Текст книги "Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
Вид в конструкциях с темпоральными показателями
Видовые аномалии в конструкциях с темпоральными показателями наиболее отчетливо проявляют связь категории вида с категорией времени:
Осеннего что воздух серебра
где кто-нибудь – сама себе сестра
где смотрим сон, как зеркало стекла
пока луна, как зеркало, кругла
(как будто нам сказали иногда
что снилась иноземная вода
и наша речь, не знавшая родства
с тяжёлых губ слетела, как листва)
Во всех этих случаях нарушение сочетаемости глагола с обстоятельствами времени приводит к деформации способа глагольного действия.
При анализе первого примера наиболее вероятно предположить нормативное построение фразы я каждый день буду к тебе приходить, но не исключено и я всегда к тебе приду. Значение строки Я каждый день к тебе приду не адекватно ни одному из этих вариантов. Выражение каждый день приду отличается от выражения каждый день буду приходить указанием на решительность действия, на его несомненное осуществление, однонаправленность, то есть отличается заявлением о намерении не уходить. Обстоятельство времени каждый день как будто противоречит последнему из перечисленных значений, однако в стихах это может означать как игровое лукавство, так и желание испытывать радость прихода многократно. Сочетание Каждый день приду от сочетания всегда приду отличается тем, что когда говорят я всегда приду, обычно имеют в виду ‘когда потребуется’, ‘когда позовешь’, ‘когда об этом попросишь’. Эти смыслы явно неактуальны для изображенной ситуации.
В примере из стихов Андрея Полякова со словами сказали иногда местоименное наречие можно понимать и как архаизм: иногда в значении ‘когда-то давно’ (ср. значения этого слова в старославянских текстах, определяемые как ‘когда-то’, ‘в другой раз’ – Старославянский словарь 1994: 261). Обратим внимание на то, что в тексте на достаточно близком расстоянии находится словосочетание иноземная вода (оно и рифмуется с наречием иногда). В прилагательном иноземная приставка ино– местоименного происхождения более отчетливо, чем элемент ино– в составе современного наречия, указывает на нечто иное и на отдаленность этого иного.
Сочетание осенью часто умрём у Полякова допускает несколько толкований. Во-первых, оно представляет собой результат свертывания предполагаемого высказывания как это часто бывает осенью, мы умрем, при этом остается неопределенность: слово умрём метафорически обозначает в тексте полную захваченность любовью или, наоборот, конец любви? Символичность осени как прекращения или замирания жизни побуждает предпочесть второй смысл. Или, может быть, это выражение означает ‘будем разговаривать наедине очень долго, до самой смерти’? Во-вторых, наречие часто, в норме требующее несовершенного вида глагола, позволяет воспринимать как таковой и глагол умрём, и тогда в контексте с образом забвения времени устраняется разница не только между видами, но и между настоящим и будущим временем реальности. Эта неотчетливость видовой оппозиции ретроспективно затрагивает и слова не заметим, архаизируя глаголы, что органично для образов умирания.
Говоря о нейтрализации видовых противопоставлений, уместно вспомнить совершенно нормативную нейтрализацию при употреблении настоящего времени в значении будущего: Завтра идем в театр. На синхронном уровне такое употребление глагола считается переносным, однако при диахроническом взгляде ясно, что оно представляет собой не вторичное явление, а сохранившуюся от прошлых состояний языка возможность употреблять одну и ту же форму глагола и в настоящем, и в будущем времени – вне видовой корреляции.
Нарушения привычной структуры и привычной сочетаемости видовых форм в конструкциях с темпоральными показателями можно понимать как результат особого взгляда поэтов на мир, а «представления говорящего о „картине мира“, необходимые для речи и реализующиеся в ней, как уже неоднократно отмечалось, нередко существенно отличаются от объективных свойств и предметов, явлений и отношений внешнего мира и от научных представлений о них» (Бондарко 1996: 13).
Видовое сопоставление однокоренных глаголов
У Игоря Лощилова в видовой паре Я вспомнила – и вспоминала представлена, казалось бы, обратная последовательность ситуаций с точки зрения обыденной логики, которая предполагает указание сначала на незавершенное действие, а потом на завершенное (вспоминала и вспомнила):
– А что ты ищешь?
