Текст книги "Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 1"

1.4. Тезис C. Коммунистические диктатуры остановили и «повернули вспять» процесс разделения сфер

Докоммунистическая эпоха закончилась установлением коммунистической диктатуры в России после Октябрьской революции 1917 года, а также в Китае и государствах-сателлитах СССР после Второй мировой войны[131]131
  Под «государствами-сателлитами» мы понимаем коммунистические диктатуры Центральной и Восточной Европы. Монголия, хотя и являлась советским государством-сателлитом, исключена из нашего обсуждения посткоммунистического региона (хотя Хейл полагает, что концептуальная теория, которая применима к трем историческим регионам, применима и к Монголии). См.: Hale H. Patronal Politics. P. 471–472.


[Закрыть]. Мы используем понятие «советская империя» для обозначения Советского Союза вместе с его государствами-сателлитами, которые входили в три исторических региона, описанные выше. Тезис C теории жестких структур касается разделения сфер социального действия в разных цивилизациях при коммунизме.

Тезис C. При коммунизме страны, принадлежащие разным цивилизациям, были накрыты «политическим колпаком» диктатуры. С одной стороны, это остановило их социальное развитие. С другой стороны, коммунистический режим создал особый ряд взаимосвязанных феноменов, повлекших за собой слияние сфер социального действия и акцентировавших отсутствие данного разделения, которое существовало ранее. В то время как в разных цивилизациях могли развиваться разные виды коммунизма, однопартийная система и монополия государственной собственности вызывали схожие социальные явления и в некоторой степени гомогенизировали процессы в рассматриваемых странах.

Хейл называет коммунистический захват власти в России «неудавшейся антипатрональной революцией», где риторика разгрома господствующего царского режима завершилась тем, что новые элиты в итоге стали прибегать к патрональным практикам, воспроизводя их уже в новых формах[132]132
  Ibid. P. 47–54.


[Закрыть]. Но это лишь часть правды. В действительности коммунистические режимы обновили все основные структуры докоммунистического периода, поскольку сам коммунизм, со всей присущей его установлению жестокостью, подразумевал полное слияние сфер социального действия. Упразднив частную собственность, частную сферу и автономные сообщества, тоталитарный коммунизм фактически объединил три сферы, которые укрепили первопричину базовых структур, а также описанные выше структуры общества и управления.

Тем не менее важно отметить, что навязанное коммунизмом слияние сфер отличалось от ранее существовавшего рудиментарного или полностью отсутствующего разделения сфер социального действия. Коммунизм, несомненно, прокладывал новый путь, посредством которого отсутствие разделения сфер, связанное с цивилизационными особенностями и традиционным укладом народов докоммунистического периода, было навязано сверху через государственное принуждение, чтобы создать общества, воплощающие утопические проекты коммунистических идеологов. Поэтому отправной точкой каждого коммунистического режима как такового была партия-государство, управляемая марксистско-ленинской идеологией. Как пишет Корнаи в знаменитом труде «Социалистическая система», из этого управляемого идеологией режима правления партии-государства следует (1) доминирующее положение государственной и квазигосударственной собственности и (2) преобладание бюрократической координации[133]133
  Корнаи Я. Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма. М.: Вопросы экономики, 2000. С. 388–393.


[Закрыть]. Поскольку эти последствия свидетельствуют о слиянии сфер, навязанном партией-государством, мы можем представить анализ Корнаи в наших терминах, а также расширить его, добавив такие измерения, как структуры управления и личные отношения. Таким образом, мы можем обрисовать внутреннюю логику коммунистических режимов аналогично базовым структурам докоммунистических стран (Схема 1.3).

Схема 1.3: Внутренняя логика коммунистических режимов. Темно-серый цвет обозначает первопричину, серый – вытекающий из нее тип личных отношений, а светло-серый – институциональные последствия. Переработанный материал на основании: Корнаи Я. Социалистическая система.

