Текст книги "Голос Музы"

Старшие классы: Зима

– Попробуй ещё раз, – сказал логопед.

– Эгх-х… Кхм. Экх… Эр-р… Опа-на! – Дин хихикнул и откинулся на спинку стула, скрестив пальцы на затылке. – Победитель.

Кабинет полнился оттенками салата, морской волны и солнца. Причем для интерьера была выбрана интересная идея – одинаковые элементы мебели красить по-разному. Вместе с белыми стенами и светлым ламинатом окружение создавало атмосферу жизнерадостности пополам со спокойствием.

– Тренируешься дома? – спросил логопед, записывая что-то в тетрадь.

– Когда хазговахиваю, – ответил малой, разглядывая свисающие с ламп облачка из картона.

– Дин, тренироваться нужно специально, а не когда просто говоришь с кем-то. В твоем случае достаточно читать вслух и делать акцент на букве р. Произносишь ее громко, четко и следишь, как правильно ставить язык.

– А не в моем случае? – малой опустил задравшуюся майку.

– А не в твоем случае, тебя не касается, – логопед поправил пучок волос на затылке и встал, закрыв телом вывешенные на стене проблемные буквы. – Скажи, зачем ты сюда ходишь?

– Научиться эх говорить.

– Вздыхаешь ты и без логопеда неплохо, – он отошел к кулеру и налил воды в стаканчик. – У тебя нет никаких физических проблем с произношением. Тебя просто не научили в детстве. Я научил.

– Я же не пхоизношу, – возмутился Дин, закинув ногу на ногу.

– Придуриваешься, – попив, ответил логопед. – Язык ставить умеешь, произносишь ее правильно, но не хочешь.

– А вы уж все знаете пхо меня, – малой стучал ногтями по стеклянному столу.

– У меня семь лет практики. Таких как ты у меня было с полтинник, а то и больше. Ты не уникален.

Последние слова задели малого. Уж кто-кто, а он уникальным был сто пудов. Кого ещё таким назвать? Сицына? Рисовать и собака с кистью в зубах умеет. Линейкина – задрот, каких мало, а на гитаре Дин лучше, чем Саня на пианино играет.

В идеальном мире малой так четко укладывал логопеда фактами, что тому только и оставалось молча кивать с открытым ртом, а его никчемная попытка высказаться каралась мощнейшим щелчком пальцев Дина, который разносил в пух и прах самооценку врача.

В реальности…

– Дин, больше тебе не надо приходить. Ты занимаешь время тех, кому реально нужно помочь. Твоей маме я вечером позвоню, – добавил логопед и открыл входную дверь. – Шуруй.

– Аркадий Евгеньевич, простите меня пожалуйста, – малой склонил голову. Дальше врач по его плану должен был помолчать в раздумьях и разрешить приходить снова.

– Кому дверь открыта? – спросил логопед. – Иди. Ты у меня не один сегодня.

Малой оказался в длинном коридоре.

«Понял. Жалость работает не всегда, – размышлял он. – А как тогда? Доказывать, что мне нужны эти занятия. И признался я правильно. Да», – он обернулся, увидев, как в кабинет зашел мальчишка c растрепанными волосами. На приветствие логопеда он выдал не предложение, а страшный сон диктора радио. Три слова не произнес, а будто выплюнул, как одногодка невкусное пюре. Дин смотрел ему вслед, пока дверь не закрылась.

– Ладно. Ему нужнее.

Он вышел на улицу и понял, что из-за размышлений забыл куртку в раздевалке.

– Бля, – холодный порыв ветра дал ему пощечину, послав обратно.

Дорожку перед больницей расчистили от снега, собрав большие сугробы по краям. Малой оглядывался на наличие любопытных людей, поддаваясь ярому желанию прыгнуть в снег звездочкой. Страх заключался в лавочке, которая могла под ними скрываться, и в косых взглядах случайных прохожих.

