевичьем, но там такие имена на памятниках и столько народу, что все напоминает парк славы с памятниками героям. А папу хоронили на громадном подмосковном кладбище-полигоне, и Иру охватил настоящий ужас от того, что бывает такое количество покойников и что папу оставляют среди них в холодной, слякотной, червивой земле. Поэтому на кладбище, даже после смерти бабушки, даже на Катюшкину могилку, она ходила раз в год по обещанию, чаще всего на Пасху, когда там собиралось много живых людей. А уж о том, чтобы на второй день свадьбы отправляться в такое мрачное место, она и помыслить не могла. Но сейчас Ира чувствовала себя невеждой, настолько само собой разумеющимся в глазах Зои Васильевны был этот обычай, настолько стройной была ее логика, по которой выходило, что если Ира на кладбище не пойдет, значит, не хочет знакомиться с двумя бабками, дедом, тетей Валей, Костиком, погибшим в Афганистане, и другой родней. Она не стала выказывать перед Зоей Васильевной свой страх, а принялась заворачивать начинку из риса с яйцами в кружочки из теста. Получалось не очень ловко.

– Ты лучше вот что, к Тимьяновым сходи, пирогов отнеси, – мягко отвергла ее неумелую помощь Зоя Васильевна. – Соседний дом, вон там калитка на их огород, так ближе будет.

Чтобы не будить раньше времени Аксенова, с которым она не знала как себя вести, Ира оставила полотенце и пакет с бельем на кухне, взяла специально приготовленный Зоей Васильевной эмалированный тазик с разными сортами пирожков и смело отправилась к соседям по указанной тропинке. У нее было странное ощущение, что это она, Ира, приехала к себе домой, а Аксенов здесь так, мимо проходил.

***

На соседском дворе, возле потемневшего от времени не то домика, не то сарайчика, на ушедшей в землю ногами-бревнами лавке сидела полная девочка лет тринадцати-четырнадцати. Издали, по фигуре, Ира приняла ее за взрослую женщину, но потом разглядела полосатые носочки, детские босоножки и поясок, завязанный пышным белым бантом на полной талии. В Москве не только девочки-подростки, но и младшие школьницы давным-давно уже так не одевались. Ира это знала точно, у нее были свои причины разглядывать, как одеты подрастающие девчонки. Но здесь провинция и многое не так, как в Москве, поэтому девочкин наряд Иру не удивил.

– Здравствуй, вот Зоя Васильевна вам прислала.

Можно тебе отдать?

Девочка обернулась с застывшей на обрюзглом лице широкой улыбкой и что-то хотела сказать, но с другой стороны дома, из-за рядов картошки послышался мелодичный ровный женский голос:

– Анютка, к нам кто-то пришел?

Девочка закивала головой, замахала руками и что-то сказала, но полумыча, нечленораздельно, еще шире улыбаясь. И только тогда Ира поняла, что перед ней тяжело больной ребенок. А с картофельных грядок поднялась во весь рост женщина в белой майке и синих хлопчатобумажных физкультурных штанах, которые считались школьной формой во времена Ириного детства, но в которых уже тогда появляться на физкультуре было неловко. Пока женщина стягивала с правой руки холщовую рукавицу, потом резиновую перчатку и шла к лавке (вот тебе и провинция! А ведь маму, сколько та ни жалуется, что портится маникюр, невозможно заставить надевать перчатки), Ира узнала в ней вчерашнюю аксеновскую визави. Она запомнила не столько эту женщину, сколько очень неприятный укол от того, какой утонченно красивой и молодой показалась ей вчера эта женщина и какой интимной была поза Аксенова, заглядывающего снизу вверх ей в глаза. Утром все оказалось не так. В этой женщине действительно была утонченная красота, но красота эта уже почти не проступала сквозь нездоровую худобу, глубокие усталые морщины на слишком сухой коже. Вчера Иру обманул тусклый искусственный свет, а сегодня ей было так стыдно перед этой женщиной, словно это она, Ира, стала причиной преждевременного увядания ее красоты и болезни несчастного ребенка.

