Текст книги "Варварское нашествие на Европу. Германский натиск"
Автор книги: Люсьен Мюссе
Жанр: История, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Эти слишком крупные патримонии плохо выдерживали потрясение, вызванное варварскими вторжениями. Мелания и Павлин известны нам в основном благодаря своему бегству и скитаниям. Первая покинула Рим в 408 г. и отправилась на Сицилию, а затем в Африку, где жила и поддерживала беженцев, продавая свои владения. В конце концов в 417 г. она через Египет добралась до Святой земли. От ее владений, уже изрядно растраченных, правда, на благотворительность, должно быть, осталось немногое. Павлин пережил вторжение вестготов в Аквитанию без ущерба для себя и даже сумел, служа Атаульфу, избежать присутствия варварских постояльцев в своем имении в Борделе; однако падение императора Аттала, личная щедрость которого сделала его комитом, вынудило его оставить Бордо навсегда. Он уехал в Базас, но тот был разорен во время нападений багаудов, аланов и готов; тогда Павлин решил отправиться в Грецию, где родился, но его жена отказалась последовать за ним: слишком уж рискованным было путешествие. Тогда он обосновался в Марселе, где жил за счет небольшого участка земли, многократно перезаложенного; очевидно, ему так и не удалось получить даже малейшей прибыли от своих греческих земель, однако по воле случая он сумел продать часть своих владений в Аквитании какому-то готу. Его сыновья вернулись в Бордо, чтобы получить обратно кое-какое имущество, но умерли, не успев добиться успеха.[291]291
Courcelle. Hist, littéraire [N 106]. P. 69–74.
[Закрыть] После 400 г. этими патримониями, раскиданными по всему римскому миру, стало невозможно управлять.
Крупная земельная собственность не исчезла, не перестала быть разбросанной, но ее владельцам пришлось приспосабливаться к новым политическим условиям. Как и после распада империи Каролингов, этот феномен был мощным фактором зарождения «региональных национальностей». Впрочем, этот тезис еще предстоит проверить.
V. Существовало ли идеологическое противостояние между варварами и римлянами?Античная историография изображает варваров лишь в черных красках: они приносят хаос или разрушение и не способны к созиданию. Подтверждается ли этот штамп событиями V и VI вв.? Двигало ли варварами одно желание завладеть чужим добром, поселиться на самых богатых землях под самым благодатным небом и впредь вкушать плоды своего завоевания? Или же их вдохновлял более возвышенный идеал, например заменить римское государство другим политическим строением, а ортодоксальную Церковь – другой церковью?
В политическом плане этот тезис сложно доказуем. Лишь немногие варварские короли могли свободно выражать политические мысли, а если могли, то облекали ее в римскую форму (например, «платоновской» монархии, которой хвалились готские короли из династии Амалов). Кажется, даже Аларих скорее искал себе места в Империи, чем стремился ее подменить. Единственная по-настоящему антиримская программа, сформулированная в заявлении, сделанном в 414 г. в Нарбонне, приписывается Атаульфу (об этом сообщает Орозий в Hist adv. pag., VII, 43): заменить imperium Romanum (империю римлян) на imperium Gothorum (империю готов), превратить в Gothia (Готию) то, что было Romania (Романией), стать для готов тем, чем был Август для римлян. Сам Атаульф в конце концов признал, что готам это было не по силам, и единственно возможная политика заключалась в том, чтобы найти себе место в римском мире и «преумножить славу Рима, приведя ему на службу готов». Был ли этот вывод сделан самим Атаульфом или нет, но вплоть до самой гибели Империи варвары были не в силах предложить системы, пригодной для того, чтобы ее заменить.
А) Проблема арианства.
Только в религиозной сфере возникает настоящее противостояние. Дело не в том, что, преодолев limes, варвары принесли с собой последовательную религиозную программу или оригинальное учение. Их язычество было апатичным, семейным и хтоническим, ни в коем случае не агрессивным. Возможно, что они даже его стыдились и, как только осели на землях Империи, постарались от него избавиться. Только франки и свевы оставались верны своей религии на протяжении первого поколения, и ни один народ не продержался дольше этого срока.[292]292
Этот факт был убедительно доказан Томпсоном. Christianity [N 150] и Early visigothic Christianity [N 171]. P. 807.
