Текст книги "Аня из Инглсайда"

36

Свернув на ведущую к МРАЧНОМУ ДОМУ дорожку, Нэн ощутила, как по спине пробежала странная дрожь. Сухая ветка клена дернулась? Нет, Нэн ускользнула от нее. Ага, старая колдунья, тебе не удалось схватить меня! Она шла по дорожке, ни грязь, ни глубокие колеи которой не могли испортить ее приятные ожидания. Еще несколько шагов… и МРАЧНЫЙ ДОМ был перед ней, окруженный темными мокрыми деревьями. Наконец-то она увидит его! Она слегка содрогнулась… и не знала, что это вызвано неосознанной тайной боязнью утратить свою мечту, что всегда катастрофа и для юных, и для зрелых, и для пожилых.

Она пробралась через просвет в дикой поросли молодых елочек, перегораживавших конец дорожки. Ее глаза были закрыты. Осмелится ли она открыть их? На мгновение ее объял ужас – захотелось повернуться и убежать. Ведь все же… Леди была испорченной. Кто знает, что она может сделать с вами? Возможно, она даже была Колдуньей. Как это ей никогда не приходило в голову прежде, что испорченная Леди может быть Колдуньей?

Затем она решительно открыла глаза и растерянно уставилась на дом.

Неужели это был МРАЧНЫЙ ДОМ – таинственный, величественный, с башнями и башенками, особняк ее грез? Это!

Перед ней был большой дом, когда-то белый, теперь грязно-серый. Тут и там сломанные ставни, когда-то зеленые, висели полуоторванные; парадные ступени и ажурная балюстрада крыльца были сломаны, а многие стекла веранды разбиты. Да это был всего лишь усталый старый дом, изнуренный жизнью!

Потрясенная Нэн огляделась. Не было ни фонтана, ни сада, то есть ничего, что можно было бы назвать садом. Пространство перед домом, огороженное покосившимся забором заросло высокой, по колено, сорной травой. За забором рыла землю высокая, худая свинья. Вдоль ведущей к крыльцу дорожки росли лопухи. В углах изгороди виднелись неопрятные купы «золотой осени». Но все же была здесь среди сорняков одна великолепная группка воинственных тигровых лилий, а совсем рядом с истертым порогом веселая клумба ноготков.

Нэн медленно прошла по дорожке к этой клумбе. МРАЧНЫЙ ДОМ исчез навсегда. Но Леди с Таинственными Глазами еще оставалась. Уж она-то настоящая, должна быть настоящей! Что в действительности сказала о ней Сюзан так давно?

– Спаси и помилуй! Да ты меня напугала чуть не до смерти! – довольно невнятно, но приветливо произнес чей-то голос.

Нэн смотрела на фигуру, вдруг выпрямившуюся за клумбой ноготков. Кто это был? Это не могла быть… Нэн отказывалась верить, что это Томасина Фэр. Это было бы слишком ужасно!

"Да ведь она… она старая!" — подумала Нэн, подавленная и разочарованная.

Томасина Фэр, если это была она – а Нэн знала теперь, что это Томасина Фэр, – бесспорно, была старой. И толстой! Она выглядела как скатанная и перевязанная веревочкой перина, с которой костлявая Сюзан всегда сравнивала полных дам. Она была босиком, в полинявшем зелено-желтом платье и с мужской фетровой шляпой на жидких песочного цвета с проседью волосах. Лицо у нее было круглое как блин, красноватое и помятое, со вздернутым носом и выцветшими голубыми глазами, у наружных уголков которых залегли глубокие веселые морщинки – «гусиные лапки».

О, моя Леди… моя очаровательная Порочная Леди с Таинственными Глазами, где ты? Что стало с тобой? Ведь ты существовала!

– И кто же ты будешь, милая моя девочка? – спросила Томасина Фэр.

Нэн вспомнила о вежливости.

– Я… я Нэн Блайт. Я пришла передать вам вот это.

Томасина радостно схватила сверток.

– До чего ж я рада получить свои очки обратно! Без них ужасно тяжело – даже календарь в воскресенье не почитаешь. А ты одна из двойняшек Блайтов? Какие у тебя красивые волосы! Мне давно хотелось увидеть вас, детей доктора. Я слыхала, твоя мамаша воспитывает вас по науке. Тебе это нравится?