– Здравствуйте, вы Ирина? А я Таня Тимьянова.

Мы с Сашей в детстве дружили и в одном классе учились. Он вчера мне о вас рассказывал, хотел познакомить, но… – Женщина замялась, а Ира продолжила:

– Но я нажралась как свинья и знакомить оказалось не с кем.

Таня расхохоталась и стала похожа на девчонку – не худая, но тоненькая и грациозная, не с жидкими, а со светлыми от природы волосами, собранными сзади в длинный хвост. И главное, с изначально, как-то независимо от того, на что направлен, ласковым добрым взглядом огромных серых глаз. Она откинула полотенце с тазика и показала девочке:

– Анютка, баба Зоя пирожков тебе прислала. А это – тетя Ира, она к бабе Зое в гости приехала.

Таня говорила медленно, намеренно четко выговаривая каждый звук, но Ира Анютку не заинтересовала. Девочка взяла пирожок, рассмотрела его со всех сторон, разломила пополам и положила обратно в тазик, потом взяла следующий и проделала то же самое.

– Ты с повидлом ищешь? – без тени раздражения, все так же медленно и четко спросила Таня.

– С повидлом те, что с волнистой полоской, – подсказала Ира. У Зои Васильевны все пирожки были отмечены фирменными знаками. На мясных она ставила пальцем вмятину, те, что с рисом, помечала ножом поперечной полосой, капустные чуть сплющивала к середке, а на пирогах с повидлом проводила вилкой волнистую полосу.

Анютка все поняла – безошибочно выудила из тазика пирожки с повидлом и сложила их себе прямо в подол белого крахмального фартучка. Того самого, который был завязан сзади пышным бантом.

– Анютка; а мы с тетей Ирой будем пирожки есть и чай пить. Будешь чай?

Девочка замотала головой с набитым ртом, и Таня тут же согласилась:

– Ну и ладно. А мы с тетей Ирой пойдем чай пить.

Ира, пойдемте в дом.

Дом состоял из прихожей полтора на полтора и единственной комнаты в два окошка, половину которой занимала русская печь. В комнате стояли две высокие металлические кровати с «шишечками», комод, круглый стол и четыре стула. Все это было похоже на обстановку в бабушкиной комнате на Сретенке. Только там была, разумеется, не русская печка, а просто топка, украшенная изразцами, которой к тому же на Ириной памяти уже не пользовались. Впрочем, и все остальное в комнате сменили давным-давно, задолго до бабушкиной смерти.

– Да вы садитесь. Чайник быстро закипит. – Таня выдвинула из-за стола стул с высокой спинкой. Ира села на жесткий стул, и ее лица щекотно коснулись лепестки не правдоподобно огромных ромашек, букет которых украшал середину стола.

– Мешает? Я сейчас уберу, – встрепенулась Таня;

– Да нет, что вы! Такая красота.

– Вы не представляете, как я рада, что вы с Сашей приехали. Мы с ним сто лет уже не виделись. Он приезжает редко и совсем на чуть-чуть, а я, когда замуж вышла, в Песочнице жила. Вот и не виделись.

– В песочнице? – переспросила Ира.

– Ну да, – поняла ее недоумение Таня и улыбнулась, обозначив морщины. – Это новостройка у нас, там песчаный карьер недалеко и все время песок задувает. А обратно в мамин дом я недавно перебралась. Раньше, после маминой смерти, мы его как дачу держали. Но когда Анютка заболела, муж вначале ничего, держался, а потом выпивать стал и злиться на нее. Ей нельзя, чтобы злились, она потом очень долго в себя приходит и плохо себя чувствует.

– А я думала, она такая родилась, – вставила Ира, прежде чем поняла свою оплошность. Все мамы больных детей очень обидчивы, могла бы сообразить.