Приметив относительно безопасный белый бугор, малой прикидывался, что гулял в ожидании кого-то, а на самом деле увеличивал полосу для разгона. Только его ботинок коснулся противоположного бордюра, как Дин развернулся и с толчка побежал к цели. Он видел точку, откуда должен был оттолкнуться и полететь в блаженный снег, но его отвлек громкий сигнал. Малой обернулся, потеряв из виду точку для прыжка. По этой причине он оттолкнулся от земли значительно раньше намеченного и приземлился не звездочкой, как планировалось, а воткнулся головой в сугроб.

Из окна просигналившего автомобиля на обочине появился отец.

– Залезай, – сказал он понуро, даже не посмотрев на сына. Аккуратно вынимая снег из-за шиворота, малой сел на пассажирское сидение.

– Я думал, мама заедет.

– Дедушка умер, – поставил отец сына перед фактом и завел машину.

Что такое смерть? Практически во всех религиях прошлого и настоящего она является следующей ступенью существования. Перерождение в нечто большее, освобождение истинного, внутреннего я и так далее.

Для атеистов это конец. Воспоминания в последние минуты жизни вместо титров и черный Черный экран в конце фильма.

Однако, что она значит для того, кто остается жить? Понятная история с отцом или матерью, но, что, если говорить про бабушку и дедушку?

Дин смотрел за пролетающим за окном городом и думал: «И что?»

Сколько он себя помнил, деда Вася всегда был с прибабахом. При встречах держась особняком, спорил с зятем и бабушкой, стрелял из ружья и давил ноги колесами каталки. С другой стороны, когда оставался наедине с внуком, то незаметно пропихивал ему в карман десяточки. Тогда малой просто кидал их в копилку, ибо покупались на них разве что спички. Обдумывая это, Дин вспоминал про небольшую пенсию дедушки (об этом всегда напоминал кто-то в разговоре за столом), добрые слова, часто проскальзывающие в речи, и такая любовь в глазах, что ей можно было согреть целый подъезд в холодную зиму.

Родители выдавали запреты, могли ругать и баловать. Они были противоречивы, тогда как дедушка всегда принимал малого в любом состоянии и готов был помочь. Возможно, все потому, что понимал, как немного ему осталось и не хотел оставлять у внука плохие воспоминания.

Один прерывистый вздох, как перед началом рыданий, и больше ничего. Слезы у малого проступили, когда подъехали к дому. На крыльце деда Вася много чему научил Дина. Шахматы, аккорды на гитаре, а буквально на прошлой неделе он впервые попробовал самогон. Впрочем, это больше минус, чем плюс, но все равно считается.

Малой взбирался по ступенькам, вытирая глаза и стуча от злобы в дверь. Его кулак зажал отец. Они переглянулись и без слов поняли поникшее состояние друг друга. Дверь открыла покрасневшая от рыданий бабушка. Она сильно прижала зятя к себе. Дин слегка растерялся, ожидая очереди на объятья, потом не стал затягивать и прошел в зал.

– Нда, – на тяжелом выдохе сказал дядя Боря в кресле, прижимая к себе Лауру. Увидев вошедшего Дина, та подскочила к нему и обняла.

– Ничего не случилось страшного, – сказала Света, ковыряя ногтем вельветовую обшивку.

– Человек умер, – упрекнул дядя.

– Мам, – сказал малой и серьезным взглядом передал послание: «Заткнись. Это папа твой!»

– Про умерших либо хорошо, либо ничего, – наказала вошедшая бабушка.

– Вообще-то хорошо или ничего кроме правды, – поправил отец Дина и снял шапку. Дядя Боря подошел к нему, пожал руку и положил вторую на плечо.

– Илюх, ты как?

– Хотелось бы чуть получше, – тот показал ухмылку. – Пойду на кухне поем что-нибудь.

– Я налью! – подскочила бабушка, вытираясь платком. – Не трогай ничего, я налью все.

– Он сказал «ничего кроме правды», а правда была в том, что дед поступил, как козел, – продолжала Света.

– Все поняли, – громким шепотом цедил Боря. – Мужа пожалей своего!

Малой не шевелился, боясь спугнуть обнимающую его Лауру. Она упиралась виском в собачку на его куртке, тем не менее, не ослабляла силы сжатия.

– А пхи чем тут папа и деда Вася?