[Закрыть] Ни один современник не попытался объяснить поступки и жесты варваров языческим фанатизмом.
Таким образом, остается нелегкая проблема германского арианства.[293]293
Всегда полезно обратиться к X. фон Шуберту (Н. von Schubert. Geschichte des christlichen Kirche im EnMnittelalter. TuGngen, 1917–1921) и проницательному суждению Mappy (H. I. Marrou. Nouvelle histoire de l'Eglise…, I, Paris, 1963. P. 465–471). Однако история германского арианства стоит на пороге обновления благодаря Э. Томпсону: см. библиографию, N [171], [172 bis], [199].
[Закрыть] Известно, что это учение родилось в Империи из типично эллинистических представлений и первоначально не имело никакой связи с варварами. Его распространение в варварском мире объясняется двумя случайностями: прибытием Вульфилы, апостола готов, в Константинополь в период, когда двор был арианским, и авторитетом готов среди германцев после победы при Адрианополе. Ни своим учением (которое они едва ли развили), ни своей литургией, отличавшейся в основном ночным богослужением, арианство не имело ничего особо привлекательного для варваров. Только использование народного языка[294]294
Что само по себе не было спецификой арианства, а лишь восточной чертой, присущей всем церквям, основанным византийской миссией.
[Закрыть] делало его более доступным. Однако германцы видели в нем знак своей оригинальности на фоне господствовавшей у римлян ортодоксальной веры и гарантию от слишком быстрой ассимиляции.
Первоначально, сразу после посвящения Вульфилы в 341 г., арианство у готов затронуло очень узкие круги, простых людей или потомков пленников, вроде Вульфилы. В момент переправы через Дунай в 376 г. большинство оставалось язычниками; массовое принятие арианства относится к периоду пребывания в Мезии (382–395 гг.). Арианство оставалось официальной религией вестготов до 587 г. и примерно до 610 г. периодически давало всплески: это его самая длинная карьера. У остготов с 400 г. насчитывалось несколько христианских групп, но по-настоящему христианство одержало верх около 456–472 гг. в Паннонии: остготы оставались арианами до самой своей гибели в середине VI в. Их пример увлек за собой два племени со среднего Дуная, гепидов (около 472 г.?) и ругов (до 482 г.).
Народы, переправившиеся через Рейн в 406 г., были язычниками; они очень быстро приняли арианство, когда пришли в соприкосновение с вестготами, ушедшими в Галлию. У бургундов это событие относится ко времени их пребывания в Германии I, между 413 и 436 гг. В случае вандалов отсчет следует вести с момента их утверждения в Испании, между 409 и 417 гг. (а не пребывания на Дунае, как думал Куртуа). Свевы познакомились с православием при Рехиаре (ок. 450 г.?), а после, около 465 г., сделались арианами, чтобы около 570 г. вернуться к ортодоксальному христианству.
Это первоначальное арианство успело практически угаснуть, когда лангобардское нашествие 568 г. занесло арианство в Италию. Лангобарды, без сомнения, обрели свою веру на среднем Дунае около 488–505 гг. через посредство ругов и сохраняли ее вплоть до 616 г., а попытки арианской реставрации возобновлялись до 662 г. Окончательная победа ортодоксального христианства была достигнута только в 671 г.
Религиозное расхождение между германцами и римлянами повсюду порождало политические проблемы. Там, где ариане селились в соответствии с договором, они образовывали замкнутые и обычно неагрессивные общины. В районах, захваченных военной силой, сосуществование оказывалось менее мирным. Отсюда и ожесточенный спор по поводу арианского фанатизма, средоточием которого было королевство вандалов в Африке, а также вестготов в Испании и лангобардов в Италии. Действительно ли ариане ополчались против приверженцев ортодоксальной веры под влиянием глубокой религиозной вражды, как полагали все тогдашние церковные авторы и продолжают думать некоторые наши современники? Или же следует считать, что религия была лишь окраской, которую приобрела, на этот раз у стольких авторов, борьба, главным образом социального и политического характера.