В отличие от традиционных и феодальных структур докоммунистических обществ при коммунистическом режиме происходит бюрократизация. Это сказывается на личных отношениях следующим образом:

• Формальные (бюрократические) сети. Поскольку основным средством коммунистического переустройства общества являлось государство, был создан обширный аппарат принуждения, по отношению к которому люди находились в подчиненном положении, лишившись свободы в пользу центрального планирования через формальные бюрократические каналы. Преемственность между этой общественной структурой и традиционными феодальными сетями хорошо иллюстрируют региональные партийные секретари СССР, которые не ликвидировали патрональные сети, а культивировали их в качестве центральных акторов. Как объясняет Хейл, «региональные ‹…› партийные секретари, знаменитые „советские префекты“ ‹…› были незаменимым ядром в наиболее важных сетях, создавая и развивая огромные массивы неформальных отношений со всеми, кто готов обмениваться услугами, когда возникает такая необходимость»[134]134
  Hale H. Patronal Politics. P. 53. Такой обмен услугами обозначался в Советском Союзе термином «блат» [♦ 5.3.5].


[Закрыть]. Как показывает приведенный пример, даже неформальные сети возникали в рамках формальной структуры, которая определяла, кто имеет доступ к власти и ресурсам в системе. Важность патронажа, которая обеспечила ему долгую жизнь, заключалась в том, что люди при коммунистических режимах стремились преодолеть товарный дефицит, который был системным последствием бюрократической координации в экономике[135]135
  Корнаи Я. Социалистическая система. C. 257–280 и др.


[Закрыть].

Если говорить об элитах, то, как и в феодальную эпоху, их формальным отношениям была присуща большая степень неформальности. Как объясняет Алена Леденёва, в СССР «личные связи стали частью институционального порядка, они индивидуализировали и поддерживали власть. ‹…› В советское время устные и личные приказы были гораздо важнее и исполнялись намного более строго, чем письменные указы и распоряжения ‹…›. Примат неформальных устных приказов и неофициальных договоренностей отражал слабость законов, [а также] кулуарную секретность и недоверие»[136]136
  Ledeneva A. Can Russia Modernise?: Sistema, Power Networks and Informal Governance. Cambridge: Cambridge University Press, 2013. P. 30.


[Закрыть]. Однако следует отметить, что эти неформальные отношения формировались внутри формальной сети, то есть между официальными членами номенклатуры и в соответствии с бюрократической иерархией партии. При изучении партийных конфликтов и различий в уровне власти между теми, кто формально находится на властных позициях одинакового уровня, классическая «советология» не может игнорировать тот факт, что само наличие неформальной власти возможно только внутри формальной партийной структуры, поскольку, не будучи членом политического комитета, никто не может осуществлять реальную власть и влиять на принятие решений[137]137
  Поздний пример анализа внутри данной дисциплины см.: D’ Agostino A. Soviet Succession Struggles: Kremlinology and the Russian Question from Lenin to Gorbachev. Boston; London: Routledge, 1989.


[Закрыть].

• Номенклатура (бюрократические патронально-клиентарные сети). В новой правящей элите патронально-клиентарные отношения также приняли бюрократическую форму. Она представляла собой пирамидальную патрональную сеть, так называемую номенклатуру, в которую вошли все принимающие решения вышеупомянутые лица, члены марксистско-ленинской партии, от политбюро до директоров предприятий. Другими словами, номенклатура была реестром руководящих должностей, как партийных (принимающих политические решения на национальном и местном уровнях), так и административных (принимающих решения в государственных компаниях и других учреждениях, работающих согласно генеральному плану)[138]138
  Voslensky M. Nomenklatura: The Soviet Ruling Class. Garden City: Doubleday, 1984.


[Закрыть].

Так, трансформация феодальных патронально-клиентарных отношений в бюрократические показывает, как коммунисты, утверждавшие, что положили конец феодализму, сами опирались на феодальные традиции. В царские времена в Табеле о рангах, учрежденном Петром Великим в 1722 году[139]139
  Lieven D., Perrie M, Suny R. The Cambridge History of Russia. Vol. 2: Imperial Russia, 1689–1917. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 223–250.


[Закрыть], было установлено два типа дворянства: потомственное и личное. Личное дворянство находилось в более низком положении по отношению к потомственному, поскольку у первых не было права иметь поместье и крепостных, а их дети не могли наследовать дворянский титул (так как оно не было наследственным)[140]140
  Sz. Bíró Z. Az Elmaradt Alkotmányozás. P. 186–200.


[Закрыть]. В целом коммунистический режим продолжил логику Табеля о рангах, но главное отличие заключалось в том, что упразднение частной собственности положило конец потомственному дворянству. В то же время появилось новое личное дворянство, также без права накапливать богатство и передавать наследникам свое положение в виде членства в номенклатуре.

