Текст книги "Аня из Инглсайда"

33

Аня, одна в своей комнате – Гилберта вызвали к больному, – села у окна, чтобы на несколько минут слиться с нежностью ночи и насладиться волшебным очарованием своей залитой лунным светом комнаты. Как изменилась комната – стала вдруг не такой дружелюбной. В этом призрачном свете она кажется далекой, отстраненной, замкнувшейся в себе, и смотрит на тебя почти как на вторгшегося в нее чужака.

Аня чувствовала себя немного уставшей после напряженного дня, а все вокруг теперь погрузилось в прекрасную тишину.

Дети спали, в Инглсайд вернулись покой и порядок. В доме не было ни звука, кроме слабого и глухого ритмичного стука, доносившегося из кухни, где Сюзан замешивала тесто.

Но в открытое окно вливались звуки ночи, каждый из которых Аня знала и любила. Воздух был неподвижен, и со стороны гавани доносился чей-то негромкий смех. В Глене кто– то пел – звучала навязчивая мелодия какой-то давно услышанной где-то песни. По воде тянулись серебристые дорожки лунного света, но Инглсайд был укрыт мягкими тенями.

Деревья шептали «загадочные древности присловья», и сова ухала в Долине Радуг.

«Какое это было счастливое лето», – подумала Аня, а затем вспомнила с легкой грустью слова, что слышала когда-то от тетушки Китти из Верхнего Глена: «Ни одно лето никогда не приходит дважды».

Никогда… Придет другое лето, но дети будут чуть старше, и Рилла пойдет в школу. «И у меня не останется ни одного малыша», – подумала Аня печально. Джему уже исполнилось двенадцать, и начались разговоры о вступительных экзаменах. И это Джем, который еще вчера был крошечным младенцем в Доме Мечты! И Уолтер так быстро вытянулся, а в это утро она слышала, как Нэн поддразнивала Ди, упоминая о каком-то мальчике в школе, и Ди действительно покраснела и резко вскинула свою рыжую головку. Что ж, такова жизнь. Радость и боль, надежда и страх… и перемены. Вечные перемены! И ничего нельзя с этим поделать. Просто приходится позволить старому уйти и принять новое в свое сердце, научиться любить его и затем позволить ему уйти в свою очередь. Весна, как ни прелестна она, должна уступить место лету, а лето исчезает в осени. Рождение, свадебный пир, смерть…

Аня вдруг вспомнила о просьбе Уолтера – рассказать ему, что случилось на похоронах Питера Кирка. Она не вспоминала о том дне много лет, но не забыла его. Да и никто, кто присутствовал там, – она была уверена в этом – не забыл и никогда не забудет. И, сидя у окна в тусклом лунном свете, она вспомнила, как все это было.

Стоял ноябрь – первый ноябрь, который они провели в Инглсайде, – и только что миновала чудесная неделя золотой осени. Супруги Кирк жили в Моубрей-Нэрроузе, но посещали церковь в Глене, и Гилберт был их семейным доктором, так что и он, и Аня пошли на похороны.

День, вспоминала она, выдался теплый, спокойный, жемчужно-серый. Все вокруг них было печальным, коричнево-лиловым пейзажем ноября, с пятнами золотого света тут и там, на холмах и склонах, куда падали лучи солнца, выглядывавшего в разрывы между облаками. Кирквинд стоял так близко к берегу, что дыхание соленого морского ветра ощущалось даже за окружавшими ферму мрачными густыми елями. Это был большой зажиточный дом, но Аня всегда думала, что его фронтон очень похож на длинное, узкое, злое лицо.

Аня задержалась на аккуратно подстриженной, без цветов лужайке, чтобы поговорить с группкой женщин. Все это были добрые, трудолюбивые души, для которых любые похороны становились довольно приятным развлечением.

– Я забыла взять носовой платок, – огорченно сказала миссис Блейк. – Что я буду делать, когда заплачу?

– С чего тебе плакать? – грубовато спросила ее золовка, Камилла Блейк. Камилла терпеть не могла женщин, которые всегда готовы всплакнуть. – Питер Кирк тебе не родня, да и не нравился он тебе никогда.