– Нравится? Что нравится? – О, порочная очаровательная Леди, ты не читала календарь по воскресеньям. И ты никогда не сказала бы «твоя мамаша»!

– Ну то, что тебя воспитывают по науке.

– Мне нравится, как меня воспитывают, – сказала Нэн, силясь улыбнуться и едва ли преуспев в этом.

– Твоя мамаша – прекрасная женщина. И выглядит она отлично. Я, право, в первый раз, когда увидала ее на похоронах Либби Тейлор, подумала, что она только недавно вышла замуж – у нее был такой счастливый вид. Когда твоя мамаша входит в комнату, я всегда вижу, как все поднимают голову, словно ждут, что сейчас что-нибудь произойдет. И новые моды ей к лицу. У большинства из нас не такое строение, чтоб носить то, что теперь в моде. Зайди и посиди немного. Я рада, когда кто-нибудь зайдет. Тут малость одиноко иногда. Телефон мне не по средствам. Ну, цветы – тоже общество… Ты когда-нибудь видала ноготки лучше этих? И кот у меня есть.

Нэн хотелось убежать на край земли, но она чувствовала, что никак не годится обидеть старушку, отказавшись войти в дом. Томасина – нижняя юбка торчала у нее из-под подола платья – ввела ее по осевшим деревянным ступеням прямо в комнату, очевидно служившую и кухней, и гостиной. Комната была безупречно чистой и казалась веселой благодаря буйно цветущим растениям в горшках. В воздухе стоял приятный запах свежеиспеченного хлеба.

– Садись тут, – сказала Томасина ласково, подтолкнув вперед кресло-качалку с яркой лоскутной подушкой. – Я отодвину эту герань, чтоб она тебе не мешала. Подожди-ка, я вставлю нижние зубы. Я смешно без них выгляжу, правда? Но они мне немного давят… Ну вот, теперь я говорю яснее.

Пятнистый кот вышел поприветствовать их разнообразными причудливыми «мяу». О, и это вместо борзых утраченной мечты!

– Мой кот отлично ловит крыс, – сказала Томасина, – а этот дом прямо-таки кишит крысами. Но дождь не льет через крышу, и то хорошо. Мне страшно надоело жить у родственников. Сама себе хозяйкой быть не могла! Ни во что меня не ставили! Жена Джима была хуже всех. Жаловалась, что я однажды вечером ила рожи луне. Ну а если бы и так? Что, луне от этого больно? Я сказала: «Не собираюсь больше быть подушкой для булавок». Ну и поселилась здесь одна, и здесь останусь, пока ноги мне служат. Ну, чем тебя угостить? Хочешь бутерброд с луком?

– Нет… нет, спасибо.

– Они очень помогают, когда насморк. Я сейчас немного простужена. Заметила, какой у меня хриплый голос? Но я просто завяжу горло куском красной фланели со скипидаром и гусиным жиром, когда пойду спать. Нет ничего лучше.

Красная фланель и гусиный жир! Не говоря уже о скипидаре!

– Если не хочешь бутерброд – точно не хочешь? – я погляжу, что у меня есть в коробке с печеньем.

Печенье – в форме петушков и уточек – было удивительно вкусным, оно так и таяло во рту. Миссис Фэр улыбалась Нэн своими круглыми выцветшими глазами.

– Ну как, понравлюсь я тебе? Мне приятно, когда я нравлюсь маленьким девочкам.

– Наверное, – с трудом выговорила Нэн, которая в этот момент ненавидела бедную Томасину, как мы можем ненавидеть лишь тех, кто разрушает наши иллюзии.

– У меня есть свои маленькие внуки на Западе.

Внуки!

— Я покажу тебе их фотографии. Хорошенькие, правда? А это на стене портрет бедного дорогого папочки. Вот уж двадцать лет, как он умер.

Портрет бедного дорогого папочки был большим пастельным рисунком, изображавшим бородатого мужчину с кудрявой бахромой белых волос вокруг лысины.

О, отвергнутый возлюбленный!

— Он был хорошим мужем, хотя облысел уже в тридцать, – сказала миссис Фэр с нежностью. – Да-а, я имела богатый выбор поклонников, когда была девушкой. Теперь я стара, но уж повеселилась на славу, когда была молода. Сколько кавалеров в воскресные вечера! Все старались пересидеть друг друга! А я держала голову высоко, как какая-нибудь королева! Папочка был среди них с самого начала, но я в первое время считала, что мне нечего сказать ему. Мне нравились отчаянные. Был Эндрю Меткалф… Я чуть не убежала с ним. Но я знала, что счастья это не принесет. Ни в коем случае не убегай. Это не к добру, и пусть никто не убеждает тебя, будто это не так.