На протяжении всей книги мы подробно описываем институциональные последствия коммунизма[141]141
  См. Главы 2–6. Также см.: Корнаи Я. Социалистическая система. С. 88–156.


[Закрыть]. На этом этапе мы можем в общих чертах представить их следующим образом:

• Государственная монополия на собственность. Отмена частной собственности в пользу государственной подразумевает бюрократическое слияние власти и собственности, а принятие решений о правах собственности сосредоточено в руках чрезмерно разросшегося бюрократического аппарата. В этой структуре вместо традиций и более неформальной дискреционности права собственности определяются номенклатурой: на высшем уровне – политбюро или генеральным секретарем; на промежуточном уровне – региональными или муниципальными партийными секретарями; на самом низком уровне – директорами заводов и различных организаций[142]142
  Nureev R. Power-Property as a Path-Dependence Problem: The Russian Experiance // Paper presented at the 24th Annual Conference of the European Association for Evolutionary Political Economy (EAEPE). Krakow, 2012.


[Закрыть].

Хотя ни одна из коммунистических диктатур не имела полной монополии на собственность, доля государственного сектора была чрезвычайно высока во всех коммунистических странах. В 1970-х и 1980-х годах она составляла 99,7 % в Болгарии, 97 % в Чехословакии, 96 % в Советском Союзе, 95,5 % в Румынии, 83,4 % в Польше и 77,6 % в Китае[143]143
  Pei M. From Reform to Revolution: The Demise of Communism in China and the Soviet Union. Cambridge; London: Harvard University Press, 2009.


[Закрыть]. Эти данные свидетельствуют о сходстве стран, находящихся по разные стороны цивилизационных границ, а не об их различиях, что говорит об унифицирующей природе «политического колпака» однопартийной диктатуры и государственной собственности, который «примерили на себя» страны из разных цивилизаций.

• Общество как достояние партии. Как утверждает Корнаи, фактическая государственная монополия была необходима коммунистам, потому что «безраздельная власть и сопутствующий ей тоталитаризм несовместимы с той самостоятельностью, которую порождает частная собственность»[144]144
  Корнаи Я. Социалистическая система. С. 390.


[Закрыть]. Поскольку такая самостоятельность была ликвидирована, напрашивается вывод, что классический коммунистический режим воспринимал общество как собственность партии, то есть членов государственного аппарата. Таким образом, его можно назвать бюрократизированной версией патримониализма, когда подданные вместо прихотей сеньора подчинялись (идеологическим) целям партии. В таких обстоятельствах «[только] те, кто вступили в ряды коммунистической партии, имели возможность подняться на вершину социальной иерархии. Только те, чья лояльность к политическому лидеру и чье марксистско-ленинское мировоззрение не вызывали сомнения, могли достичь успеха. ‹…› Социальную структуру классического сталинизма можно описать, с известной долей точности, как дихотомию с доминантным, подобно кастовому, правящим сословием, противостоящим относительно иммобилизованной, пассивной „массе“. ‹…› Его сплоченность и авторитет основывались на отношениях патрон-клиент»[145]145
  Селеньи И., Эял Г., Тоунсли Э. Построение капитализма без капиталистов. С. 40–41.


[Закрыть].

Последнее предложение приведенной выше цитаты указывает на связь между двумя типами структур управления. Тот факт, что номенклатура состояла из лиц, принимающих решения, уже свидетельствует о том, что бюрократическая патронально-клиентарная сеть и бюрократическая сторона коммунизма укрепляли и подпитывали друг друга. Что касается социальных структур, то государственная монополия и формальные сети также шли рука об руку, поскольку частная собственность повлекла бы за собой уровень самостоятельности, несовместимый с тоталитарным переустройством общества, которое претворяли в жизнь бюрократические сети партийного государства.

В Тезисе А мы утверждали, что в странах возможно установление тех режимов, которые предполагают такой же уровень разделения сфер социального действия, что и их акторы. Однако мы также упомянули, что этот «эффект колеи» можно преодолеть, проложив новый путь, и это возможно, если новый режим способен создать эффективные механизмы, позволяющие уберечь его от распада. Анализируя коммунистический опыт, мы можем утверждать, что одним из таких механизмов были репрессии, ставшие неотъемлемой частью коммунистических диктатур. То есть структуры, представленные на Схеме 1.3, сохранились в каждой из стран, где они укоренились до распада Советского Союза. Более того, агрессивно навязанное слияние сфер социального действия сказалось и на ранее существовавших уровнях разделения этих сфер в регионе. В целом можно сказать, что «колпак» коммунизма «повернул вспять» разделение сфер социального действия в западно-христианском историческом регионе и полностью остановил этот процесс в православном регионе. В Китае и исламском историческом регионе установление коммунистических диктатур означало, что отсутствие разделения сфер приобрело новые формы[146]146
  Boisot M., Child J. From Fiefs to Clans and Network Capitalism: Explaining China’ s Emerging Economic Order // Administrative Science Quarterly. 1996. Vol. 41. № 4. P. 600–628.