– Я считаю, что на похоронах надлежит плакать, – с чопорным видом возразила миссис Блейк. – Надо выказать сочувствие, когда соседа провожают к месту его последнего упокоения.

– Если на похоронах Питера будут плакать только те, кому он нравился, немного тут окажется мокрых глаз, – сдержанно заметила миссис Родд. – Это правда, и зачем пытаться приукрасить ее? Он был злобный старый ханжа. Я знаю это, если никто больше не знает. Да кто же это входит в маленькую калитку? Неужто… неужто Клара Уилсон?!

– Она, – прошептала миссис Блейк недоверчиво.

– Да, после смерти первой жены Питера она сказала ему, что придет в его дом только на его похороны, и сдержала слово, – заметила Камилла Блейк. – Это сестра первой жены Питера, – объяснила она, обращаясь к Аде, которая с любопытством посмотрела на Клару Уилсон, когда та величественно прошествовала мимо них, даже не взглянув в их сторону, – ее глаза, похожие на дымчатые топазы, смотрели прямо вперед. Она была худенькой, с черными бровями на скорбном лице и черными волосами под одной из тех нелепых шляпок, какие тогда все еще носили старые женщины, – что-то непонятное из перьев и стекляруса, с коротенькой вуалькой, спускающейся на нос. Она ни на кого не взглянула и ни с кем не заговорила, пока ее длинная юбка из черной тафты не прошуршала по траве и вверх по ступенькам крыльца.

– Вон и Джед Клинтон у двери – надевает свою похоронную физиономию, – язвительно сказала Камилла. – Он явно считает, что нам пора заходить в дом. Джед всегда хвастается тем, что у него на похоронах все идет по расписанию. Он все никак не мог простить Уинни Клоу за то, что она упала в обморок до молитвы. После — это бы еще куда ни шло. Ну, на этих похоронах вряд ли кто-то упадет в обморок. Оливия не из таких.

– Джед Клинтон – лоубриджский гробовщик, – пояснила миссис Риз. – Почему они не взяли гробовщика из Глена?

– Кого? Картера Флэгга? Ну, дорогая моя, Питер и Картер всю жизнь были на ножах. Картер сам хотел жениться на Эми Уилсон, ты же знаешь.

– Очень многие хотели, – отозвалась Камилла. – Она была очень хорошенькая – с медно-рыжими волосами и черными как угли глазами. Хотя люди всегда считали, что из этих двух сестер красивее все же Клара. Странно, что она так и не вышла замуж. Вот наконец и священник, и преподобный мистер Оуэн из Лоубриджа с ним. Ну, конечно, он ведь кузен Оливии. Хороший священник, только в его молитвах слишком много «О!». Нам лучше войти, а то Джед совсем разволнуется.

Проходя через гостиную к стульям, на которых рассаживались пришедшие на похороны, Аня на мгновение остановилась, чтобы взглянуть на покойного Питера Кирка. Он никогда не нравился ей. «Какое жестокое лицо», – подумала она, когда впервые увидела его. Красивое, да, но с холодными стальными глазами, под которыми уже появились мешки, и узкий, безжалостный рот скряги. Его знали как эгоистичного и надменного дельца, несмотря на его показную набожность, елейные речи и длинные молитвы. «Всегда чувствует, какая он важная персона», – сказал кто-то о нем однажды. Однако в целом его уважали и смотрели на него с почтением. Он был так же надменен в смерти, как в жизни, и вид его странно длинных пальцев, сцепленных на неподвижной груди, заставил Аню затрепетать от ужаса. Она вдруг подумала о женском сердце, которое держали в этих пальцах, и бросила взгляд на Оливию Кирк, сидевшую напротив нее во вдовьем трауре. Оливия была высокой, белокурой, красивой женщиной с большими голубыми глазами. «Некрасивые женщины не для меня», – сказал Питер Кирк однажды. Ее лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Не было видно следов слез, но, впрочем, Рэндомы – а Оливия в девичестве была Рэндом – никогда не отличались эмоциональностью. Сидела она в приличествующей случаю позе, и самая опечаленная вдова в мире не могла бы носить более строгий траур.