– Я… я не… ни в коем случае.

– В конце концов я вышла за папочку. Его терпение иссякло, и он дал мне двадцать четыре часа на то, чтобы решить и сказать «да» или «нет». Мой папаша хотел, чтоб я наконец остепенилась. Он разнервничался, когда Джим Хьюит утопился из-за того, что я не пошла за него. Папочка и я были очень счастливы, после того как попривыкли друг к другу. Он говорил, что я подхожу ему, так как мало думаю. Папочка считал, что женщины созданы не для того, чтобы думать. Он говорил, что они от этого бывают усохшие и неестественные. Печеные бобы ужасно плохо действовали на его желудок, и у него часто бывали прострелы, но мой бальзам из трав всегда ему помогал. Был в городе один специалист, который говорил, что может вылечить его раз и навсегда, но папочка всегда считал, что если уж попадешься в лапы этим специалистам, они тебя никогда не выпустят – никогда. Как кормлю свинью, так его вспоминаю. Он очень любил свинину. И ни куска бекона съесть не могу без того, чтобы не вспомнить о нем, А тот портрет напротив папочки – королева Виктория. Иногда я говорю ей: «Если б с тебя снять все эти кружева и драгоценности, моя дорогая, очень сомневаюсь, что ты будешь выглядеть сколько-нибудь лучше меня».

Прежде чем позволить Нэн уйти, Томасина настояла на том, чтобы та взяла с собой пакетик мятных леденцов, розовую стеклянную вазочку для цветов в форме туфельки и стакан крыжовенного джема.

– Это для твоей мамаши. У меня всегда хорошо получается крыжовенный джем. Я как-нибудь зайду к вам в Инглсайд. Хочу посмотреть на этих ваших фарфоровых собак. Передай Сюзан Бейкер, что я очень признательна ей за молодую ботву репы, что она прислала мне весной.

Ботва репы!

— Я думала поблагодарить ее на похоронах Джекоба Уорнера, но она ушла слишком быстро. Я не люблю спешить на похоронах. Уже целый месяц ни одних похорон не было. Я всегда думаю, что это ужасно скучное время, когда нет похорон. Ближе к Лоубриджу всегда полно похорон. Мне это кажется несправедливым. Ну, приходи еще повидать меня, хорошо? В тебе что-то есть, как говорится – «доброе сердце лучше серебра и золота», и я думаю, это правда.

Она очень ласково улыбнулась Нэн – у нее была очень приятная улыбка. В ней можно было видеть красивую Томасину прежних лет. На этот раз Нэн все же сумела улыбнуться в ответ. Ей щипало глаза. Она должна уйти, прежде чем расплачется открыто.

«Какая хорошая, воспитанная девчушка, – думала старая Томасина Фэр, глядя из окна вслед Нэн. – Нет у нее этого мамашиного дара бойко говорить, но, может быть, это и неплохо. Большинство теперешних детишек думают, что они сообразительные, когда на самом деле они просто дерзкие и нахальные. Поглядела я на эту малышку и вроде как помолодела».

Томасина вздохнула и снова вышла во двор, чтобы закончить подрезку ноготков и выполоть несколько лопухов.

«Слава Богу, я еще гибкая», – думала она.

Нэн возвращалась в Инглсайд обедневшей на одну мечту. Лощина, полная маргариток, не могла пленить ее, поющая вода взывала к ней напрасно. Ей хотелось поскорее добраться до дома и скрыться от людских глаз. Встретившиеся ей две девочки захихикали, миновав ее. Смеялись ли они над ней? Как смеялись бы все, если бы знали! Маленькая глупая Нэн Блайт, которая создала целый роман из фантазий о бледной Таинственной королеве и нашла вместо нее вдову бедного дорогого папочки и мятные леденцы!

Мятные леденцы!