[Закрыть]. Это подразумевает, что коммунизм в упомянутых цивилизациях был не прокладыванием своего пути, а режимом, который предполагал тот же уровень разделения сфер, что и находящиеся у власти люди. Однако здесь картина немного отличается, (1) так как коммунистическое слияние сфер носило антирелигиозный характер, то есть преследовало цель подавить ислам и в официальной пропаганде заменить «религиозные суеверия» на «научный марксизм» [♦ 3.5.3.1], и (2) так как в Китае, представлявшем собой единое цивилизационное ядро по отношению к трем историческим регионам, в 1970-х годах произошла смена режима, и диктатура поменяла свой характер с коммунистического на то, что мы называем «использованием рынка» [♦ 5.6.2.2–3].

Однако коммунистические диктатуры не были идентичны во всех трех исторических регионах, и, соответственно, их влияние на существовавшее ранее разделение сфер различалось. В государствах, входивших в состав Советского Союза, а также в Албании, Болгарии и Македонии можно было наблюдать один из типов коммунизма, который обозначался в литературе как «патримониальный коммунизм»[147]147
  Kitschelt H., Mansfeldova Z., Markowski R., Tóka G. Post-Communist Party Systems: Competition, Representation, and Inter-Party Cooperation. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. P. 21–28.


[Закрыть]. По словам Валентины Димитровой-Грейзл и Эстер Шимон, этот тип коммунизма характеризуется «низким бюрократическим профессионализмом и, следовательно, высоким уровнем коррупции и непотизма, ограниченными возможностями для борьбы, малой экономической свободой или полным ее отсутствием, большим количеством ограничительных мер, активной изоляционистской политикой и отсутствием доступа к Западу»[148]148
  Dimitrova-Grajzl V., Simon E. Political Trust and Historical Legacy: The Effect of Varieties of Socialism // East European Politics and Societies. 2010. Vol. 24. № 2. P. 206–228.


[Закрыть]. Такие режимы наилучшим образом соответствуют нашей предыдущей модели коммунистических структур, поскольку там формальные бюрократические государственные структуры были пронизаны обширными иерархическими сетями во главе с патронами, которые в искусной борьбе за власть осуществляли покровительство и избирательно применяли наказания, чтобы сдерживать как элиту, так и массы.

За пределами Советского Союза появились другие виды коммунизма. В частности, ученые различают «национально-адаптивный» и «авторитарно-бюрократический» коммунизм, которые отличаются от патримониального коммунизма тем, что тирания в них поддерживается посредством более «профессиональной» бюрократии[149]149
  Kitschelt et al. Post-Communist Party Systems. P. 24–27.


[Закрыть]. Такие формально-рациональные типы коммунизма развивались в Центральной и Восточной Европе, прежде всего в Чехословакии, Восточной Германии, Польше, Венгрии и Югославии[150]150
  Hale H. Patronal Politics. P. 59. Следует отметить, что Югославия содержала в себе элементы каждого исторического региона: западное христианство в Словении и Хорватии, православие в Сербии и Черногории и ислам в Косово и части Боснии.


[Закрыть].

Само собой разумеется, что формально-рациональный характер этих режимов мог с легкостью допускать патримониализм, и в те моменты, когда это происходило, эти коммунистические политические системы переживали патримониальный упадок. Тем не менее именно формальная рациональность привела к появлению реформированных моделей коммунизма в Европе. В своем сравнительном анализе Лайош Бокрош отличает классическую («сталинскую») модель от двух других: венгерской и югославской. В то время как классическая модель характеризуется «исключительной государственной собственностью на большинство, если не на все, несельскохозяйственных средств производства», венгерская модель характеризовалась лишь доминированием государственной собственности. В Венгрии после 1968 года некоторым мелким собственникам позволялось владеть частной собственностью, и даже права собственности в определенной степени были защищены, поскольку коммунистическое руководство признало частный сектор как «неизменную черту социалистической экономики». Что касается югославской модели, ее характерной особенностью было то, что большинство предприятий «теоретически принадлежали коллективам работников», которые получили права на самоуправление в 1950-х годах[151]151
  Bokros L. Accidental Occidental: Economics and Culture of Transition in Mitteleuropa, the Baltic and the Balkan Area. Budapest; New York: CEU Press, 2013. P. 31–55.