– Не наливай ему! – раздался громкий приказ. Офицерское прошлое не забылось с возрастом – голос звучал так же мощно, как раньше. В комнату вкатился деда Вася. Живой, здоровый, с пятном от кетчупа на мятой рубахе и ружьем на перевес. – Пущай курятник чинит!

– У нас курятника с восемьдесят восьмого нету! – кричала ему с кухни бабушка. – Положи пушку, внука подстрелишь!

– О! Малой, приехал! – воскликнул деда Вася. – Ты мне нужен. За мной! У меня для тебя кое-что есть.

– Папа, отстань от него, – сказала Света, перекидывая ногу на ногу.

– Малая, сиди, – ответил дед и взял Дина за руку. Тот шагал очень медленно, чтобы Лауру не ощутила движения, но Вася дернул его к себе, разрушив идиллию объятий.

Как и у каждого уважающего себя сумасшедшего, у деда была особенная комнатка под лестницей. На пяти квадратных метрах расположился трон, созданный собственноручно из поролона, проволоки и старого компьютерного кресла, масленая лампа, от которой в восемьдесят восьмом сгорел старый курятник, и деревянный столик со шкафчиком. Из него торчало больше тридцати круглых ручек от ящичков. Дед открывал их, перебирая сморщенными пальцами записки внутри.

Дин вытянул одну из бумажек. Та оказалась фотографией берега моря под летним солнцем. На обратной стороне написано:

«Не придумали ещё слов, чтобы описать изящные изгибы твоего тела, мягкость твоих губ и силу твоего характера. Только море сравнимо с тобой, и каждый, кто видит его, видит в нем тебя. Но если им доступна лишь копия, то мне повезло лицезреть оригинал. С днем рождения! Твой, Василиск».

– Дедуль, ниче се, – оценил Дин. – Бабушке в уши ты знатно лил.

Вася выдернул открытку у внука из рук, сунул в ящичек и захлопнул вместе с остальными.

– Чушь не моли, – он взял оставленное у табуретки ружье. – Я другу писал. Служил, когда на море приплыли, а на его день рождения не попал. – Дин почесал затылок, вспомнив Саню.

– Дед, ты получается… А ты мужиков случайно не любишь?

Вася стукнул прикладом ему по ступне.

– В следующий раз выстрелю, – предупредил дед и всучил помятый конверт. – Возьми.

– Что это?

– Бумага в бумаге с бумагой, – выдал дед. – А сам, как думаешь? Дед твой записку оставил.

– Но… – Дин замялся, сомневаясь в ответе. – Ты мой дед.

Ещё когда в роддоме Васе показали внука у него закрались сомнения. Тогда он посчитал, что лучше бы родилась девочка, ибо мальчики чертовски тупые, а сейчас опасения по поводу умственного развития подтвердились.

– Второй дед. Папкин папа, – объяснил он.

«Ептать! Самолетик», – внезапно вспомнил малой про модельку, которую запустил на дерево много лет назад.

– Он тебе письмо оставил, – дед проехал мимо внука, помогая себе ружьем, точно веслом.

«Если я сейчас нажму на курок, то отстрелю ему ладонь», – влетела малому в голову мысль.

– Почитай, – сказал Вася. – И не показывай никому. Папке особенно, – он подтолкнул внука внутрь и закрыл дверь.

Дин открыл конверт. В нем оказались: девять банкнот по тысяче рублей, пять по пятьсот, три по сто, один полтинник и мелочь. С деньгами лежала сложенная бумажка. С одной стороны, заполненная зачеркнутыми наглухо строчками. Как бы Дин не старался, ничего так и не разобрал. На обороте оказался внятный текст.

«Дин, мне показалось, что с приветствия начать будет глупо. Это письмо тоже глупое, но закончу его, потому что это единственный способ как-то поговорить с тобой.

Если ты читаешь это, значит Вася узнал, что я умер. Ты не будешь опечален этой новостью, ведь видел ты меня всего раз и совсем не помнишь. Зато я помню тебя.

Помню, когда мне впервые показали тебя, я представил твое будущее. Школу, то как я выпиваю с тобой на выпускном, как успокаиваю родителей за не сданную сессию, как верчу колёсами коляски на танцах между свадебных столов, как в больнице ты приносишь мне правнука, как держишь мою культю в последний раз.