Воздух был тяжелым от запаха цветов, окружавших гроб – гроб Питера Кирка, который никогда не хотел знать, что они существуют. Его масонская ложа прислала венок, церковь – другой, ассоциация консерваторов – третий, свой венок прислали школьные попечители, и еще один – сыроваренный трест. Его единственный, давно поссорившийся с ним сын не прислал ничего, но все остальные Кирки прислали огромный якорь из белых роз с надписью, сделанной поперек него алыми бутонами: «Обретшему гавань». И еще был букет калл от самой Оливии. Лицо Камиллы Блейк судорожно подернулось, когда она увидела его, и Аня вспомнила, что слышала от нее однажды рассказ о том, как вскоре после своей второй свадьбы Питер вышвырнул в окно горшок с каллой, который его жена привезла с собой в его дом, – Камилла тогда случайно оказалась в Кирквинде и видела это собственными глазами. Он не собирался – так он сказал тогда – замусоривать свой дом сорной травой.

Оливия, казалось, приняла это совершенно равнодушно, и в Кирквинде больше никогда не было калл. Возможно ли, что Оливия… Но, взглянув на невозмутимое лицо миссис Кирк, Аня отбросила подозрения. В конце концов, цветы обычно подбирает владелец похоронного бюро.

Хор запел «Смерть, как узкое море, отделяет небесное царство от нашей земли», и Аня, перехватившая взгляд Камиллы, поняла, что обе они думают об одном – достоин ли Питер Кирк небесного царства? Ане казалось, она слышит слова Камиллы: «Вообразите, если сумеете, Питера Кирка с арфой и в венце!»

Преподобный мистер Оуэн прочел главу из Библии и помолился со множеством «О!» и страстных просьб о том, чтобы горюющим сердцам было даровано утешение. Священник из Глена произнес речь, которую многие нашли слишком уж хвалебной, даже признавая то, что он был обязан сказать что-то хорошее о покойном. Но, как чувствовал каждый, называть Питера Кирка любящим отцом, нежным супругом, добрым соседом и ревностным христианином значит неправильно употреблять все эти слова. Камилла закрылась носовым платком – не для того, чтобы проливать слезы, а Стивен Макдональд раз или два прочистил горло. Миссис Блейк, должно быть, позаимствовала у кого-то платок, так как теперь усердно плакала в него, но опущенные голубые глаза Оливии оставались сухими.

Джед Клинтон вздохнул с облегчением. Все шло прекрасно. Еще один гимн, традиционная процессия желающих в последний раз «взглянуть на останки», и еще одни удачные похороны будут прибавлены к его длинному списку.

Но тут в дальнем углу комнаты произошло какое-то движение, и Клара Уилсон прошла через лабиринт стульев к столу позади гроба. Она обернулась и обвела взглядом собравшихся. Ее нелепая шляпка немного съехала набок, и вы– скользнувший из тяжелого узла волос черный локон свисал с ее плеча. Но никто не подумал, что Клара Уилсон выглядит нелепо. Ее узкое бледное лицо пылало, ее тревожные, печальные глаза горели огнем. Она была словно одержимая в эту минуту. Горечь, как какая-то мучительная неизлечимая болезнь, казалось, завладела всем ее существом.

– Вы выслушали сплошную ложь… вы, те, что пришли сюда «отдать дань уважения» или просто удовлетворить свое любопытство. Теперь я расскажу вам правду о Питере Кирке. Я не лицемерка. Я никогда не боялась его при жизни, и я не боюсь его теперь, когда он мертв. Никто никогда не осмелился сказать правду о нем ему в лицо, но она будет сказана теперь… здесь, на его похоронах, где он был назван хорошим мужем и добрым соседом. Хорош муж! Он женился на моей сестре Эми, на моей красавице сестре Эми. Вы все знаете, какой милой и прелестной она была. Он сделал ее жизнь сплошным страданием. Он мучил и унижал ее – ему нравилось делать это. О да, он ходил в церковь каждую неделю, и читал длинные молитвы, и платил свои долги. Но он был тиран и мучитель, и его собственный пес убегал, когда слышал, что он приближается. Я предупреждала Эми: ты пожалеешь, что вышла за него! Я помогала ей шить подвенечное платье. О, я охотнее сшила бы ей саван! Она тогда была в восторге от него – бедняжка! – но не пробыла его женой и недели, как узнала, что он собой представляет. Его мать была рабыней, и он ожидал, что такой же рабыней будет и его жена.