[Закрыть]. Обе модели были нацелены на смягчение жесткости режима, который стал следствием бюрократической координации в экономике и соответствовал формально-рациональному характеру коммунизма.

Последствия различных типов коммунистических систем в трех исторических регионах проиллюстрированы в Таблице 1.2, показывающей наследие патронализма в каждой стране после окончания эпохи коммунизма. Страны, принадлежащие к западно-христианской цивилизации, особенно те, которые дальше продвинулись в плане разделения сфер и представляли формально-рациональные типы коммунизма (такие как Чехия, Венгрия и Польша), попали в категорию «наименее патроналистских». Единственным исключением здесь является Словакия, которой была присвоена «умеренно патроналистская» категория, но словацкий патронализм даже при максимально авторитарном Владимире Мечьяре в конце 1990-х годов был очень далек от того патронализма, который был распространен в других исторических регионах[152]152
  Hale H. Patronal Politics. P. 460–461. Также см.: Bunce V., Wolchik S. Defeating Authoritarian Leaders in Postcommunist Countries. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. P. 59–78.


[Закрыть]. К умеренно патроналистским странам мы также относим (1) прибалтийские страны, которые сочетают в себе меньшую цивилизационную склонность к патронализму («унаследованную» от западного христианства) и более патримониальную коммунистическую тиранию (следствие десятилетий, проведенных при советском коммунизме)[153]153
  Greenslade G. Regional Dimensions of the Legal Private Economy in the USSR. Berkeley: University of California Press, 1980.


[Закрыть], и (2) Сербию, которая, наоборот, сочетала в себе цивилизационную склонность к патронализму (из-за принадлежности к православию) с менее патримониальным коммунизмом (так как представляла собой видоизмененную модель коммунизма за пределами Советского Союза). В заключение можно заметить, что чем дальше мы углубляемся в историю православной и исламской цивилизации, тем меньше разделение между правителями и их объектами владения (если использовать категории Вебера)[154]154
  Вебер М. Хозяйство и общество. Т. 1. С. 270.


[Закрыть]. Эти общества породили патримониальные коммунистические режимы, и, соответственно, они более других несут в себе патроналистское наследие коммунистического правления.

Таблица 1.2: Наследие патронализма в конце коммунистической эпохи. Источник: Hale H. Patronal Politics. P. 60.

1.5. Тезис D. Демократия не повлияла на уровень разделения сфер

В некоторых посткоммунистических странах диктатура продолжала существовать. В частности, Китай сохранил однопартийную систему, которая остается номинально коммунистической даже сегодня. Однако поскольку это больше не коммунистическая диктатура, мы рассматриваем ее как «посткоммунистическую», и лучше всего ее можно представить как еще один идеальный тип режима (см. ниже). Однако после падения Берлинской стены в 1989 году и распада Советского Союза в 1991 году в странах трех исторических регионов произошел переход от коммунистической диктатуры к режимам с избирательным правом[155]155
  Хантингтон С. Третья волна модернизации. С. 42–45.


[Закрыть]. Распад Советского Союза создал вакуум власти в регионе: освобожденные страны бывшей советской империи должны были построить новые политические системы, и очевидной ролевой моделью для этого была либеральная демократия западного типа. Бывшие коммунистические системы покончили с тоталитаризмом и бюрократической государственной собственностью, что означало историческую победу «Запада» над «Востоком». Отсюда возникла эйфория, называемая «концом истории».

И все же эта победа является актуальной лишь по отношению к концу диктатуры и плановой экономике. Следствием освобождения от тоталитаризма было не то, что страны повсеместно переняли западные принципы, а то, что цивилизационные свойства стали оказывать на них более прямое и не ограничиваемое ничем влияние. Таким образом, как только исчез репрессивный политический колпак коммунизма, режимы начали активно проявлять свою сущность в разных формах и регионах, а также под разным влиянием. Эта мысль подводит нас к заключительному тезису D, воспроизводящему аргумент жестких структур.