– Карандашик…
Он выпал…
На пол…
Из пенала…
По лесенке бежал барашек643643
Примечание Игоря Лощилова: Цок-цок-цок…
[Закрыть].
Я вспомнила – и вспоминала,
Как ты, белее полотна,
Звала меня уснуть обратно;
А после рухнула стена,
И выскочили из театра.
А ветер флаги развевал
Над потрясенной мостовой,
И только куколка кивал
Яйцеобразной головой.
Но в строке Я вспомнила – и вспоминала имеется другая логика, соответствующая таким значениям совершенного вида, как «конкретно-фактическое, выражающее единичное событие, факт, приведший к смене ситуации» и «суммарное – когда несколько действий представляются как одно целое» (Петрухина 2009: 30, 31).
Мария Степанова сталкивает формы несовершенного и совершенного вида в повествовании о пропавшей собаке:
Над вечерним бугром, как невидимый вальс,
Комариный собор широко завивальс,
В небесах – протяженно и ало.
И почуяв, что мы на подмогу пусты,
Утянуло ее в негустые кусты,
Где навеки, навеки пропала.
И четыре еще нескончаемых дня
Мы ее, как преступники, ждали,
Не простили вовек ни себя ни меня
И состарившись жизнь провождали.
… Тридцать лет проводил, и заглох грузовик.
Починившись, я лег на полянке
И увидел ее, как давненько отвык,
И узнал это место с изнанки.
В этом тексте рассказчик, от лица которого ведется сбивчивое повествование, постоянно смещает субъектное отнесение высказываний: в приведенном фрагменте это выражено фразой Мы <…> Не простили вовек ни себя ни меня. Встречаются и другие аномалии на всех языковых уровнях. На этом фоне оппозиция провождали – проводил обнаруживает комплексное смещение: фонетико-словообразовательное, семантическое, грамматическое. Слово провождали – архаизм с церковнославянской огласовкой, неуместный в современной разговорной речи (хотя в ней вполне возможно употребление слова сопровождать). Вместе с тем контекст дает основание интерпретировать слово провождали контаминацией слов провожали и ждали (ср.: проводили время в ожидании) и воспринимать его как производное от существительного времяпрепровождение.
И лексическое и грамматическое значение слов провождали и проводил складывается здесь из разных значений полисемичных глаголов. С одной стороны, в языке есть оппозиция провожать – проводить. В ней участвуют глаголы из таких сочетаний, как провожать/проводить кого-н. на вокзал, домой, в армию, на пенсию). При этом глагол проводить является глаголом совершенного вида. С другой стороны, глагол проводить в сочетаниях типа весело проводить время, проводить отпуск на юге, проводить жизнь в трудах является членом другой видовой пары: проводить – провести (проводить/провести отпуск на юге), и в этом случае глагол проводить – несовершенного вида. Можно было бы сказать, что это глагол двувидовой, но от других двувидовых глаголов (типа жениться, ликвидировать) он отличается тем, что лексические значения для совершенного и несовершенного вида оказываются разными.
Во фрагменте И состарившись жизнь провождали М. Степанова употребляет глагол провождали в синтаксической позиции глагола проводили несовершенного вида, а во фрагменте Тридцать лет проводил ставит глагол проводил совершенного вида на место глагола провел. При этом в обоих глаголах происходят семантические сдвиги: нормативное соответствие видов лексическим значениям позволяет понимать так: И состарившись жизнь провождали – ‘прощались с жизнью’; Тридцать лет проводил – ‘расстался с тридцатью годами жизни’. Кроме этого, в монологе водителя грузовика на первый план может выходить форма проводил в значении ‘прозанимался вождением’.
Наблюдения над текстами, содержащими столкновение форм совершенного и несовершенного вида, показывают, что некоторые авторы любят манипулировать псевдооппозициями и псевдокорреляциями – то подменяя лексическое значение одного из членов пары и обостряя противоречие между значениями полисемичных слов, то употребляя видовые формы в не предназначенных для них синтаксических позициях. Таким образом, тексты авторов, экспериментирующих с языком, выявляют и обостряют конфликты не только видо-временной системы, но и лексико-семантической.