Она встала, бросилась принимать у Тани чашки и честно призналась:

– Ой, Танечка, простите, пожалуйста, я не хотела вас обидеть.

– Ничего страшного, – тихо ответила Таня, но отвернулась к окошку, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. – Анютка всегда очень умная девочка была, и в садике, и в школе только и знали хвалили ее, хвалили… Я даже боялась, что испортят ее таким отношением. Получилось, что не того боялась.

– А что с ней? – спросила Ира, чтобы дать Тане возможность выговориться. Все лучше немых слез.

– Опухоль мозга. – Таня поставила на стол сахарницу, разлила чай, Ира заняла свой стул и приготовилась слушать. – Как-то все постепенно началось, не страшно.

Стала жаловаться, что голова болит, учиться хуже, потом многое не понимать.

– А врачи что говорят?

– Думали долго, делать ли операцию, но решили не делать, они чего-то там не понимают в этой опухоли и боятся. Мы в областной центр ездили. Говорят, неизвестно, сколько она проживет, может, несколько лет, а может, месяцев.

Ира, сомкнув пальцы на горячей чашке, смотрела в Танины невероятной глубины серые глаза и думала о том, почему человек, даже пережив страдания и боль, все равно упорно не замечает страданий и боли других. Вот у нее, Иры Камышевой, десять лет назад умерла маленькая дочь. Сгорела в одну ночь, так быстро, что Ира долго не могла в это поверить. Тогда громадной неподъемной плитой на нее обрушился весь мир, придавил своей тяжестью, и она вначале долго лежала распластанная, приходя в себя, а потом долго искала расщелину в этой плите, чтобы вылезти наружу. И вот, через каких-то десять лет после этого, она видит любимого человека, беседующего с красивой женщиной, и думает об этом что угодно, кроме главного – того, что каждого человека может придавить плитой, которую ему одному не поднять. Ну конечно, Таня рассказала ему о дочке, они ведь были друзьями и одноклассниками. И если, как Ире вчера показалось, они в юности были не просто друзьями и чуть больше, чем одноклассниками, Аксенов тем более должен Анечке помочь пройти в Москве обследование и лечение. И может быть… Кто знает? Может быть, Анютке сделают операцию и она будет жить.

– Анютка, ты тоже чаю хочешь? – громко спросила Таня у дочки, появившейся на пороге комнаты. Белый воротник платья и фартук девочки были испачканы повидлом, а губы по-прежнему растягивались в улыбке. Но теперь Ире было видно, что никакая это не улыбка. Это гримаса. Гримаса постоянной боли.

– Ой! – спохватилась Таня, точно вспомнив, что упустила самое главное. – Я же вам фотографии нашего класса не показала. У меня много фотографий, у Саши столько нет.

Она слишком быстро нашла коробку с фотографиями.

Если бы Ире нужно было показать кому-то школьные фотографии, на их поиски ушло бы полдня.

– Вот. Узнаете? Это мы, классе в седьмом, в Киев на экскурсию ездили, а это – на картошке в десятом.

Саша у нас лидером был, и не потому, что комсоргом его выбирали, наоборот, его выбирали, потому что лидером был. Я помню, к нам новенький пришел в пятом классе, Витька Молух, он заикался и, когда фамилию спрашивали, отвечал: «М.., олух». Ну дети, само собой, давай дразнить, проходу не давать: «Витька Олух! Витька Олух!»

А он заикаться еще сильнее стал, на уроках не отвечал, школу пропускал. Учителя ругаются, родители за ремень.

В общем, известная история. Саша за него заступался, но без толку, а потом объявил бойкот тем, кто Витьку дразнил. Вначале сам с ними не разговаривал, потом все больше народу к себе привлек, а потом остался один мальчишка, и получилось, что с ним весь класс не разговаривал. Я это хорошо помню, потому что каждый, кто бойкот хоть словом нарушал, считался предателем, а я один раз нарушила, и Саша даже со мной перестал разговаривать. В общем, отстоял он этого Витьку. Да и потом, чуть что, к Саше бежали: «Пусть Аксен скажет». Если честно, его и учителя побаивались.