"В моем доме не будет споров", – сказал он ей. У нее не было силы воли, чтобы спорить, ее дух был сломлен. О, я знаю, через что она прошла, моя бедная дорогая красавица! Он не давал ей осуществить ни одного ее желания. Она не могла даже сажать цветы или завести котенка – когда я подарила ей котенка, он его утопил. Он требовал у нее отчета о каждом потраченном ею центе. Вы когда-нибудь видели ее в приличном платье с тех пор, как она вышла замуж? Он отчитывал ее, если она надевала свою лучшую шляпку, когда мог пойти дождь. Да никакой дождь не мог испортить те шляпки, которые имела она, бедная душа! Она, так любившая красивую одежду! И он всегда с презрением отзывался о ее родне. Он никогда в жизни не смеялся. Хоть кто-нибудь из вас слышал, чтобы он смеялся по-настоящему? Он улыбался, о да, он всегда улыбался, спокойно и мило, когда говорил и делал самые гадкие вещи. Он улыбался, когда говорил ей, после того как ее младенец родился мертвым, что ей лучше самой умереть, раз она не может родить ничего, кроме дохлятины. Она умерла после десяти лет такой жизни, и я была рада, что она освободилась от него. Я сказала ему тогда, что приду в его дом только на его похороны. Некоторые из вас слышали меня тогда. Я сдержала слово и теперь пришла и сказала правду о нем. Это все правда!.. Вы знаете это! – Она яростно указала на Стивена Макдональда. – Вы знаете это! – Ни один мускул не дрогнул в лице Оливии Кирк. – Вы знаете это! – Бедный священник почувствовал себя так, словно этот обличающий перст проткнул его насквозь. – Я плакала на свадьбе Питера Кирка, но сказала ему, что буду смеяться на его похоронах. И я собираюсь сделать это.

Она стремительно шагнула вперед и склонилась над гробом. Обиды, что терзали ее столько лет, были отомщены. Она наконец дала выход своей ненависти. Все ее тело трепетало торжеством и удовлетворением, когда она вглядывалась в холодное, спокойное лицо мертвеца. Все ожидали взрыва мстительного хохота. Его не последовало. Гневное лицо Клары Уилсон вдруг изменилось, исказилось, сморщилось, как у ребенка. Клара… плакала.

Слезы струились по ее морщинистым щекам, когда она повернулась, чтобы покинуть комнату. Но Оливия Кирк поднялась, встала перед ней и положила руку ей на плечо. Несколько мгновений обе женщины смотрели друг на друга. Воцарившееся в комнате молчание казалось присутствием какой-то высшей силы.

– Благодарю вас, Клара Уилсон, – сказала Оливия Кирк. Ее лицо оставалось все так же непроницаемо, но в словах, произнесенных спокойным, ровным голосом, был скрытый смысл, заставивший Аню содрогнуться. Она чувствовала себя так, словно бездна вдруг разверзлась перед ее глазами. Клара Уилсон, возможно, ненавидела Питера Кирка, живого и мертвого, но Аня знала, что эта ненависть – ничто в сравнении с ненавистью Оливии Кирк.

Плачущая Клара покинула дом, пройдя мимо взбешенного Джеда, которому предстояло теперь как-то завершить эти испорченные похороны. Священник, намеревавшийся объявить последний гимн «Спасен в объятиях Иисуса», передумал и лишь произнес робкое благословение. Джед не объявил, как обычно, что друзья и родные могут в последний раз «взглянуть на останки». Он чувствовал, что единственным уместным действием будет немедленно закрыть крышку гроба и отвезти Питера Кирка на кладбище как можно скорее.

Аня глубоко вздохнула, спускаясь по ступенькам крыльца. Как хорошо было на холодном, свежем воздухе после душной, пропитанной запахом цветов комнаты, где ожесточение двух женщин было и их мукой.