Следующее стихотворение демонстрирует особый статус глагола быть по отношению к виду:
Ты говоришь, что день ещё придёт, —
и этот день, как сказано, приходит,
приходит и смеётся во весь рот:
Вот я пришёл – что хочешь, то и делай!
Ты говоришь: Да чтоб вам пусто всем! —
и всем на свете делается пусто,
ты говоришь: Не бить! – стенным часам,
и сутками часы не бьют и терпят.
А скажешь: Бить опять! – опять и бьют,
и музыку играют заводную,
потом ты просишь – и тебе дают,
потом стучишь – и открывают двери,
и в них маячит тёмный силуэт,
но не понять, кто там стоит в проёме, —
тогда ты говоришь: Да будет свет, —
и свет в ответ немедленно бывает.
Так тут ведётся испокон веков —
и всё равно, кто первый это начал,
но нам с тобою хватит облаков,
деревьев хватит и светил небесных.
Прикурим-ка от этой вот свечи
да посидим, не шевелясь, в потёмках…
а станешь говорить – и замолчи,
и пусть тут всё останется как было.
В первых двух строчках этого стихотворения имеется правильная системная видовая пара придет – приходит. Оказывается, что составить подобную пару с будущим временем глагола быть (будет – бывает) в рамках нормативного языка невозможно, и эта невозможность акцентируется наречием немедленно. Вообще запрета на сочетание слова немедленно с глаголами несовершенного вида нет: Когда командир приказывает, солдаты немедленно подчиняются; если мать зовет сына обедать, он немедленно приходит. Но это предложения с глаголами движения или другого активного действия. Глагол бывать к таким не относится, не является он и глаголом начинательного способа действия типа появиться, возникнуть, которые в нормативном языке заменили бы слово бывает после реплики да будет свет.
Общеизвестно, что категория вида чрезвычайно сложна для теоретического осмысления и преподавания русского языка как неродного. Но, парадоксальным образом, как отмечал еще А. Н. Гвоздев, носители русского языка усваивают ее в очень раннем детстве и затем никогда не ошибаются в употреблении видов – в отличие от большинства иностранцев, изучающих русский язык (Гвоздев 1949: 129). Разумеется, поэтов невозможно заподозрить в таких ошибках. Все аномалии видообразования, рассмотренные в этой главе, – результат того, что поэты чувствуют противоречивые свойства категории вида и находят в грамматическом беспорядке языка резервы художественной выразительности – как для игровых текстов, так и для вполне серьезных.
Беспорядок этот вызван тем, что категория вида – живая: во все обозримые периоды эволюции языка, в том числе и сейчас, она находилась и находится в становлении.
Среди выразительных средств языка, связанных с категорией вида, очень часто оказываются своеобразные грамматические архаизмы – такие слова и формы, которые внешне полностью совпадают с современными, но в поэтических текстах они воспроизводят утраченные (а точнее, забытые) свойства глаголов. Этому способствуют постоянно создаваемые поэтами синтаксические позиции, в которых видовые противоречия обостряются до такой степени, что различия между совершенным и несовершенным видом ослабляются, стремясь к полной нейтрализации, но никогда не достигая ее: современные свойства глаголов в их отношении к виду всегда являются фоном деформаций и противодействуют устранению оппозиций. В результате глагольные единицы совершенного и несовершенного вида приобретают в поэтических текстах синкретический характер, соединяя современное состояние языка с историческим.
При описанном лингвистами пограничном (или двойственном) характере категории вида в ее отношении к формообразованию или словообразованию (см. обзор концепций: Перцов 1998; Титаренко 2004), поэтические видовые неологизмы, не допускающие десемантизации приставок и суффиксов, тяготеют к словообразованию, напоминая о том состоянии языка, в котором завершенность и незавершенность действия еще обозначались лексически.