– Так уж и побаивались? – усмехнулась Ира.

– Серьезно, побаивались, – не разделила ее усмешки Татьяна. – Они даже наш класс старались особо не задевать, мы вроде сами по себе в школе были. Из-за Сашки. Всегда первые места занимали. Только благодаря Сашке. Даже удивительно. В других классах полно тех, кто спортом серьезно занимается, а первые места в командных соревнованиях всегда у нас. У других и певцы и музыканты, а первые места за инсценировки всегда у нас.

Умел он…

Пока Таня подбирала подходящий для такой необыкновенной личности эпитет, Ира вспомнила комбинат, готовность исполнять, сквозившую в фигурах, лицах, движениях аксеновских сотрудников, и саркастически заметила:

– Умел он вас построить.

Таня не обиделась, а вопреки Ириному сарказму звонко засмеялась от очередного воспоминания счастливых времен:

– Да уж. У нас однажды бунт против него был.

Настоящий бунт. В девятом классе выбирали комсорга, дело к характеристикам шло, надоела многим Сашкина требовательность, ну и решили выбрать кого-нибудь другого. Ну знаете, тогда классический был вариант: выбрать какую-нибудь безобидную девочку, аккуратно заполняющую нужные бумажки. Тем более что такая девочка была, у Сани на все кто-нибудь был. Ну вот. Стали возмущаться, кричать, что Аксенов всех достал, слишком много на себя берет. Только все равно его выбрали. Потому что он знаешь что сказал? Ну как ты думаешь, что?

Этого невольного перехода на ты не заметила ни Ира, ни сама Таня, которая была явно полна азарта, предлагая угадать, что же предпринял в такой ситуации Аксенов.

Ира игру приняла:

– Сказал, что ему все равно, выберут его или нет, даже лучше, если не выберут, ему это все равно давно надоело.

– Не-а! – торжествующе отвергла этот вариант Таня.

– Ну… Пригрозил какими-нибудь санкциями или характеристиками, что там было тогда…

– Как же он мог пригрозить? – с удовольствием уличила ее в нелогичности Таня. – Если б его не выбрали, он бы и не подписывал характеристики.

– Ну конечно! – наконец-то догадалась Ира и для убедительности хлопнула себя по лбу. – Очень просто: сделал то, что от него ждали, вышел на лобное место и покаялся перед народом, пообещал, что больше так не будет.

Таня укоризненно покачала головой, словно Ира говорила ерунду, несоизмеримую со значительностью такой личности, как ее сосед Сашка Аксенов, и открыла карты:

– Он встал и преспокойненько заявил, что делал все как надо и будет делать то же самое, если его выберут снова.

– И выбрали? – ахнула от возмущения Ира.

– Конечно! – с довольным видом заявила Таня.

– Ничего себе «конечно»! Ты меня извини, но у меня такое впечатление, что ваш класс состоял из одних слабаков. Да я бы…

– Ты когда-нибудь чувствовала себя победителем?

И не так, чтобы одна над всеми, а вместе со всеми ради общего дела? – тихо, но верно перебила ее Таня. – Я понимаю, что тогда было детство и дела, которые казались такими важными, теперь выглядят смешными. Подумаешь там, КВН какой-нибудь, сбор макулатуры или субботник… Но такого ощущения осмысленности и полноты жизни у меня больше никогда не было. И проголосовали мы тогда за него, потому что поняли, что только благодаря его жесткости и бескомпромиссности мы были победителями, каждый из нас находил свой кусочек дела в общем.

– Ну не знаю… – пожала плечами Ира и больше не стала спорить. Ей показалось, что Татьяна слишком уж преувеличенно восторженно говорила об Аксенове и своей школьной жизни. Скорее всего потому, что ее взрослая жизнь сложилась из тяжких, рутинных, ежедневных испытаний, вот и выглядит теперь для нее то время светлым пятном. Разве с этим поспоришь?