День становился все более холодным и серым. Кучки людей тут и там обсуждали случившееся приглушенными голосами. В отдалении все еще было видно Клару Уилсон – она пересекала покрытое сухими стеблями трав пастбище на пути домой.

– Да видано ли такое? – ошеломленно покачал головой мистер Нельсон.

– Ужасно… ужасно! – твердил староста Бакстер.

– Почему никто из нас не остановил ее? – спросил Генри Риз.

– Потому что все вы хотели услышать, что она скажет, – заявила Камилла.

– Это было… неприлично, – сказал дядюшка Сэнди Мак-Дугал. Он нашел слово, которое нравилось ему, и с удовольствием повторил его: – Неприлично. Похороны прежде всего должны быть приличными… приличными.

– Эх, ну не чудная ли это жизнь! – сказал Огастес Палмер.

– Я помню, как Питер и Эми начали ходить вместе, – задумчиво начал старый Джеймс Портер. – Я тоже ухаживал за моей будущей женой в ту зиму. Клара была тогда очень красивой девушкой. А какие пироги с вишнями умела печь!

– Она всегда была остра на язык, – перебил его Бойс Уоррен. – Я подозревал, что будет какой-нибудь взрыв чувств, когда увидел, что она подходит к гробу, но никак не предполагал, что это примет такую форму. А Оливия! Кто бы мог подумать! Женщины – странные существа.

– Этот день запомнится нам на всю жизнь, – сказала Камилла. – В конце концов, если бы такие вещи никогда не случались, жизнь была бы скучна.

Лишившийся прежнего апломба Джед собрал тех, кто должен был нести гроб, и гроб вынесли. Когда катафалк с медленно следующей за ним процессией экипажей проезжал по дорожке к воротам, в амбаре горестно завыл пес. Возможно, одно живое существо все же оплакало Питера Кирка.

Стивен Макдональд присоединился к ожидавшей Гилберта Ане. Он был из Верхнего Глена – высокий мужчина с головой древнеримского императора. Он всегда нравился Ане.

– Морозный воздух, – сказал он. – Будет снег. Мне всегда кажется, что ноябрь – время тоски по дому. Вам это никогда не приходило в голову, миссис Блайт?

– Приходило. Год печально смотрит назад, на свою утраченную весну.

– Весна… весна! Я старею, миссис Блайт, и нахожу, что лишь воображаю, будто времена года сменяют друг друга. Зима уже не та, что была когда-то, не узнаю я и лето, и весну. Теперь нет никаких весен. Во всяком случае, когда те, кого мы знали, не возвращаются, чтобы разделить с нами весенние радости. Вот бедная Клара Уилсон… Что вы подумали обо всем этом?

– О, это было очень грустно. Такая ненависть…

– Да-а… понимаете, она сама когда-то была влюблена в Питера, ужасно влюблена. Клара считалась тогда самой красивой девушкой в Моубрей-Нэрроузе… маленькие темные кудряшки вокруг прелестного кремово-белого лица… Но Эми была резвой, смешливой, поющей. Питер бросил Клару и стал ухаживать за Эми. Странно мы, люди, устроены, миссис Блайт

Растрепанные ветром мрачные ели за Кирквиндом дрогнули, вдали, там, где ряд пирамидальных тополей вонзался в серое небо, внезапный шквал со снегом забелил холм. Все поспешили уйти, пока метель не добралась до Моубрей-Нэрроуза.

«Имею ли я право быть так счастлива, когда другие женщины так несчастны?» – спрашивала себя Аня, когда они ехали домой. Ей вспоминались глаза Оливии Кирк, какими они были, когда та благодарила Клару Уилсон.

Аня встала от окна. Прошло почти двенадцать лет. Клара Уилсон умерла, а Оливия Кирк уехала в Новую Шотландию, где снова вышла замуж. Она была гораздо моложе Питера.

«Время добрее, чем нам кажется, – подумала Аня. – Это ужасная ошибка – лелеять свою обиду и горечь годами, прижимать ее к нашим сердцам словно сокровище. Но, на мой взгляд, история о том, что случилось на похоронах Питера Кирка, из тех, какие Уолтеру не нужно знать. Это явно история не для детей».