Тезис D. После распада Советского Союза смена режима означала изменение формального институционального устройства, но не неформального представления всех акторов о разделении сфер социального действия. Либеральная демократия стала возможна только в тех странах, где неформальное представление акторов о трех сферах социального действия заключалось в их отделении друг от друга (тезис А). Чем больше неразделенных сфер появлялось в связи с цивилизационной принадлежностью стран (тезис B) и влиянием на них коммунистических режимов (тезис C) на уровне акторов, тем больше патрональных режимов устанавливалось. На то, становился ли режим демократическим / мультипирамидальным или автократическим / однопирамидальным, как правило, влияли два фактора: (1) наличие или отсутствие президентской власти и пропорциональной избирательной системы и (2) наличие или отсутствие западных связей и рычагов влияния.

Наш общий посыл заключается в том, что на уровне акторов степень разделения сфер социального действия жестко закреплена в обществе: она не может легко измениться сама по себе, без целенаправленного вмешательства или последовательных реформ. Естественно, элементы каждой цивилизации, такие как религия или ее роль в самоопределении личности, могут меняться[156]156
  Hale H. Civilizations Reframed: Towards a Theoretical Upgrade for a Stalled Paradigm // Medeniyet Araştırmaları Dergisi / Journal of Civilization Studies. 2014. № 1. P. 5–23.


[Закрыть]. Национальная идентичность также претерпела огромные изменения после распада советской империи, заставив ученых признать, что посткоммунистические изменения режима выглядели как «тройной транзит», выражавшийся не только в перераспределении благ (экономика) и создании конституции (политика), но и в новой национальной принадлежности (идентичность)[157]157
  Offe C. Capitalism by Democratic Design? Democratic Theory Facing the Triple Transition in East Central Europe // Social Research. 1991. Vol. 58. № 4. P. 865–892.


[Закрыть]. Но степень разделения сфер в силу исторических обстоятельств менялась медленно. Формальные институты могут влиять на уровень разделения сфер в долгосрочной перспективе, как это произошло на Западе и не только[158]158
  Stefes C. Historical Institutionalism and Societal Transformations // The Handbook of Political, Social, and Economic Transformation. Oxford; New York: Oxford University Press, 2019. P. 95–105.


[Закрыть], но людей нельзя изменить, просто установив для них новый формальный институциональный режим. Напротив, именно люди «заселят» эти институты, и если их понимание разделения сфер отличается от институционально предписанного, неформальная интерпретация формальных институтов одержит верх в политической системе[159]159
  Sztompka P. The Sociology of Social Change. Oxford, UK; Cambridge, Mass: John Wiley & Sons, 1993; Elster J., Offe C., Preuss U. Institutional Design in Post-Communist Societies: Rebuilding the Ship at Sea. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1998.


[Закрыть]. Действительно, влияние навязанных сверху коммунистических диктатур оказалось очень стойким, но главным образом из-за их агрессивного и всепроникающего характера, форсирования в обществе идеологической программы слияния сфер и поддержания ее в течение десятилетий[160]160
  Pop-Eleches G., Tucker J. Communism’ s Shadow: Historical Legacies and Contemporary Political Attitudes. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 2017.


[Закрыть]. Но даже здесь мы можем наблюдать, что если коммунистический режим захватывает общества, которые далеко продвинулись в плане разделения сфер социального действия, часть более раннего цивилизационного наследия впоследствии играет свою роль, несмотря на то, что общее регрессивное влияние коммунизма неоспоримо. Примером тому служат прибалтийские страны: почти пять десятилетий советской оккупации не смогли уничтожить их западно-христианские корни и превратить их в патроналистские страны, такие как Россия и православные государства-правопреемники. Нахождение их в составе Советского Союза не привело к ассимиляции в православную цивилизацию[161]161
  Tiido A. Where Does Russia End and the West Start? // The «Clash of Civilizations» 25 Years On: A Multidisciplinary Appraisal. Bristol: E-International Relations, 2018. P. 98–111.


[Закрыть].