ГЛАВА 7. КАТЕГОРИЯ ЛИЦА
Но коль пошла такая чертовня, что я и есть, и вроде нет меня, фантастику введу я в письмецо, для ясности метафору раскрою: в пределах грамматического строя я потеряла первое лицо в попытках отыскать лицо второе.
Инна Лиснянская
Начиная примерно со второй половины ХХ века, когда в поэзии стали доминировать скепсис, отказ от дидактики, растворение личности автора в многочисленных текстах предшествующей культуры647647
Широко известно выражение Ролана Барта «смерть автора» («Ныне текст создается и читается таким образом, что автор на всех его уровнях устраняется» – Барт 1989: 387). Во многих случаях с этим тезисом согласиться невозможно, так как индивидуальных различий в современной поэзии сейчас, пожалуй, имеется больше, чем когда-либо. Тем не менее предпосылки устранения автора уходят корнями и в фольклор, и в средневековую литературу, лишенную индивидуального начала, и в 1920‐е годы: «Приемология формалистов лишила текст его души – не по легкомыслию, а с намерением снять с автора экзистенциальную ответственность за всю сложность структуры текста, с намерением освободить его от культурной функции авторства. Этому способствовала индустриализация искусства: создалась основа для его заменяемости и воспроизводимости» (Фрайзе 1996: 27).
[Закрыть], внимание к знаку как субъекту бытия, появилась потребность в самых разнообразных средствах выражения деперсонализации, которая создается средствами, выходящими за пределы традиционных приемов (псевдонимов, масок, самоиронии) и за пределы грамматической нормы.
Замещение личного местоимения
В современной поэзии дистанцирование от субъекта «я» часто выражается грамматически – либо неупотреблением местоимения я и глагольных форм 1‐го лица единственного числа, либо рассогласованием глагола с местоимением я.
На практике это выглядит, например, так (в ситуации объяснения в любви):
Ирония Кибирова здесь направлена и на себя, и на учение Зигмунда Фрейда о психоанализе. Ироническая тональность текста усиливается тем, что маркером отстраненности становится не только сам термин либидо, но и средний род этого термина. Автор как бы снимает с себя ответственность за свои чувства, но при этом он воспроизводит традиционный образ любви как стихийной силы.
Удобным способом говорить о себе одновременно и в 1‐м лице, и в 3‐м является субстантивированное архаическое местоимение аз.
В стихах Вячеслава Лейкина местоимение аз получает определение угрюмый, которое возможно только в том случае, когда персонаж текста представлен как объект, описываемый внешним наблюдателем:
У Виктора Сосноры аз оказывается чьим-то, то есть не принадлежащим (точнее, не вполне принадлежащим) субъекту речи:
Дом – день одиночеств, как аист в аду,
мутант в шлемофоне Барклая де Толли.
Чей жил из желез? Чей тевтон изменял
Ледовым побоищем? Глас – троекратно!..
Чей колокол – клюква?.. Чей аз – из меня?
Так узнику Эльбы – три крапа, три карты.
Понятие, обозначенное здесь словом аз, представлено той частью лирического «я», которая отнесена автором-говорящим к далекому прошлому, и поэтому слово аз может быть понято как образ истории и как метафора субъекта за пределами актуального бытия. Именно поэтому субъектность первого лица приписывается предкам. Кроме того, фразеологические потенции слова аз как названия первой буквы старославянского алфавита (ср.: начинать с азов, ни аза не знает) вносят и в местоимение аз смысл ‘нечто самое главное, существенное’.
Другие примеры с отстраняющим местоимением аз:
Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,
Охват крыла, очарованье глаз?
Подруга дней, к которой тайный лаз,
На блюдечке оставленные сливки?
Готовая, как форма для отливки,
Сижу, сложимши лапки, бедный аз.
На передплечье светятся прививки
Предшественных и будущих проказ.