34

Рилла сидела на ступеньках крыльца, закинув ногу на ногу – что это были за восхитительные пухлые загорелые коленочки! – и всей душой предавалась печали. И если кто-нибудь спросит, почему всеми любимая и ласкаемая крошка может чувствовать себя несчастной, этот спрашивающий, должно быть, забыл свое собственное детство, когда то, что казалось взрослым не более чем пустяками, он сам считал мрачными и ужасными трагедиями. Рилла была в отчаянии, поскольку Сюзан сказала ей, что собирается испечь свой знаменитый «серебристо-золотой» торт, и ей, Рилле предстоит после обеда отнести его в церковь где сегодня будет ужин и сбор пожертвований для приютских детей.

Не спрашивайте меня, почему Рилла охотнее умерла бы, чем пошла с пирогом через деревню к пресвитерианской церкви Глена святой Марии. В маленьких головках часто возникают очень странные представления, и почему-то Рилла вбила в свою, что нести пирог куда бы то ни было крайне постыдно и унизительно. Возможно, так произошло потому, что однажды, когда ей было еще только пять, она встретила на улице старую Тилли Корт, которая несла торт, а по пятам за ней бежали все деревенские мальчишки, визжа и насмехаясь над ней. Старая Тилли жила в рыбачьей деревне и была очень грязной оборванной старухой.

Тилли Корт

Украла торт,

Затолкала в рот —

Заболел живот, —

нараспев кричали мальчишки.

Быть зачисленной в одну категорию с Тилли Корт – нет, такого Рилла просто не могла вынести. В ее уме накрепко засела мысль, что вы никак не можете быть леди, если носите по улицам торты. Вот почему она сидела безутешная на ступенях и выглядела как существо, навеки подавленное горем. Даже ее большие карие глаза, которые почти закрывались, когда она смеялась, стали печальными и страдальческими вместо того, чтобы оставаться обычными глубокими озерами очарования. «Это феи при рождении коснулись твоих глаз», – сказала ей однажды тетушка Китти Мак-Алистер. А ее папа уверял, что она родилась обольстительницей и улыбнулась доктору Паркеру уже спустя полчаса после своего рождения. Рилла до сих пор умела лучше изъясняться глазами, чем языком, поскольку заметно шепелявила. Но она избавится от этого недостатка, когда подрастет.

Она растет так быстро. В прошлом году папа мерил ее по флоксу, в этом – по розам, а скоро будет мерить по штокрозе, и тогда она пойдет в школу. Рилла была совершенно счастлива и очень довольна собой до этого ужасного объявления Сюзан. Право же, негодующе говорила Рилла небу, у Сюзан нет ни стыда ни совести. Конечно, Рилла произнесла это как «ни штыда, ни шовешти», но прелестное нежно-голубое небо выглядело так, будто все поняло.

Мама и папа уехали в то утро в Шарлоттаун, а все остальные дети ушли в школу, так что Рилла и Сюзан были в Инглсайде одни. Как правило, Рилла чувствовала себя превосходно в подобных обстоятельствах. Ей никогда не было одиноко, она любила сидеть на ступеньках или на своем собственном, покрытом зеленым мхом камне в Долине Радуг, с воображаемым котенком или двумя для компании, и сочинять сказочные истории обо всем, что видела, – об уголке лужайки, что выглядел как веселая маленькая страна бабочек, о маках словно плывущих по саду, о громадном пушистом облаке, что плывет совсем одно в небе, о больших шмелях, жужжащих над настурциями, о жимолости, что тянет свои желтые пальцы, чтобы коснуться ее рыжевато-коричневых волос, о ветре, который дует… куда он дует?.. о Петушке Робине, который вернулся опять и расхаживал с важным видом по перилам крыльца, удивляясь, почему Рилла не поиграет с ним. Но сейчас Рилла не могла думать ни о чем, кроме того, что она – какой ужас! – должна нести торт – торт — через деревню в церковь для каких-то сирот. Рилла смутно представляла, что приют находится в Лоубридже и что там живут бедные маленькие дети, у которых нет ни пап, ни мам. Ей было их ужасно жалко. Но даже ради самой сирой из сирот маленькая Рилла Блайт не согласилась бы появиться на людях с тортом в руках.