Тем более что в лукавой, ослепительно обаятельной девчонке, которой когда-то была Таня, можно было с уверенностью определить первую школьную красавицу.

Причем не из тех, у которых вся красота заключена в пренебрежительно поджатой губе и маме, помешанной на дочкиных нарядах, а из тех, что живут себе без оглядки, а вокруг, как говорила героиня известного фильма, «штабелями, штабелями…». Ясно как Божий день, что мальчик Саша Аксенов хоть и был признанным лидером, а не мог не влюбиться в озорную девочку Таню. Но теперь это имело уже совсем другое значение, иначе бы Таня не говорила с Ирой об Аксенове с такой открытой гордостью и даже некоторым хвастовством. Ира еще долго сидела бы у Татьяны, пила чай и знакомилась с Аксеновым, хотя бы заочно, если уж на нормальное человеческое знакомство у него не хватает времени, но нужно было идти.

Когда она засобиралась обратно, Таня принесла из садика охапку своих роскошных ромашек-блюдец.

– Что вы, Танечка! Куда столько? – Увидев, как Таня уверенно подошла к Анютке и весело, без малейших признаков жалостности или неловкости, чмокнула больную дочку в щеку, Ира, повинуясь нахлынувшему чувству преклонения перед этой удивительной женщиной, снова перешла на вы.

– Так вы же на кладбище сегодня пойдете, а у тети Зои таких нет, – ответила Таня, и в ее словах прозвучала явная радость, что она может быть кому-то нужной.

***

У Аксеновых уже встали. Николай Александрович пил чай из объемистой кружки, Василий сидел на ступеньках внутреннего крыльца и мрачно листал какую-то книгу. Завидев Иру, он, точно как вчера, встал, неловко согнул плечи в странном полупоклоне, кашлянул и кивнул:

«Здрасьте». Охранник жевал пирожок и зачем-то доложил ей:

– А Петрович на озеро пошел.

За воротами притормозил автомобиль, и Антон крикнул с улицы, через забор:

– Вы идете, что ли?

– Молодых ждем, – через ворота крикнул в ответ отец. И пятилетняя старшая дочка Антона с криком: «Деда, что у меня есть!» – влетела в калитку. Не выпуская из рук тяжелые цветы, Ира зашла в летнюю кухню. Зоя Васильевна скребла черный противень металлической теркой.

– Помочь?

– Саньку иди буди. Скоро пойдем, – не особенно ласково ответила Зоя Васильевна. Ира такой перемене удивилась, но, пока шла к веранде, поняла, что любой, даже самой самоотверженной и любящей матери не так-то просто уступить право и удовольствие разбудить сына другой женщине.

Пока Ира была у соседки, Аксенов, казалось, не пошевелился. Живая иллюстрация к выражению «спит как убитый». Она бережно положила ромашки рядом со стаканом опохмельного настоя, свидетельствующего о его ночной заботе. С самолюбивым удовольствием попыталась представить, как вчера вечером он подхватил ее на руки, уложил на тахту, раздел, накрыл одеялом, напоил опохмельным настоем. Но представить этого не получалось, она его и так почти не знала, а таким и вовсе никогда не видела. А хотелось бы увидеть. Очень хотелось.

Она тихо, чтобы не потревожить его раньше времени, сняла с себя всю одежду и осторожно легла рядом. «Ну, держись, серьезный мальчик Саша Аксенов, сейчас ты у меня проснешься как миленький», – молча пообещала она сама себе и еще прохладной от ромашковых стеблей ладонью проникла в складку его плотно завернутого одеяла. Внутри стоял плотный жар его тела, и она впервые наконец-то почувствовала, что он весь, целиком, сейчас здесь с ней, только с ней. Под бегом ее пальцев он заворочался, забеспокоился, напрягся и, не открывая глаз, вдруг с неожиданной для него ловкостью попытался перехватить инициативу.