Прежде всего признаем, что арианство не несло в своем учении ничего агрессивного, и пути его распространения у германцев, кажется, были в основном мирными. Некоторые варварские государства смогли сохранить мирный характер арианства, например бургунды и остготы. Ариане требовали лишь свободного распоряжения несколькими церквями в каждой местности, где они насчитывались в достаточном количестве (эта традиция восходила ко времени до завоевания: еще Рикимер основал в Риме арианскую церковь, Сант'Агата деи Готи). Никакого прозелитизма, даже в Равенне, где тем не менее в 561 г. ортодоксальные христиане сумели перетянуть на свою сторону 6 готских церквей. То из арианской литературы готов, что удается мельком увидеть (с большим трудом, из остатков палимпсестов), носит чисто экзегетический характер – никакой полемики. Планы арианского святилища и ортодоксального храма настолько близки, что там, где, как в Салоне, нет никаких текстов, различить их чрезвычайно сложно.
У вестготов таким же мирным сосуществованием были отмечены Тулузское и Барселонское королевство, и даже первые шаги Толедского государства. Исидор Севильский гордился терпимостью короля Тевдиса (531–548 гг.), и ортодоксальное христианство, по-видимому, пользовалось полной свободой. Можно встретить только одно указание, свидетельствующее об обратном, но оно ничтожно: попытка вернуть свевов к арианству, предпринятая в 465 г. Аяксом, знатным арианином, в прошлом приверженцем ортодоксальной веры. Настоящая напряженность возникла только при Леовигильде (568–586 гг.); она была связана с попытками византийской реконкисты в Бетике, угрозой франкского вторжения, но в основном это отклик на восстание Гэрменгильда (мотивы которого, вероятно, не были религиозными по сути). Гонения ограничились конфискацией нескольких церквей, изгнанием ортодоксальных священнослужителей, поощрением ариан к богословским спорам и перехода ортодоксов в арианство; очень скоро эта вспышка потухла. Таковы выводы самого углубленного исследования, принадлежащего Томпсону. The conversion [N 199]. Охотно добавим, что этот эпизод является лишь проявлением испанской страсти к духовному единству, которое в скором времени, после 587 г., выразилось, напротив, в борьбе с последними арианами, а позже в гонениях против евреев.
А в Италии не попытались ли ариане начать гонения в конце правления Теодориха, когда король приказал казнить Боэция и грозил низложением папе Иоанну? В этом можно усомниться: Боэция и папу обвинили не за приверженность ортодоксальной вере, а за многочисленные услуги, оказанные ими Византии. Кажется, остготы никогда не помышляли о том, чтобы обратить ортодоксов в арианство, и все арианские храмы, по-видимому, были новыми постройками.
Таким образом, мы видим, что за исключением Африки арианство не приводило с неизбежностью к фанатизму или гонениям, но, рано или поздно, происходило обращение в ортодоксальное христианство. Почему в Карфагенском королевстве события приняли другой оборот? Одни ли вандалы повинны ли в этом? Или еще и другие обстоятельства их завоевания?
Существует великое множество текстов, которые в самых жестких выражениях бранят религиозные взгляды вандалов. Последние уже пользовались дурной славой в миру: в 406 г. святой Иероним наделил их эпитетом feroissiтi (жесточайшие), а их дальнейшие подвиги не способствовали их оправданию. Затем в имени Гензериха было выявлено число зверя. Но только после «Истории гонений вандалов» Виктора из Виты (конец V в.) вандалы были приняты за эталон варваров-гонителей ортодоксальной веры: но заслуженно или напрасно? Давно установлено, что в «вандализме» этот народ не превосходил своих современников. Но куда сложнее вынести беспристрастное суждение по поводу религиозной проблемы. Идет ли речь об арианском фанатизме в чистом виде (это мнение священнослужителей того времени), о религиозном продолжении социального, в сущности, противоречия между вандальскими королями и римской земельной аристократией (это точка зрения Куртуа), о сложном сплетении обстоятельств, куда африканскую Церковь завела традиционная жесткость ее политико-религиозных позиций, а Гензериха – полное отсутствие чуткости к нюансам (во что нетрудно поверить)?