Возможно, если пойдет дождь, ее не пошлют.

Было непохоже, что может начаться дождь, но Рилла все же сложила ручки – с ямочкой там, где начинался каждый пальчик, – и сказала горячо:

– Пожалушта, дорогой Бог, пушть польет шильный дождь. Пушть льет как иж ведра. Или… – Рилла подумала о другой спасительной возможности, – пушть Шужан шожжет торт… шожжет шовшем.

Увы, когда пришло время обеда, великолепный торт, пропеченный как раз в меру, с начинкой и с глазурью, уже стоял на кухонном столе. Это был любимый торт Риллы – «серебристо-золотой торт» звучало так роскошно, – но она чувствовала, что никогда больше не сможет съесть ни кусочка такого торта.

И все же… не гром ли это там над холмами за гаванью? Может быть, Бог услышал ее молитву? Может быть, будет землетрясение, прежде чем настанет время идти? Не может ли у нее, на худой конец, начаться боль в животе? Нет. Рилла содрогнулась. Это будет означать касторку. Уж лучше землетрясение!

За обедом остальные дети не замечали, что Рилла, сидящая на своем собственном милом стульчике с дерзким белым утенком, вышитым шерстью на спинке, была очень молчалива. Эгоишты! Если бы мама была дома, она заметила бы это. Мама сразу увидела, как расстроилась она в тот ужасный день, когда в «Энтерпрайз» напечатали папин портрет. Рилла горько плакала в постели, когда мама вошла и выяснила, что, по мнению Риллы, в газетах печатают только портреты убийц. Тогда маме потребовалось совсем немного времени, чтобы привести все в порядок. Разве приятно было бы маме увидеть, что ее дочь несет торт через Глен, как старая Тилли Корт?

Рилла ела без всякого аппетита, хотя Сюзан даже поставила перед ней ее собственную прелестную голубую тарелку с венком из розовых бутонов – эту тарелку прислала ей на прошлый день рождения тетя Рейчел Линд, и обычно ее ставили на стол только по воскресеньям. Рожовые бутоны! Когда от вас хотят, чтобы вы сделали такую постыдную вещь! И все же фруктовые слойки, которые Сюзан испекла на десерт были очень вкусными.

– Шужан, а не могли бы Нэн и Ди отнешти торт пошле школы? – предложила она.

– Ди хотела после уроков зайти к Джесси Риз, а Нэн и так себе все ноги оттоптала, бегая с поручениями, – сказала Сюзан, полагая, что шутит. – К тому же будет уже слишком поздно. Дамы из благотворительного комитета просили принести все торты к трем, чтобы они успели нарезать их и накрыть столы. Да почему, скажи на милость, ты не хочешь сбегать, Пышечка? Ты всегда считала, что это так интересно сходить куда-нибудь, к примеру за почтой.

Рилла в самом деле была «пышечкой», но очень не любила, когда ее так называли.

– Я не хочу жадевать швои чувштва, – сухо объяснила она.

Сюзан засмеялась. Рилле часто случалось сказать что-нибудь такое, над чем хохотала вся семья. Однако самой ей было непонятно, почему они смеются, ведь она всегда говорила совершенно серьезно. Только мама никогда не смеялась, она не засмеялась даже тогда, когда узнала, что Рилла считает папу убийцей.

– Этот ужин в церкви устраивают для того, чтобы собрать деньги для бедных маленьких мальчиков и девочек, у которых нет пап и мам, – снова принялась объяснять Сюзан, как будто она, Рилла, совсем младенец и ничего не понимает!

– Я шама почти широта, – сказала Рилла. – у меня только одна мама и только один папа.

Но Сюзан лишь снова рассмеялась. Никто не может понять!

– Ты же знаешь, лапочка, твоя мама обещала комитету этот торт. У меня нет времени, чтобы отнести его, а он должен быть отнесен. Так что надевай свое голубое клетчатое платьице и беги.

– Моя кукла жаболела, – сказала Рилла в отчаянии. – Я должна положить ее в кровать и ухаживать жа ней. Может быть, это аммония.

– Кукла дождется твоего возвращения. Ты можешь сбегать туда и обратно за полчаса, – возразила жестокая Сюзан.