Она ни за что не станет плакать. Большие десятилетние девочки не должны плакать. Но чувствовала она себя неописуемо несчастной. Что-то драгоценное и красивое исчезло, было потеряно, какой-то тайный источник радости, который – так она думала – уже никогда больше не будет принадлежать ей. Инглсайд был полон восхитительного запаха коричного печенья, но она не пошла в кухню, чтобы выпросить несколько штук у Сюзан. За ужином у нее явно не было аппетита, даже несмотря на то, что в глазах Сюзан она читала слово «касторка». Аня заметила, что Нэн очень молчалива с тех пор, как вернулась со старой фермы Мак-Алистеров, – Нэн, которая пела буквально с рассвета до заката. Неужели долгая прогулка в жаркий день оказалась ей не по силам?

– Отчего такое страдальческое выражение лица, дорогая? – спросила она словно мимоходом, когда, войдя в комнату близнецов с чистыми полотенцами в сумерки, увидела, что Нэн лежит, свернувшись калачиком, на диванчике у окна, вместо того чтобы вместе с остальными охотиться на тигров в экваториальных джунглях в Долине Радуг.

Нэн не собиралась говорить никому, что она была так глупа. Но все как-то само собой рассказывалось маме.

– Мама, неужели все в жизни сплошное разочарование?

– Не все, дорогая. Расскажи мне, что разочаровало тебя сегодня.

– Ох, мама, Томасина Фэр… положительная! И нос у нее вздернутый!

– Но почему, – спросила Аня в искреннем недоумении, – тебя должно волновать, вздернутый у нее нос или нет?

И тогда слова полились потоком. Аня слушала, как всегда, с серьезным лицом, молясь о том, чтобы не выдать себя взрывом смеха. Она помнила ту маленькую девочку, какой была она сама в Зеленых Мезонинах. Она помнила Лес Призраков и двух подружек, ужасно напуганных собственными выдумками. И она знала, какую глубокую горечь вызывает утрата мечты.

– Ты не должна принимать так близко к сердцу то, что твои иллюзии развеялись, дорогая.

– Я ничего не могу с этим поделать, – горестно сказала Нэн. – Если бы я начала жизнь заново, я бы никогда ничего не воображала. И никогда больше не буду.

– Моя глупая, моя дорогая глупая девочка, не говори так. Воображение – чудесный дар, мы должны владеть им, но не давать ему завладеть нами. Ты принимаешь свои фантазии чуточку слишком всерьез. О, фантазии восхитительны – мне знаком этот восторг. Но ты должна научиться не переходить границу между реальным и нереальным. Тогда способность ускользать по своему желанию в собственный прекрасный мир удивительным образом поможет тебе пережить трудные моменты жизни. Мне всегда легче справиться с трудностями после того, как я совершу одно-два плавания к Островам Волшебства.

Нэн чувствовала, как самоуважение возвращается к ней вместе с этими словами утешения и мудрости. Мама все же не думала, что это глупо, И без сомнения, где-то в мире была Леди с Таинственными Глазами, даже если она не жила в МРАЧНОМ ДОМЕ, который, как теперь решила Нэн, был все же не так плох, с его оранжевыми ноготками, дружелюбным пятнистым котом, геранями и портретом бедного дорогого папочки. Это, право же, был довольно веселый дом, и, возможно, когда-нибудь она снова пойдет навестить Томасину Фэр и получит еще немного того вкусного печенья. Она больше не испытывала ненависти к Томасине.

– Какая ты чудесная мама! – вздохнула она в укрытии и убежище этих любимых объятий.

Лилово-серый сумрак выползал из-за холма. Летний вечер вокруг них становился все темнее, бархатный, полный мягких, приглушенных звуков вечер. Из-за большой яблони выплыла звезда. Когда пришла миссис Эллиот и мама спустилась вниз, чтобы встретить ее, Нэн уже опять была счастлива. Мама сказала, что оклеит их комнату прелестными обоями с узором из лютиков и поставит новый кедровый комод для нее и Ди. Только это не будет кедровый комод. Это будет заколдованный сундук с сокровищем, который нельзя открыть, если не произнести сначала заклинание. Одно слово может шепнуть тебе Снежная Волшебница – холодная и прекрасная Снежная Волшебница. Ветер может сказать тебе другое, когда пролетает мимо, – печальный седой ветер, что плачет и скорбит… Рано или поздно ты узнаешь все слова, откроешь сундук и найдешь жемчуг, рубины и алмазы в изобилии. «Изобилие» – такое приятное слово, правда?

О, прежняя магия не исчезла. Мир все еще был полон ею.

37

– Могу я быть твоей лучшей подругой в этом году? – спросила Дилайла Грин во время большой перемены.