Истоки этой борьбы ясны: с момента своего прихода к власти Гензерих проводил массовые конфискации, которые серьезно затронули крупных землевладельцев. Первое место среди них занимала Церковь. Прежние хозяева были ограблены и изгнаны, чтобы не омрачать радость новых. Этой участи подверглись и многие епископы. В конечном счете имущество досталось вандалам, а церкви – арианскому духовенству, начиная с кафедрального собора в Карфагене. Меры, принятые против ортодоксальной иерархии, были одним из аспектов общей политики, направленной против римского правящего класса, но они имели больше отголосков, чем прочие.
В отчаянии, африканская Церковь легко нашла поддержку: внутри страны, среди класса собственников, пострадавшего одновременно с ней и бывшего ее союзником в донатистских спорах, и за рубежом, в имперском правительстве, не желавшем смириться с потерей Карфагена. Таким образом, сопротивление духовенства окрасилось в цвет политического заговора. В 440 г. обозначились рамки, в которые можно вписать всю историю отношений между вандалами и ортодоксами. Это была «непримиримая борьба», отмеченная ссылками епископов на рудники Сардинии или в Сахару, многократными конфискациями (в 484 г. – всех ортодоксальных церквей), указами, предписывающими обращение в арианство и перекрещивание ортодоксальных христиан. Кризис продолжался порядка сорока лет. В 495 г. церкви были возвращены ортодоксальным христианам, и все успокоилось; но до воцарения Хильдериха в 523 г. епископат оставался объектом ограничительных мер и всяческих придирок (запрет церковных выборов).
Короче говоря, арианство явилось скорее поводом, чем настоящей причиной конфликта, в котором столкнулась жестокость вандалов – не имевшая религиозных истоков – и воинственность африканской Церкви, обратившей против вандалов оружие, выкованное в ходе спора с донатистами. Проявления чисто религиозной нетерпимости имели место только на продвинутой стадии борьбы и были сравнительно непродолжительными. Только епископат постоянно находился под прицелом, поскольку являл собой руководящую верхушку римского общества Африки и главное политическое препятствие на пути к духовному единению вокруг короля вандалов.
Остается лангобардское арианство. Несмотря на столетнее опоздание, ситуация в лангобардской Италии была сходна с той, что сложилась у вандалов. Как и вандалы, лангобарды с момента появления в Италии повели себя очень сурово с местным населением; римлян не защищал никакой fœdus. Как и в Африке, ортодоксальная Церковь оказалась солидарна с ограбленной аристократией; к тому же близость Равенны и Рима, остававшихся под властью Восточно-Римской Империи, вызывала политические подозрения. Тем не менее лангобарды никогда не выходили за рамки индивидуальных преследований, возможно, по причине опасности, которую представляло для них столь близкое соседство с византийцами, а еще, может быть, потому, что они в какой-то мере унаследовали терпимость готов. За пределами своей столицы Павии они оставили ортодоксальных епископов на их кафедрах и, кажется, не отнимали церквей в массовом порядке. Правда, итальянское ортодоксальное духовенство было не слишком склонно к войне и никогда не образовывало такого монолитного фронта, как африканская Церковь, а политика эвакуации, начатая после 569 г., имела целью скорее разрыв контактов, чем начало открытой борьбы.
Думаем, можно сделать вывод, что западное арианство не было заведомым гонителем ортодоксальной веры. Когда ариане дурно обходились с ортодоксальным населением, это происходило не по призыву их церкви, а потому, что являлось неизбежным следствием политики их правителей по отношению к римским правящим классам. Сцены фанатизма были лишь побочным эффектом. Даже удивительно, что арианство в большей степени не воспользовалось обстановкой, созданной варварскими нашествиями. Чаще всего ариане допускали мирное сосуществование двух культов – что ортодоксы с ужасом отвергали; даже побеждая, арианство обычно соглашалось со скромным положением религии меньшинства. Весьма вероятно, что причина этого кроется в интеллектуальной слабости арианской иерархии, плохо подготовленной к полемике, неспособной и помыслить о миссионерских планах. Данный Вульфилой импульс, который, быть может, еще поддерживался некоторыми священнослужителями остготской Италии, угас довольно быстро.