Никаких надежд не осталось. Даже Бог подвел ее – не было и признака дождя. Рилла, чувствуя, что вот-вот заплачет, не стала больше спорить. Она поднялась наверх и надела свое платье из дымчатой кисеи и воскресную шляпу, украшенную маргаритками. Возможно, если она будет выглядеть прилично, никто не подумает, что она похожа на Тилли Корт.

– Я думаю, что лицо у меня чиштое, но, будьте добры, пошмотрите жа ушами, – с большим достоинством сказала она Сюзан.

Она боялась, как бы Сюзан не отругала ее за то, что она надела лучшее платье и шляпу.

Но Сюзан лишь придирчиво осмотрела ее, вручила ей корзинку с тортом, велела не забывать как нужно себя вести, и, ради всего святого не останавливаться, чтобы поговорить с каждой кошкой, какая встретится ей на пути.

Рилла состроила сердитую гримасу Гогу и Магогу и вышла из дома. Сюзан с нежностью смотрела ей вслед.

– Подумать только! Наша малютка уже такая большая, что совсем одна несет торт в церковь, – пробормотала она, отчасти с гордостью, отчасти с грустью, и снова занялась своими делами, не ведая о том, какой пытке подвергла крошку, за которую с готовностью отдала бы жизнь.

Такого унижения Рилла не испытывала с тех пор, как однажды уснула в церкви и свалилась со скамьи. Обыкновенно она любила ходить в деревню, там можно было увидеть так много интересного. Но сегодня веревка, на которой миссис Картер Флэгг развесила свои великолепные лоскутные одеяла, не удостоилась даже взгляда Риллы. Оставил ее равнодушной и чугунный олень, поставленный мистером Огастесом Палмером во дворе своего дома. Прежде она никогда не могла пройти мимо этого оленя, не пожалев, что такой же не стоит на лужайке перед Инглсайдом. Но что теперь были чугунные олени? Жар солнца рекой струился между двумя рядами домов, и все были на улице. Две девочки прошли мимо, перешептываясь. О ней? Она попыталась вообразить, что они могут говорить друг другу. Мужчина, проезжавший по дороге в бричке, остановил взгляд на Рилле. На самом деле он просто спрашивал себя, неужели это малышка Блайтов… настоящая маленькая красавица – честное слово! Но Рилле казалось, что взглядом он пронзил ее корзинку и увидел торт. А когда Энни Дрю проезжала мимо со своим папой, Рилла не сомневалась, что смеются они именно над ней. Энни было десять, и Рилла считала ее очень большой девочкой.

У дома Расселов стояла целая толпа мальчиков и девочек. Ей пришлось пройти мимо них. Это было ужасно – чувствовать, как сначала все смотрят на нее, а потом переглядываются. Она прошла мимо, приняв отчаянно гордый вид, и они все решили, что она чванится и надо бы немного сбить с нее спесь. Уж они покажут этой гордячке с кошачьей мордочкой! Задается, как все эти инглсайдские девчонки! А все потому, что живут в большом доме!

Милли Флэгг с важностью засеменила следом за ней, подражая ее походке и поднимая тучи пыли вокруг них обеих.

– Куда это корзинка несет ребенка? – крикнул Проныра Дрю.

– Эй, сладколицая, у тебя пятно на носу! – попытался уязвить ее Билл Палмер.

– Ты что, язык проглотила? – спросила Сара Уоррен.

– Воображала! – насмешливо крикнул Билли Бентли.

– Держись своей стороны дороги, а не то я заставлю тебя съесть майского жука! – Большой Сэм Флэгг перестал грызть морковку ровно на то время, которое потребовалось, чтобы произнести эту угрозу.

– Смотрите, как она краснеет, – хихикнула Мейми Тейлор.

– Точно знаю, что ты несешь торт в пресвитерианскую церковь, – сказал Чарли Уоррен. – Полусырой, как все торты Сюзан Бейкер.

Гордость не позволяла Рилле плакать, но всякому терпению есть предел. В конце концов, инглсайдский торт…

– Когда ты жаболеешь, я шкажу папе, чтобы он не давал тебе лекарштво, – с вызовом сказала она.