Я объясню, почему ушёл. Мне всегда хотелось быть лучшим, но не для мира, а для родных. Не уверен, что твой отец согласится с этим. С ним у нас получились натянутые отношения, потому что со всей заботой и любовью ему достались ещё злость и несправедливость. Таков труд родителя – воспитать и сохранить баланс. Чего мне добиться не удалось. Поэтому я поставил себе цель исправить свою ошибку с тобой, но мне не повезло обзавестись Альцгеймером.

Мой дорогой врач рассмотрел его на ранней стадии. Мы разработали курс лечения, но он давал не больше десять лет, но кто его знает, как оно будет? Я пишу тебе это письмо сейчас, пока ещё что-то соображаю и хочу извиниться. С новым диагнозом мне пришлось снова представить твое будущее. Со своей тягой к образу идеального дедушки, я боялся, что ты сильно привяжешься ко мне, а моя смерть попадет на тот возраст, когда ты будешь наиболее впечатлительным и, ища поддержку на замену, ты найдешь ее в лице ужасных людей.

Всю жизнь мне казалось, что я способен угадывать реакцию других наперед, даже управлять ею. Это был какой-то дар, с которым я чувствовал себя сверхсильным, но поплатился за это одиночеством. Я понимаю, что ошибаюсь, что ты будешь хорошим мальчиком несмотря ни на что. Я должен выплюнуть ручку и сжечь это письмо, но не могу.

Изо дня в день не проходит минуты, чтобы я не жалел об уходе. Слова чересчур самовлюбленные и совсем не облагораживают мой поступок.

Мне нет прощения и оправдания. Ты меня не простишь, но и не возненавидишь, потому что не вспомнишь, кто я такой. На самом деле это письмо больше для меня самого, чем для тебя, но я хочу, чтобы ты знал. Я очень люблю тебя, Дин.

Твой забытый дедушка».

Малой перечитывал записку раз за разом. Помимо очевидной заключительной идеи, между строк летала абсолютно понятная мысль, но он никак не мог уловить ее сачком осознания то ли из-за того, что ручка была слишком короткой, то ли потому что в сетке была дыра.

В лампе заканчивалось масло, и свет тускнел. Холодный ветер просачивался в треугольную коморку между отсыревших досок. Малой начал подрагивать.

Дверь внезапно отварилась.

– Хватит прятаться, – сказал появившийся отец. На него посмотрел щурящийся от яркого света и сгорбившийся сын, корпевший над исписанной бумагой. – И тебе написал, – он достал из кармана свое письмо. – Нет там ничего, – отец поджёг бумагу об угасающий огонь лампы и положил в старую банку из-под кофе.

Представим ситуацию. Молодой человек, примерно лет восемнадцати, всю недолгую сознательную жизнь считал, что является единственным носителем… предположим, синих носков. А у его окружения они всех цветов радуги, но только не синего. Тут ему рассказывают, что была ещё одна личность, которая тоже носила синие носки, но при этом использовала каждый день новый оттенок: сапфировый, ультрамарин, кобальтовый, лазурный и другие. Молодой человек заинтересовывается, но другой человек (отец, к примеру) говорит о бесполезности оттенков. Вопрос: Как поступит молодой человек?

В идеальном мире Дин жал плечами, убирал письмо в карман, чтобы подумать над ним позже. В реальности под натиском усталого и обвиняющего взгляда отца он опустил конверт в банку.

– Что вы жжете? – вышла перед уходящим малым бабушка. Она принюхивалась и вылупилась на мини версию костра в бочке, у которой обычно грелись бездомные в американских фильмах. – Пожар! – заверещала она, схватила банку и побежала на кухню.

Малой не отставал, чем привлек внимание Лауры в зале. Та отложила тетрадь, по которой разучивала ноты и пошла следом. Дин застал бабушку у раковины с включенным краном. Она что-то причитала под нос, потом начала кричать и ушла в зал, где привлекла внимание всей семьи. Малой достал мокрый конверт и аккуратно пальчиками выжил из него воду. Лаура постучала ему по плечу.