Б) Социальная сегрегация.
За неимением настоящей идеологии, нацеленной против римлян, варвары-ариане смогли извлечь из гражданских и религиозных законов Империи элементы покровительственной сегрегации, оградившие их национальное меньшинство от незамедлительного растворения в недрах римской цивилизации, которое постигло большую часть германских групп, получивших разрешение поселиться на имперских землях до 406 г.
Римское законодательство с 370 г. запрещало браки между римлянами и варварами под страхом смерти. Это непомерное требование, противоречащее церковному праву, тем не менее было подхвачено несколькими варварскими королевствами, и прежде всего готскими. Остготы соблюдали его до конца, вестготы отказались от него только при Леовигильде, когда идеал испанского единства побудил их к объединению в интересах арианского элемента. Бургундское право, напротив, сняло этот запрет еще в V в. (Lex Burgundionum, XII, 5). Франкское законодательство обошло его молчанием, безусловно, по причине раннего обращения в ортодоксальную веру. Позиция вандалов неясна.[295]295
Как этот запрет применялся на практике? Известно, что государи всегда считали себя свободными от его соблюдения. Что же касается частностей, то Томпсон, The conversion [N 199]. P. 32, и Куртуа, Vandales [N 233]. P. 220, собрали эпиграфические примеры смешанных браков.
[Закрыть]
Нравы соответствовали закону. В городах Италии – единственной страны, о которой мы что-либо знаем точно, – римские и варварские кварталы разграничивались достаточно четко. В готскую эпоху, как и в эпоху лангобардов, ариане жили вокруг своих церквей и королевских дворцов. Готская Равенна имела civitas barbarica (варварский квартал) и 6 арианских церквей (называвшихся ecclesiae legis Gothorum (церкви готского права) или legis sanctae (святого права)). На о. Градо и в Салоне было по два центра притяжения в виде ортодоксального и арианского кафедральных ансамблей. В Цивидале дель Фриули, важном гарнизонном городе, лангобардский квартал вокруг церкви Св. Иоанна был отделен от знаменитого в истории искусства Темпьетто и основного квартала маленькой оградой между римской стеной и рекой Натисоне.[296]296
Законодательство Империи выносило еретические церкви за городские стены, но оно соблюдалось не в полной мере. Тем не менее некоторые арианские церкви Италии находятся «за стенами» (Аквилея, Милан, Неаполь); ср. Cecchelli. Larianesimo [N 206].
[Закрыть]
В нескольких государствах, например у остготов и лангобардов, военное ремесло и право ношения оружия было закреплено за варварами, однако бургундские короли охотно принимали на военную службу своих римских подданных, и Меровинги сделали то же самое, правда, не столь открыто. Это было связано с дуалистической структурой, положенной в основу государства. Далее мы вернемся к персональности законов, еще одной дискриминационной практике, которая также способствовала сохранению самобытности варварских групп.
Меньшинство охотно верит в свое превосходство; правящий класс в нем не сомневается. Отсюда и презрительное отношение к римлянам, которое проявлялось то здесь, то там. Впрочем, это случалось редко (правда, у нас мало возможностей узнать мнение варваров). В качестве примера можно привести пролог Салической правды, бросающий в лицо римлянам упрек за то, что они были безжалостными господами и предали смерти стольких мучеников (религиозный довод, имеющий мало отношения к делу), а также наивную декларацию баварского глоссатора VIII в. – «римляне глупы, а бавары – мудры» – и некоторые другие позднейшие тексты того же характера. Все это не заходило далеко и плохо сочеталось с проримскими убеждениями Теодориха. О расовой ненависти между варварами и римлянами не было и речи.