У Дилайлы были очень круглые темно-голубые глаза, глянцевитые, цвета патоки локоны, маленький розовый ротик и волнующий голос, в котором всегда была странная легкая дрожь. Душа Дианы Блайт мгновенно отозвалась на очарование этого голоса.

В школе Глена было известно, что Диана Блайт оказалась в этом году несколько неприкаянной – без близкой подруги. Два года она дружила с Полиной Риз, но семья Полины переехала, и теперь Диана чувствовала себя очень одинокой. Полина была славной девочкой. Конечно, ей недоставало того таинственного обаяния, которым обладала теперь уже почти забытая Дженни Пенни, но она была практичной, веселой, благоразумной. Это последнее определение звучало из уст Сюзан и являлось высочайшей похвалой, какой только могла удостоить Сюзан. Полина как подруга для Дианы вполне всех устраивала.

Диана нерешительно смотрела на Дилайлу, затем она бросила взгляд через школьный двор на Лору Карр, другую новую ученицу. Они с Лорой провели утреннюю перемену вместе и очень понравились друг другу. Но Лора, довольно невзрачная, с веснушками и непослушными рыжеватыми вихрами, была лишена даже капли красоты Дилайлы Грин, даже искры ее обольстительности.

Дилайла поняла взгляд Дианы, и на ее лице появилось обиженное выражение, казалось, ее голубые глаза вот-вот переполнятся слезами.

– Если ты любишь ее, ты не можешь любить меня. Выбирай между нами, – сказала Дилайла, драматическим жестом протягивая Диане руку. Ее голос звучал, как никогда, проникновенно, от его звуков у Дианы по спине мурашки забегали. Она вложила свои руки в руки Дилайлы, и они посмотрели друг на друга серьезно и торжественно, чувствуя, что их дружба утверждена и освящена. Диана, во всяком случае, чувствовала именно это.

– Ты будешь любить меня вечно? – с жаром спросила Дилайла.

– Вечно! – заверила Диана с равным жаром.

Дилайла обняла Диану за талию, и они вдвоем пошли к ручью. Весь четвертый класс понял, что союз заключен. Лора Карр слегка вздохнула. Ей очень понравилась Диана Блайт. Но она знала, что не может соперничать с Дилайлой.

– Я так рада, что ты согласна позволить мне любить тебя, – говорила Дилайла. – Я такая любящая натура, я просто не могу не любить людей. Пожалуйста, будь добра ко мне, Диана. Я дитя скорбей. На меня было наложено проклятие при рождении. Никто, никто не любит меня.

Дилайла каким-то образом ухитрилась вложить века одиночества и очарования в это «никто». Диана обняла ее еще крепче.

– Ты говоришь это в последний раз, Дилайла. Отныне я всегда буду любить тебя.

– Любовь на веки вечные?

– На веки вечные, – подтвердила Диана. Они поцеловали друг друга, словно это была часть ритуала. Двое мальчишек на заборе заулюлюкали, но кому было до них дело?

– Я понравлюсь тебе гораздо больше, чем Лора Карр, – сказала Дилайла. – Теперь, когда мы лучшие подруги, я могу сказать тебе то, что мне никогда и в голову не пришло бы сказать тебе, если бы ты выбрала ее. Она двуличная. Ужасно двуличная. Она притворяется твоей подругой, а за твоей спиной смеется над тобой и говорит всякие гадости. Одна девочка, которую я знаю, ходила с ней в школу в Моубрей-Нэрроузе и рассказывала мне. Ты чудом избежала опасности. Я совсем не такая. Я предана душой и телом, Диана.

– Я уверена в тебе. Но что ты имела в виду, Дилайла, когда сказала, что ты дитя скорбей?

Глаза Дилайлы расширились так, что стали казаться невероятно огромными.

– У меня мачеха, — прошептала она.

– Мачеха?

– Когда твоя мама умирает и твой отец снова женится, та женщина — мачеха, – объяснила Дилайла с еще большей дрожью в голосе. – Теперь ты знаешь все, Диана. Если бы ты знала, как со мной обращаются! Но я никогда не жалуюсь. Я страдаю в молчании.

Если Дилайла действительно страдала в молчании, остается только недоумевать, откуда Диана черпала все те сведения, потоки которых она обрушила на головы обитателей Инглсайда в следующие несколько недель. В муках необузданного обожания и пылкого сочувствия к многострадальной, притесняемой Дилайле она не могла не рассказывать о ней каждому, кто только соглашался слушать.