Схема 1.4: Схематическое изображение эффекта жестких структур. Темно-серый цвет обозначает первопричину, обычный серый – вытекающий из нее тип личных отношений, светло-серый – институциональные последствия, а самый светлый серый – системный дефект, вытекающий из двух последовательностей

На Схеме 1.4, как и на двух предыдущих, мы можем представить в виде ряда взаимосвязанных явлений, какие базовые структуры возникли в результате объединения социальных и управленческих структур, существовавших до смены режима, с формальными институтами после смены режима. Отправной точкой является отсутствие разделения сфер, которое существовало в формально-демократической среде. Это не означает, что посткоммунистическое развитие сразу привело к появлению образцово-либеральных демократических институтов. Произошло как раз обратное: посткоммунистические страны попытались перенять и официально утвердить западные институты, включая многопартийные выборы, конституционное разделение ветвей власти и юридическое признание системы свободного предпринимательства (а также прав человека). И все же вопрос заключается в том, сопровождался ли демократический прорыв антипатрональной трансформацией или нет [♦ 7.3.4]. Нижние рамки на Схеме 1.4 в идеальном виде представляют, чем оказались формальные институты в отсутствие антипатрональной трансформации, то есть в условиях, когда на уровне акторов рудиментарное разделение сфер или его полное отсутствие преобладали. Таким образом, она показывает, как унаследованные социальные и управленческие структуры зажили своей жизнью, освободившись от давления бюрократической махины коммунистических систем.

Схема 1.5: Культурная карта мира, созданная на основе данных четвертой волны Всемирного обзора ценностей (1996 год) с обведенными контуром поскоммунистическими странами. К традиционным ценностям принадлежат религия, почтение к власти, традиционные семейные ценности. Секулярно-рациональные ценности подразумевают меньшее внимание к религии, традиционным семейным ценностям и авторитету. К ценностям самовыражения относятся защита окружающей среды, толерантность, запрос на участие в политической и экономической жизни, а к ценностям выживания – экономическая и физическая безопасность. Источник: WVS Database – Findings and Insights. 23.10.2018. URL: http://www.worldvaluessurvey.org/WVSContents.jsp.

После исчезновения коммунистических бюрократий, которые сформировали личные связи задолго до смены режима, эти связи начали действовать в новых институциональных рамках:

• Неформальные сети. Как в феодальную, так и в коммунистическую эпоху отсутствие разделения сфер социального действия и формальное институциональное устройство дополняли друг друга. До появления коммунистических режимов феодальные институты (включая государство и церковь) подпитывали картину мира доиндустриального общества, тогда как коммунистическая бюрократия явно и открыто объединяла сферы социального действия и соответствующим образом управляла людьми. Так, в политических системах, существовавших до смены режимов, доминировали формальные институты, а неформальные отношения, хотя и были важны, возникали либо внутри формальных иерархий (как среди феодальных сеньоров), либо формировались на основании формального статуса и полномочий соответствующих лиц (как в случае коррупционных сетей, также известных как «блат», которые возникали вокруг распределителей благ в коммунистическую эпоху [♦ 5.3.5])[162]162
  Ledeneva A. Russia’ s Economy of Favours.


[Закрыть]. После смены режима вновь созданные институты, представляющие разделение сфер социального действия, разошлись с социальной реальностью. Это хорошо демонстрирует культурная карта Рональда Инглхарта и Кристиана Вельцеля за 1996 год, представленная на Схеме 1.5[163]163
  База данных Всемирного обзора ценностей. Результаты и выводы.


[Закрыть]. Ось ценностей выживания и самовыражения можно также представить как ось закрытых и открытых обществ, то есть обществ, которые в меньшей или в большей степени похожи на либеральные демократии западного типа. Как мы видим, все западные демократии расположены в правой половине карты, ближе к краю оси самовыражения, тогда как все посткоммунистические страны расположены в левой половине карты, ближе к краю оси выживания.

Поскольку укоренившиеся социальные структуры превалировали над культурно чуждыми стандартами либеральной демократии, формальные институты систематически обходились стороной, а иногда трансформировались в соответствии с неформальным социальным контекстом. Таким образом, доминировали либо сами неформальные институты, либо их вышеупомянутая неформальная интерпретация. На уровне обычных людей это проявлялось в широко распространенной коррупции[164]164
  Karklins R. The System Made Me Do It: Corruption in Post-Communist Societies. New York: M. E. Sharpe, 2005.


[Закрыть] и отсутствии доверия к формальным институтам, которые, как правило, не могли даже развиться до такой степени, чтобы люди могли начать им доверять[165]165
  Kornai J., Rothstein B., Rose-Ackerman S. Creating Social Trust in Post-Socialist Transition. Political Evolution and Institutional Change. Hampshire: Palgrave Macmillan, 2004.