– Привет, – сказал Дин, мельком на нее взглянув, взял рулон целлофановых пакетов из шкафчика внизу, оторвал один и положил в него письмо.

«Что там?» – спросила Лаура.

– Одни догадки, – пожал малой плечами, будто подняв ими уголки губ и ушел в зал, где на повышенных тонах ругались взрослые. До него вдруг дошло, что сильно вспотел рядом с Лаурой и сменил курс на улицу.

На крыльце зимний воздух чуть остудил его.

«Херь какая-то», – мыслил Дин, рисуя пальцем треугольники в снегу на периллах. Мокрый пакет в кармане толстовки морозил живот. Малой вытащил его и вынул прилипший конверт. Одна половина сгорела, на другой чернила растеклись до состояния клякс. Из тех немногих букв, которые остались читабельными, собралось слово: «Лох».

Металлические ворота скрипнули. Малой поднял голову, комкая бумагу, и увидел, как во двор зашел Бакс. От раны на прокусанной волком шее не осталось следов, однако ими вдоволь делилась надвигающаяся старость. Былая резвость сменилась нерасторопной ходьбой, а от обоссывания всякого свободного уголка осталось мало интересующее вынюхивание и справление нужды только по необходимости. Бакс остановился рядом с малым, стряхнул с шерсти снег и встал перед дверью. Дин впустил его в дом.

– Дай сигарету, – сказал приведший собаку Гена, бросая поводок на перила.

– Я не курю. Здрасте, – ответил Дин. Со дня стычки за поселком они ни разу не встречались, поэтому на малого свалилось чувство стыда, убранное на антресоль. Даже Р выговаривалась сама по себе.

– Рассказывает он, – Гена поправил шерстяную шапку, схватил руку пацана и понюхал пальцы. – Дыхни.

Дин оттянул голову назад и выдохнул так же, как дядя Боря перед стопкой самогона. Гена сплюнул и потянулся ко дну крыльца. Он приподнял доску и вынул смятую пачку сигарет.

– М-м… Не все выкурил, – Гена вынул сигарету с зажигалкой, закурил, смял пачку и выкинул в снег. – Че тут стоишь?

– Дедушка умер, – отвечал Дин, глядя только на дверь.

– М-м. Леха, – он выпустил дым носом. – Забудь, он мудак.

Слова Гены не оскорбили его, как должны были по «правилам приличия толпы», а обрадовали. Его заполнила такая игривость, какая обычно присутствует у развлекающегося с мышеловкой идиота – «я точно быстрее спускового механизма».

– Почему? – спросил малой.

– Пиздел в лицо. Сам разобраться не мог друг он или кто.

«Знал, просто показывать не хотел», – думал малой.

– Почему?

– Думал себе больше положенного, – Гена стряхнул пепел, дал подзатыльник Дину. – Такой же будешь.

– Ага, двадцать раз, – у малого погрубел тон, на что Гена прыснул слюной в сугроб.

– Уже становишься, – он направился к воротам. – Живому деду привет.

Дин нервно перебирал пальцами, щурясь ему вслед. Вдруг он скомкал снежок и зашвырнул в уходящего Гену. Снаряд попал точно в затылок. Было видно, как из рта вылетела сигарета. Тот поглядел через плечо, одновременно растирая сапогом окурок. Малого распирало от злобы и матерных слов, которые должны были выплеснуться фонтаном.

«Мама услышит», – подумал он в секунду перед криком.

– Домой иди… те! – крикнул малой, зашел домой и только захлопнул дверь, как вспомнил, что забыл поводок на периллах. Отсчитав тридцать секунд, он робко выглянул в уже опустевший двор.

Посиделки закончились быстро. Никто долго не хотел обсуждать усопшего тем более, что мама Дина высказывалась о нем все острее. После долгой поездки домой в тишине Дин небрежно разулся, получил выкрик от мамы, вернулся и поставил обувь на полку. Он торопился к окну в своей комнате.

Одинокий самолетик спустя много лет так же торчал на дереве. Ни дожди, ни ураганы не снесли его на землю, и никто из родителей не заметил пропажи. Малому хватало сил, чтобы вскарабкаться по стволу, и он знал, когда вычленить время, чтобы никого не было дома для этого маневра, но не хотел.