VI. Проблемы расселенияА) Границы ономастического и археологического исследования.
Топонимика и археология определенно представляют собой лучшие инструменты исследования, которые позволяют оценить глубину варварского расселения. Однако важно никогда не забывать об ограниченности этих дисциплин. Энергичное предостережение, высказанное Ф. Лотом еще двадцать лет назад, в целом остается в силе. Прежде всего существуют трудности, присущие ономастическому методу: необходимо начинать с древних форм, скрупулезно установленных и датированных, а затем соотносить их с рядом параллельных случаев, ловушек неправильного написания, народных и научных этимологии, переносов имени. Но мы уделим основное внимание проблемам исторической интерпретации ономастических данных, с помощью некоторых галльских примеров.
Прежде всего Лот настаивал на двоякой необходимости[297]297
Чему учат нас по поводу германской колонизации Франции последние работы по топонимии, CRAI, 1945. Р. 289–298; L'antroponymie française // Hommage offert a Ferdinand Lot Paris, 1946. P. 17–37.
[Закрыть]учитывать демографический ранг населенного пункта, обозначаемого топонимом, и всегда рассматривать полученные результаты в числовом контексте, предлагаемом совокупностью названий аналогичной ценности: название прихода важнее, чем название селения или поля, регион можно считать германизированным, только если о германском влиянии свидетельствует значительная доля его топонимов. Но даже этим благоразумным подходом не следует злоупотреблять: эти пропорции должны высчитываться по отношению не к современной ономастике, а к ономастическому материалу, с уверенностью датируемому эпохой, как можно более близкой к изучаемому феномену (например, столько-то германских названий по отношению к общему количеству названий, засвидетельствованных до тысячного года). Одно название, даже совершенно обособленное, может при наличии установленной лингвистической принадлежности иметь значение для определения границ или маршрутов вторжения или уцелевшего островка.
Лот равным образом подчеркнул (по поводу долатинского – inco, a также готского и бургундского – ingôs) серьезную опасность, которую навлекают на целые пласты ономастики совпадения форм в разных языках. Они особенно пагубны, когда речь идет об очень близких языках. Так, сходство старосаксонского и северогерманского затрудняет, если не исключает, точное исследование саксонских поселений Бессена, и, в меньшей степени, возможны серьезные ошибки в различении готского и франкского вклада в Аквитании.[298]298
Это излюбленный тезис Броена, Le peuplement germanique [N184].
[Закрыть] Другая опасность: когда язык Б, близкий к языку А, закрепляется в регионе, где А уже сформировал топонимы, он видоизменяет их согласно собственным правилам и делает их едва узнаваемыми; так, между IX и XI вв. многие английские топонимы в Восточной Англии были более или менее поверхностно «данизированы». В истории одного названия подобное может произойти даже несколько раз: York представляет собой скандинавскую форму Jorvik прошедшую через ряд преобразований, начиная со староанглийского Eoforwic, которое, в свою очередь, являлось германской интерпретацией кельтского названия, на латыни переданного как Eboracum…
Роль моды полностью признается специалистами по антропонимике. Она не лишена исторического интереса: изобилие германских имен в меровингской Галлии, как и баскских и иберийских в Гаскони в IX–X вв., не указывает на прямую колонизацию, а раскрывает едва ли менее значимое явление цивилизации: престиж отчасти пришлого правящего класса. Однако в топонимии мы, возможно, слишком пренебрегаем этим. Именно это явление, несомненно, отражается внезапным распространением названий поместий на – curtis и – villa. Некоторые из этих мод не проникли в глубину и оставили после себя только недолговечные топонимы.[299]299
Этим, безусловно, объясняется то, что в Пе де Ко топонимы, образованные от имени франка + окончание – iacas, полностью исчезли под влиянием норманнов. Эта мода, конечно, не была воспринята крестьянами, которые одни оставались на месте после 911 г.
[Закрыть]
Во Франции топонимисты слишком мало внимания уделяют микротопонимии, а именно кадастровым названиям (нем. Flurnamen, англ. field names), опираясь на наименования обитаемых мест. Без сомнения, средний возраст таких названий меньше (очень немногие восходят ко времени до тысячного года, если не считать тех из них, которые обозначают исчезнувшие населенные пункты), но их лингвистическое значение часто огромно: они помогли выявлению, с одной стороны, древних островков, а с другой – бельгийской и рейнской лингвистической границы.