Аграмматизм форм лица при местоимениях
При рассогласовании глагольной формы с местоимением демонстрируется раздвоенность сознания, когда субъект высказывания смотрит на себя как на объект:
надо же что-то делать надо же что-то
делать ходит по комнате это я о себе курит
одну за одной надо же что-то делать
смотрит в зеркало гасит свет надевает куртку
а что я могу снимает куртку свет не включает
смотрит в дождь ну нельзя же так надо же что-то делать
допивает залпом минувший чай наливает чаю
закрывает глаза смотрит в дождь остается девять
дней сентября уронить лицо в ладони
то есть вот так вот взять и взять себя в руки
подбросить и больше не знать в этом долгом доме
в этом запертом бьется об стену с разбегу круге
В некоторых текстах координация подлежащего со сказуемым двойственна: местоимения тот, кто, кто-то требуют формы 3‐го лица, а я – 1-го:
Ксюша ли делает мышь, Зоя ли строит ногами,
ли преисполнен Орфей скрипом и свистом своим, —
только мерцают слова, путь выстилая словами,
чтобы, спустившись в себя, вышел опять холостым.
Сумма девяток, совру, больше, чем Первоединый;
пятый для третьей что сад, где наступает Эрот,
отцеподобно неся хлебы, цветы и маслины,
а на агапу? на пир? – кто-то не я разберет.
Местоимение кто может только подразумеваться:
Айвазовский перед морем лихоимства
с кисточками разной толщины
и шерстистости
П. Филонов от Союза Молодежи
на пиру отцов официальный гость
но без места без прибора
свой Малевич на столе святого Казимира
с воем-скрипом на цепях пополз Кандинский
новое взошло паникадило
в барабане церкви старовизантийской
и конечно мы без имени без рода
неизвестно я или не-я
это видит из толпы у входа
из безвидности из недобытия
В стихотворении Льва Лосева форма умирает может быть истолкована двояко – и как правильная форма 3‐го лица, если что – подлежащее в придаточном изъяснительном предложении, и как аномальная при местоимении я, если что – союз:
Я не знал, что умирает. Знали руки, ноги, внутренние органы,
все уставшие поддерживать жизнь клетки тела. Знало даже
сознание, но сознание по-настоящему никогда ничего не знает,
оно только умеет логизировать:
поскольку сердце, желудок, большой палец правой ноги и проч.,
подают какие-то сигналы,
можно сделать вывод, что жизнь данного тела близится к концу.
Однако все части тела,
в том числе и производящий сознание мозг,
были не-я.
У Алексея Цветкова координационная аномалия предстает своеобразной грамматической метафорой того высказывания, которое содержится в тексте:
Во многих случаях авторы без каких-либо пояснений и двойной отнесенности глагольных форм образуют сочетания типа я сидит:
холуй трясется ложи блещут
и мачта гнется и скрипит
и я лицом в чужие вещи
от удивления визжит
съев ломтик меда лучше смыться
не то поймают и простят
нет я не сможет возвратиться
в заветный край простых цитат
всё что звалося сердцумило
теперь зовется обылом
твоя чернильница остыла
луна сгорела под столом
Форма 3‐го лица глагола при местоимении как 1-го, так и 2‐го лица может быть отзвуком вопроса:
Подобный аграмматизм имеет основание во вполне нормативных языковых структурах с субстантивированным местоимением я (ср. выражения: авторское «я», поэт отстраняется от своего «я»).
Если лирическая коммуникация обычно предполагает отождествление читателя с автором, то в таких фрагментах текста, как я сидит, происходит обратное: автор отождествляет себя с читателем и говорит о себе почти так, как о себе говорят дети (Петя хочет домой)668668
«В том возрасте, когда ребенок только еще научился говорить, для него особую трудность представляют шифтеры. Дети, вполне уже усвоившие язык, тем не менее с большим трудом обучаются правильному употреблению личных местоимений. Ребенку проще называть себя по имени, избегая коварного и загадочного я. <…> Научившись же называть себя я, ребенок может отказывать в этом праве своему собеседнику. <…> Подобные инфантильные черты при дальнейшем их развитии могут привести к патологическому развитию личности» (Иванов 2000: 551).