– Лежи смирно, – не терпящим возражений тоном шепнула ему на ухо Ира, нажала локтем на его плечо и опрокинула на спину. Сейчас она была всесильна.

Она не считала себя очень уж темпераментной особой. Настоящее, не вызванное бегством от одиночества или потребностью самоутверждения желание приходило к ней редко и непонятно по каким причинам. По крайней мере широкие плечи и голливудская улыбка таким основанием уж точно не являлись. Картинная внешность Максима, например, частенько ей мешала и раздражала, так что она по возможности избегала выходить с ним «в люди». Спящий же как агнец на старом топчане, худой и жилистый Аксенов вызвал в ней настоящую бурю желаний. А желаний своих она уже научилась не стесняться. Да нет, вовсе не потому, что на нее подействовали книжки и фильмы, героинями которых были девушки без комплексов. Просто со временем она поняла, что от ее стеснительности в постели плохо не только и не столько ей, так же как не только, а может, и не столько ей от ее свободы хорошо.

За эту свободу она, воспитанная в строгих, где-то даже пуританских правилах, заплатила немалую цену страхом, стыдом и сомнениями. Потому, забыв на время, где она, кто она, с кем и почему, выплеснув на него всю, до последней капельки, силу своего желания, она распласталась на тахте, блаженно прикрыла веки и ждала положенного восхищения и благодарности. А то, что он благодарен, восхищен, оглушен, раздавлен, потерян, подчинен и – возвеличен, было ей и так ясно. Это до смешного просто читалось в его обычно бледно-голубых, а теперь ярко-синих глазах. Для этого Ире не нужно было даже в эти глаза смотреть. Они лежали на разных концах широкой тахты, приходили в себя, слишком переполненные, чтобы соприкоснуться. Потом Аксенов подвинулся к Ире, с опаской, словно хрупкое стекло, взял ее ладонь, переплел своими ее пальцы и выдохнул:

– Ирка, ты…

…Ив тонкую дверь веранды постучали так, что содрогнулась не только дверь, но и вся веранда целиком, разве что исторические фолианты Василия с полок не попадали.

– Эй, ну вы и спать горазды! Поднимайтесь скорей, а то мы уходим, – раздался за дверью зычный голос Антона.

– Можно подумать, не мы, а они молодожены, – хихикнула рядом с ним Оля, осмелевшая то ли от своего нового положения замужней дамы, то ли от того, что приезжий брат находится за дверью и можно не опасаться наткнуться на его взгляд.

– Выходите, мы вас догоним, – крикнула вдогонку их удаляющимся шагам Ира.

– А я никуда не пойду. Не хочу, – заявил Аксенов и нагло полез ее целовать.

– Ну, Саш, отстань. Как тебе не стыдно! Все тебя ждут не дождутся, обычаи надо уважать, – смеясь, отстранилась Ира и пошлепала босыми ногами по приятному на ощупь деревянному полу к своей сумке, доставать майку и джинсы.

– – Не стыдно, – не отставал Аксенов, шлепал за ней по пятам и все норовил за что-нибудь ухватить. Его восторженное настроение очень быстро сменилось настойчивым, беззастенчивым ощупыванием ее с головы до ног.

И глазами и руками. Но Ира такой перемене не удивилась и тем паче на нее не обиделась, она знала, что сейчас он испытывает то же самое удивительное чувство: "Моя.

Вся. Здесь".

– Ну-ка быстро одевайся! – Она дала себя хорошенько рассмотреть, но шлепнула его по руке:

– Приехал раз в сто лет к родителям и полдня в постели валяется! – Но тут же развернулась к нему, обхватила за шею, заглянула в глаза и серьезно сказала:

– Дурачок, я же никуда не денусь.

– Тогда давай быстренько на выход, – сразу успокоившись, обычным приказным тоном ответил он. – У нас кладбище близко. Догоним.