В антропонимике, помимо чистой формы имен в данную эпоху, следовало бы чаще принимать во внимание их распределение внутри семей от поколения к поколению. Имя Людовик, данное Карлом Великим одному из своих сыновей, отмечает восприятие Каролингами некоторых меровингских традиций.
Таким образом, доказательная ценность, приписываемая каждому топониму или человеческому имени в области изучения расселения, требует исторической проверки, в дополнение к критике источников и лингвистическому анализу. Каждый случай необходимо рассматривать отдельно, и можно установить только несколько очень общих правил. Они сильно различаются в зависимости от того, стремимся ли мы определить древний лингвистический ареал или границы цивилизации, и слишком много ученых не сумело разделить эти исследования.
Например, само собой разумеется, и Лоту удалось это доказать,[300]300
F. Lot. Noms de lieux en ville et en court [N 322].
[Закрыть] что бесчисленные топонимы на – ville и – court, образованные от имени какого-нибудь германца в качестве первой или второй составляющей слова, ничего не значат для истории франкского расселения или распространения франкского диалекта; и, напротив, они очень полезны для истории меровингской цивилизации, главным образом во второй фазе, когда аристократия, окружающая короля, трансформировалась в класс крупных землевладельцев. Для истории расселения необходимо отобрать только чисто германские названия, особенно состоящие из двух составляющих, соединяющихся в соответствии с германским синтаксисом, или производные от основы-корня согласно германским обычаям. Следует остерегаться простых слов, которые могли перейти в местный романский диалект, а затем из него исчезнуть; часто их помогает обнаружить присутствие артикля: так, La Fère ни в коем случае не доказывает закрепления в данном месте группы носителей франкского языка, а лишь то, что институт под названием fara (ср. стр. 216) был известен местным жителям, которые могли издавна говорить на романском диалекте. Поскольку этот институт типичен для меровингского общества на начальном этапе, этот факт по-прежнему представляет – но в совершенно ином плане – живой интерес для историка.Топонимисты уже давно привыкли отражать свои главные выводы на карте. Но историк должен настойчиво требовать, чтобы они с помощью соответствующих значков различали относительную значимость пунктов, которые наносят на карту, не только в порядке определенности (происхождение 1) несомненно, 2) вероятно, 3) возможно), но еще и доказательной ценности (1) названия, доказывающие колонизацию или простое влияние; 2) названия новых поселений; 3) названия, появившиеся вследствие переименования).
Подчеркнем еще раз очевидность того, что лингвистическое происхождение названия ничего не говорит о происхождении населенного пункта; факты этой последней категории устанавливаются только путем изучения текстов (редко) или археологического исследования (обычно). Так, известно, что на востоке Франции десятки деревень, носящих германские названия, существуют с галло-римской эпохи.
Можно задать два дополнительных вопроса, порожденных скорее казуистикой, чем историей. Какой должна быть численная пропорция, чтобы какая-то группа населения могла навязать деревне название на собственном языке? Опыт двуязычных зон современной эпохи свидетельствует о том, что для этого совершенно нет нужды находиться в большинстве; достаточно обладать большим социальным влиянием. В какой мере ослабление государства – и особенно гибель римских кадастровых списков – благоприятствовало масштабному обновлению топонимии в период раннего средневековья? Можно предполагать, что многие домениальные названия на – iacum и – апит были лишь официальными и плохо усваивались крестьянами, а потому исчезли, как только государственная власть перестала их поддерживать.
Что касается археологического исследования, то уже отмечалось, что если оно и не в силах просветить нас относительно национальных вопросов (за исключением случая скелетов, очевидно чуждых европеоидной расе), то взамен оно предлагает самые драгоценные и самые надежные документы по проблемам цивилизации. Лишь благодаря ему мы можем обозначить точными вехами распространение нового образа жизни, формирование меровингского общества, ареалы преобладания франкских, бургундских, аламаннских, готских и лангобардских слоев и пр. Только оно позволяет датировать населенные пункты, определить с точностью их деление и экономический характер. С каждым днем, по мере совершенствования технологий раскопок и лабораторных исследований, множатся уроки, которые оно может нам дать. Короче говоря, именно от археологии в следующих поколениях следует ожидать самого существенного обновления в области, которой посвящена данная книга.