[Закрыть], родители (Мама тебе не разрешает), президент (Президент согласен). В таких высказываниях говорящий как будто хочет быть понятнее, пытается упростить ситуацию, присваивая себе потенциальную речь адресата. Сочетания типа я сидит, устраняющие координацию подлежащего со сказуемым, утрируют этот способ коммуникации, так как обозначают переключение субъекта на объект внутри синтагмы. Подобные сочетания хранят в себе также историческую память о структуре высказывания: в древнерусских текстах широко представлены этикетные формулы типа я, Федька, челом бьет.
Кроме психологических, есть и собственно языковые предпосылки неизменения глагола по лицам – в русском языке грамматическое лицо глагола обозначается не всегда: в формах прошедшего времени и в сослагательном наклонении на лицо указывает только подлежащее. Отто Есперсен отмечает постепенную утрату различий в окончаниях глаголов разных европейских языков, объясняя ее избыточностью указания на лицо (когда лицо обозначено и подлежащим, и сказуемым). О полной утрате глагольного изменения по лицам в датском языке Есперсен пишет:
Подобное состояние языка следует рассматривать как идеальное или логичное, поскольку различия по праву принадлежат первичному понятию, и нет никакой необходимости повторять их во вторичных словах (Есперсен 1958: 249).
Исследования по психолингвистике показывают, что в некоторых ситуациях, в частности при восстановлении речи у больных афазией, форма 3‐го лица единственного числа становится представителем всей парадигмы личных форм (Зубкова 1978: 118), и это свойство формы 3‐го лица «присутствует в неявном виде в сознании носителей русского языка» (указ. соч.: 121).
В воображаемом разговоре с самой собою Мария Степанова после вопроса с местоимением ты координирует глагол с местоимением я:
Аграмматизм может обозначать и единение личностей:
Вернешься я, вернешься ты
На почву умного совета
Где вянут падая цветы
И пропадают без ответа
Куда бежать, куда идти
В плетеньи странном тьмы и света
Чтоб пропадали все пути
В именьях душного завета
Где я напоминаешь ты
И видишь благородна цвета
Там где цвели плывут плоды
Из тела умного поэта
Местоимение мы тоже участвует в аграмматичных сочетаниях:
Грамматическим алогизмом Мы задохнутся в понятие Мы включены и Я субъекта речи, и безвинно погибшие, и те, кому не суждено родиться, и вожди, заставляющие считать себя богами. Именно местоимение мы является важнейшим элементом пропагандистской риторики (мы победим). Включение вождей в объем понятия Мы, вероятно, маркируется заглавной буквой слова Мы: она напоминает орфографию сакральных текстов, требующую так писать местоимения, относящиеся к богам. Аграмматизмом Мы задохнутся, возможно, выражается и распад той декларируемой общности, которая связана с употреблением слова Мы.
Более широкий контекст поэзии Сосноры указывает на обобщенный смысл местоимения мы. В большом стихотворении «Уходят солдаты» оно повторяется многократно, например: В ту полночь мы Цезаря жгли на руках <…> Мы шагом бежали в пустынный огонь <…> И до Пиренеев по тысяче рек / мы в Альпы прошли, как в цветочки <…> Но все-таки шли мы в Египет <…> О боги, мы сами сожгли на руках / сивиллины книги! Поэтому в контексте всего стихотворения (и книги Сосноры «Куда пошел? И где окно?» в целом) Мы – это всё человечество, с которым автор и объединен общностью истории, и разъединен временем.
В тексте Генриха Сапгира с тотальной деформацией лексики и синтаксиса невозможно определить, в каком падеже стоит местоимение мы – в именительном (‘мы смотрим’) или винительном (‘нас смотрят’):
В этом смотрят мы содержится и указание на отчужденность, лексически обозначенную, и превращение размножившегося хмыря в наблюдателя, который уже не я, а мы.
См. также примеры рассогласования субъекта и предиката не только в лице, но и в числе (Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной – Лев Лосев; Я-ты-мы-они – по-товарищески сдружилось – Виктор Соснора; Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы – Ирина Машинская) – на с. 178 этой книги.
Во множественном числе 3‐е лицо субъекта сочетается с 1‐м лицом предиката у Марии Степановой в стилистике просторечия:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