– Я думаю, эта новая страсть Дианы со временем пройдет, – сказала Аня. – Но кто эта Дилайла, Сюзан? Я не хочу, чтобы дети были маленькими снобами, но после того случая с Дженни Пенни…

– Мистер и миссис Грин – очень уважаемые люди, миссис докторша, дорогая. Их хорошо знают в Лоубридже. Этим летом они переехали на старую ферму Хантеров. Для них обоих это второй брак, и у миссис Грин двое собственных детей. Я не так уж много знаю о ней, но она, кажется, спокойная, добрая, покладистая женщина. Мне трудно поверить, что она обращается с Дилайлой так, как это описывает Ди.

– Не слишком доверяй всему, что рассказывает тебе Дилайла, – предостерегла Диану Аня. – Она, возможно, склонна немного преувеличивать. Вспомни Дженни Пенни.

– Что ты, мама! Дилайла ни капельки не похожа на Дженни Пенни, – отвечала Ди возмущенно. – Ни капельки. Она абсолютно правдива. Если бы ты только видела ее, мама, ты бы знала, что она не способна лгать. Дома все придираются к ней, потому что она совсем другая, не такая, как они. И она такая любящая натура. Ее притесняли с рождения. Ее мачеха ненавидит ее. У меня сердце кровью обливается, когда я слышу о ее страданиях. Мама, ее не кормят досыта, да, да, не кормят! Она даже не знает, что это такое – не быть голодной. Мама, они столько раз отправляли ее в постель без ужина, и она засыпала в слезах. Ты, мама, когда-нибудь плакала из-за того, что была голодна?

– Часто, – сказала мама.

Диана растерянно смотрела на маму – такой неожиданный ответ на риторический вопрос совершенно обескуражил ее.

– Я часто бывала очень голодна до того, как приехала в Зеленые Мезонины, в сиротском приюте и до него. Я не люблю говорить о тех днях.

– Тогда ты, должно быть, в состоянии понять Дилайлу, – продолжила Ди, пытаясь снова собраться с мыслями. – Когда она очень голодна, она просто садится и воображает что-нибудь съедобное. Только подумай, воображает что-нибудь съедобное!

– Вы с Нэн часто сами это делаете, – сказала Аня, но Ди не желала слушать.

– Она страдает не только физически, но и духовно. Понимаешь, мама, она хочет стать миссионеркой, посвятить свою жизнь… а все они смеются над ней.

— Очень бессердечно с их стороны, – согласилась Аня. Но было в ее тоне что-то заставившее Ди заподозрить насмешку.

– Мама, ну почему ты так недоверчива? – спросила она с упреком.

– Во второй раз, – улыбнулась мама, – я должна напомнить тебе о Дженни Пенни. Ты верила и в ее честность.

– Тогда я была ребенком, и меня было легко одурачить, – заявила Ди с самым величественным видом. Она чувствовала, что мама, всегда такая благожелательная и понимающая, становится иной, когда речь заходит о Дилайле Грин. Так что после этого разговора Диана рассказывала о своей страдающей подруге только Сюзан.

Не то чтобы Сюзан проявляла такое уж явное сочувствие. Но Диана просто должна была говорить с кем-то о Дилайле, а насмешки Сюзан задевали не так глубоко, как мамины. Трудно было ожидать от Сюзан полного понимания. Но мама была девочкой… Мама любила тетю Диану… У мамы такое нежное сердце. Почему же рассказы о жестоком обращении с бедной милой Дилайлой оставляли ее совершенно равнодушной?

«Может быть, у нее тоже вызывает небольшую ревность то, что я так горячо люблю Дилайлу? – глубокомысленно говорила себе Ди. – Говорят, матери бывают такими. Это у них что-то вроде собственнического инстинкта».

– Я прихожу в ярость, когда слышу, как мачеха обходится с Дилайлой, – говорила Ди, обращаясь к Сюзан. – Она мученица, Сюзан. Ей никогда не дают ничего, кроме чуточки овсянки на завтрак и на ужин – совсем маленькой чуточки овсянки. И не разрешают класть в овсянку сахар. И я, Сюзан, больше не кладу сахар в мою овсянку, чтобы не испытывать чувства вины.

— А, вот почему! Что ж, сахар недавно подорожал на цент, так что это, возможно, совсем неплохо.