В настоящее время огромное большинство археологических материалов является плодом случайных находок – отсюда и незначительная ценность карт распределения, когда они опираются на слишком ограниченное число. Это соотношение стремительно смещается в сторону организованных раскопок, польза от которых бесконечно выше: только они позволяют методично ставить общие проблемы. В то время как могила, главным образом с захороненным телом, привлекает внимание наименее сведущего землекопа, «остатки хижины», деревянной, плетеной или саманной, заметны только для грамотного специалиста. Так исчезнет дисбаланс, опасный для нашего видения: мы напрямую узнаем жизненную ситуацию галлов эпохи Империи (по крайней мере, высшего класса), в то время как подданные меровингского короля известны только по своим могилам.
В ожидании этой революции необходимо сдержанное отношение к работам, которые по старинке, без пристального рассмотрения даты и контекста, заявляют о проведенном исследовании «варварских захоронений». Из них мы можем извлечь данные лишь в очень грубом приближении: многие могилы, нареченные «меровингскими», принадлежат к VIII, если не IX в., а многие «варварские воины» оказываются местными крестьянами, воспринимавшими франков лишь как новую моду в одежде. Историк будет пользоваться только работами, основанными на критическом рассмотрении, журналами раскопок, достаточно полными, чтобы выдержать любые желаемые проверки, или материалами, которые он сможет лично изучить в музеях.
Б) Варвары и сельская жизнь.
Оценка роли варваров в эволюции сельских областей, в сущности, выходит за пределы возможностей тех инструментов исследования, которыми мы располагаем, даже там, где историческая работа продвинулась дальше всего, как в Англии, Северной Галлии и Рейнской области. С углублением наших познаний развеиваются упрощенные взгляды, в недавнем прошлом воплощавшиеся в теории. Остается рассмотреть только некоторые археологические и юридические аспекты этой проблемы.
Первое препятствие: мы не знаем точно, каким был аграрный строй Поздней Римской империи. Некоторые крупные виллы были центрами земледелия, но все ли? В действительности не занимались ли нередко обработкой земли жители туземных селений? О севообороте мы знаем только одно, из Плиния: в I в. культура озимых злаков в области Трира еще не была привычной; может быть, она стала таковой до V в., так как можно заметить, что с Империей в Галлию пришло множество нововведений (использование косы и даже жнейки, водяная мельница, распространение виноградарства и пр.)? Нам совершенно неизвестна – если не считать деления на центурии – парцеллярная структура земель и способ их разграничения. Мы даже не знаем, хорошенько, в каких регионах проживание было компактным, а в каких – разбросанным.
Второе препятствие: еще меньше мы знаем о том, как было устроено земельное хозяйство до составления великих полиптихов IX в. (в районах, которых последние почти не коснулись, как, например, Запада; и эта неопределенность доходит до XI в.). В меровингскую эпоху нам доступна только история землевладения, а не эксплуатации земли. Сельская археология до сих пор фиксирует только развалины античных вилл, церквей и кладбищ; мы почти ничего не знаем о новых поселениях и совсем ничего о земледельческих орудиях. Система севооборота и земельного деления от нас ускользает. Методы микротопонимии позволяют дать ответ не раньше X в.
В этих условиях не стоит переносить реалии позднего средневековья или даже современной эпохи на эпоху нашествий. Представления, которые некогда пользовались популярностью, вроде отнесения обязательного тройного севооборота на узкой полосе openfield[301]301
Неогороженный участок, превращаемый после снятия урожая в общий выгон (англ.). – Примеч. перев.
[Закрыть] за счет германского влияния, а бессистемно расположенных огороженных участков с двойным севооборотом – за счет галло-римских пережитков, сегодня не имеют никакой ценности для истории. То же верно и для жилища (например, якобы «римских» черепичных кровель на юге и в Лотарингии), и для сельскохозяйственных орудий (например, южной сохи, иногда квалифицируемой как римская).
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.