[Закрыть]. На уровне элит превалирование неформальности означает, что формальные (государственные или партийные) должности сами по себе являются вторичными, и именно положение в неформальных сетях определяет реальную власть[166]166
  Hoffman D. The Oligarchs: Wealth And Power In The New Russia. New York: Public Affairs, 2011.


[Закрыть]. Как утверждает Владимир Гельман, мы можем видеть «уверенное доминирование неформальных институтов как на уровне принятия государственных решений, так и в повседневной жизни простых граждан»[167]167
  Gel’ man V. Post-Soviet Transitions and Democratization: Towards Theory-Building // Democratization. 2003. Vol. 10. № 2. P. 87–104.


[Закрыть]. Это особенно заметно в православном и исламском исторических регионах в целом (Тезис B) и в странах, которые десятилетиями жили при советском патримониальном коммунизме в частности (Тезис C). По словам Гусейна Алиева, «в отличие от неформальности центральноевропейских и балканских посткоммунистических обществ постсоветские неформальные институты и практики были более распространены, более значимы для населения и более тесно связаны с политической и социокультурной сферами. ‹…› В большинстве бывших советских республик, не относящихся к прибалтийским странам, неформальность являлась не только частью общественной жизни, но и формировала незаменимые сети социальной защиты, а также служила механизмом ежедневного выживания, одинаково важным для экономики, политики, гражданской солидарности и межличностных отношений. Согласно опросу „Жизнь в переходный период“ ‹…›, более 60 % постсоветских семей в настоящее время опираются на неформальные личные сети социальной поддержки. Тогда как в постсоциалистических странах Центральной Европы и Балканского полуострова на них опираются лишь 30 и 35 % семей, соответственно»[168]168
  Aliyev H. Post-Soviet Informality: Towards Theory-Building // International Journal of Sociology and Social Policy. 2015. Vol. 35. № 3–4. P. 187. Также см.: Life in Transition: After the Crisis. London: European Bank for Reconstruction and Development, 2011.


[Закрыть].

• Приемные политические семьи (неформальные патрональные сети). Одним из следствий описанного в предыдущем пункте (а также патронального исторического багажа стран, упомянутого выше в связи с Таблицей 1.2) является то, что патронализм, который реализовывался через формально-навязанные отношения, а также феодальное и бюрократическое подчинение выходит далеко за пределы любого отдельного формального института в условиях демократии. Другими словами, неформальные сети берут под свой контроль формальные институты и используют их в качестве фасадов, тогда как статус внутри неформальной патрональной сети не обязательно совпадает с формальными административными должностями. Власть при этом основана на слиянии политических и экономических ресурсов (то есть на власти-собственности), а также на положении, которое занимает актор в пирамидальной иерархической цепочке управления неформальной патрональной сетью.

Такую сеть можно еще назвать «приемной политической семьей». Она представляет собой особую патрональную сеть, которая сохраняет свое единство не за счет формальных институциональных иерархий, таких как феодализм или номенклатура, но за счет неформальных родственных и квазиродственных отношений, а также персональной лояльности главному патрону (в соответствии с культурными особенностями патриархальных семей [♦ 3.6]). Иными словами, «существует иерархия отношений элиты, в которой представители небольших групп и властной элиты знают друг друга лично благодаря прямому личному контакту и опыту взаимодействия. Эти элитарные круги сплетены воедино: все лица из элиты знакомы и связаны с другими представителями элиты, стоящими в социальной иерархии выше и ниже». Эта иерархия также «сильно централизована пирамидальной структурой с вертикалью власти, исходящей от ‹…› двора»[169]169
  Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. С. 91.


[Закрыть]. Описывая приемные политические семьи как «кланы» [♦ 3.6.2.1], Кэтлин Коллинз объясняет, что «клановые нормы требуют высокой лояльности и покровительства клану, [и] эти нормы могут вступать в противоречие с особенностями современного бюрократического государства. Кланы видят в государстве патрона и источник ресурсов ‹…›. Члены клана, имеющие доступ к государственным институтам, покровительствуют своим родственникам, распределяя рабочие места на основе клановых связей, а не заслуг. Клановые элиты крадут государственное имущество и направляют его в свою сеть. ‹…› Политика кланов является закрытой, изолированной и непрозрачной»[170]170
  Collins K. Clan Politics and Regime Transition in Central Asia. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 52–53.


[Закрыть].