Диана заявила, что ничего больше не скажет Сюзан о Дилайле, но на следующий день пришла домой в таком негодовании, что не смогла удержаться.

– Сюзан, мачеха Дилайлы гонялась за ней вчера вечером с раскаленным докрасна чайником. Вы только подумайте об этом, Сюзан! Конечно, Дилайла говорит, что она делает это не очень часто, только когда бывает особенно раздражена. Чаще она просто запирает Дилайлу на темном чердаке, на чердаке с привидениями. Каких ужасных призраков видела эта бедная девочка, Сюзан! Это не может не отражаться на ее здоровье. В последний раз, когда они заперли ее на чердаке, она видела самое невероятное маленькое черное существо, которое сидело на колесе прялки и жужжало.

— Какого рода существо? – деловито уточнила Сюзан. Ее начинали забавлять несчастья Дилайлы и «подчеркивания» Ди, и они с миссис докторшей втайне смеялись и над тем, и над другим.

– Не знаю… Просто существо. Оно чуть не довело ее до самоубийства. Я, право, боюсь, что она еще будет доведена до самоубийства. Знаете, Сюзан, у нее был дядя, который дважды кончал самоубийством.

– Одного раза было недостаточно? – спросила бессердечная Сюзан.

Ди вышла из кухни обиженная и возмущенная, но на следующий день ей пришлось вернуться, чтобы поведать новую скорбную повесть.

– У Дилайлы никогда не было куклы, Сюзан. В прошлое Рождество она так надеялась, что найдет куклу в своем чулке, который повесила у камина. И что бы вы думали, Сюзан, она нашла там вместо куклы? Розгу! Они секут ее почти каждый день. Подумайте, Сюзан, бедную девочку бьют!

– Меня высекли несколько раз в детстве, и ничего – как видишь, жива, – сказала Сюзан, которая никогда и никому не позволила бы высечь инглсайдского ребенка.

– Когда я рассказывала Дилайле о нашей рождественской елке, она плакала, Сюзан. У нее никогда не было рождественской елки. Но она твердо решила, что в этом году елка у нее будет. Она нашла старый зонтик, без ткани, с одними спицами, и собирается поставить его в ведро и украсить вместо елочки. Разве это не трогательно, Сюзан?

– Молодых елочек под рукой полно. На задах старой фермы Хантеров почти все заросло елками в последние годы, – сказала Сюзан. – Неужели эту девочку не могли назвать никак иначе? Дилайла![16]16
  Дилайла – английская форма имени Далила (Далида). В Библии (Книга Судей, гл. 14) Далила – обольстительная и коварная женщина, предавшая в руки врагов Самсона.


[Закрыть] Что за имя для христианского ребенка!

– Это имя есть в Библии, Сюзан. Дилайла очень им гордится. Сегодня на уроке, Сюзан, я сказала Дилайле, что у нас завтра на обед курица, и она сказала… как вы думаете, Сюзан, что она сказала?

– Да где уж мне угадать! – выразительно отвечала Сюзан. – А разговаривать во время урока – это не дело.

– Мы не разговариваем. Дилайла говорит, что мы не должны нарушать никаких правил. У нее очень строгие принципы. Мы пишем друг другу письма в наших записных книжках, а потом обмениваемся ими. Так вот, Дилайла сказала: «Не могла бы ты, Диана, принести мне куриную косточку?» У меня слезы навернулись на глаза. Я собираюсь отнести ей косточку, на которой много куриного мяса. Дилайле необходимо хорошее питание. Она работает до изнеможения, как рабыня… рабыня, Сюзан! Ей приходится делать всю работу по дому, ну, почти всю. А если работа не сделана как следует, Дилайлу свирепо встряхивают или заставляют есть в кухне с прислугой.

— У них только один батрак – мальчик-француз.

– Ну, ей приходится есть с ним. А он сидит без ботинок и без куртки. Дилайла говорит, что это не угнетает ее теперь, когда у нее есть я и моя любовь. У нее нет никого, кроме меня, кто любил бы ее, Сюзан!

– Ужасно! – сказала Сюзан с очень серьезным выражением лица.

– Дилайла говорит, что, если бы у нее был миллион долларов, она отдала бы его мне, Сюзан. Конечно, я не взяла бы, но это показывает, какое у нее доброе сердце.

– Так же легко отдать миллион, как и сотню, если у тебя нет ни того, ни другого, – решилась заметить Сюзан.