«Нельзя его снимать, – размышлял он, как суеверная бабка. – Мне не просто так повезло его туда закинут. Это ориентир для удачи. Сниму его, и мне хана. Сам слетит, когда надо будет».

Старшие классы: Лето

Что можно считать ложью? Нет, в ответе, где должно быть да, или же придуманная история тоже считается неправдой? Сюжеты книг, фильмов, спектаклей – это все выдумка, но приравнивается ли они к обману? Многие погружаются в них и верят, как словам, так и созданному миру. Для людей они – истина, в которой не находится подвоха, до момента возвращения в реальность.

Дети с раннего возраста, посещая школы изо дня в день, погружаются в придуманную схему мира, где по словам многих открыты пути к развитию. Получается приторная картина с рамой изо льда, чтобы не растаял шоколад, которым взрослые рисуют детям будущее. И те любуются, но взрослея, чаще замечают, что уже давно подтекает крем, кое-где на пол выпал мармелад, а на месте, где он крепился, видят маленький кусочек скрытого окна, за которым простирается серый город с огромными черными трубами заводов.

Является ли такой подход ложью?

Выпускники становятся частью общества, но вместо возможностей сталкиваются с ограничениями, а то обожаемое в устах взрослых «развитие» у большинства людей оказывается не в почете, предпочитая ему кальянчик с пивком в баре за домом. Тогда да, выходит, что учителя врали, как и родители.

Впрочем, есть примеры удачных выпускников. Не успеешь закончить первый курс, а у них уже машины. Задумываешься, чтобы попроситься жить одному в комнате общежития, как они за свой счет съездили за границу.

Что же такое ложь? Резкое противопоставление правде или придуманная реальность, в которую мы соглашаемся верить, ведь больше не во что? На самом деле – все ложь. Ведь все это придумано человеком. Он построил города, создал общество, вырастил еду. Он написал правила, и он же им следует. Значит, каждый, кто относит себя к роду людскому, может внести свои коррективы.

Дину ещё предстояло встретиться с этой дилеммой лицом к лицу. Но в день последнего звонка его больше волновало, куда делась пуговица с бежевого пиджака. Дальнейшие действия сводились к двум выборам: получить люлей за испорченный или за запачканный костюм из-за ползаний по полу в поисках.

Он заглянул под трубу в коридоре напротив раздевалок, но, услышав короткий треск шва на брюках, вытянулся и послал ситуацию в расщелину Аку-Аку на Кольском полуострове. Все-таки занятия по географии не прошли даром, и теперь неприличные обозначения гениталий легко заменялись схожими достопримечательностями.

Дин прогуливался по первому этажу, рассматривая на решетках раздевалок плакаты с лицами выпускников. Бессмысленная идея. Весь следующий год в старшем крыле будут видеть их, чтобы что? Помнить, как они учились здесь, подобно десятку тысяч других детей? Вдобавок каждый был нарисован в образе супергероя. Искать логику в подборе было бессмысленно, но малой любил все бессмысленное, поэтому влюбился в Лауру.

«Какого хера я Росомаха, а Шимаков Человек-паук? – думал он. – Его жир ни одна паутина не выдержит».

– Попо-ов! – неоднозначно воскликнула Дарья Клинина. Она одновременно и ненавидела его, и поразилась внешнему виду. – Обалдеть. Ходил бы так все время.

– Я тут за восьмое чудо света сегодня, – сказал малой, натянув улыбку. – Наслаждайся, пока за Сицина не вышла.

Она спрятала бретельку лифчика под плечико платья.

– Упаси Боже тобой наслаждаться, Попов, – она подошла ближе, поправляя прическу. Дин побегал взглядом по плакату.

– Кто гехоев подбирал? Махазм какой-то.

– Че-то не нравится – иди лесом. Я выбирала с Лапушкиной, что тебе не так?

– Да что-то нифига ты не Женщина-кошка.

– А кто-о? – протянула она и стало понятно, что другого ответа быть не могло.

– Не знаю. Каратель какой-нибудь.

– Кахератель! – сказала она и направилась к главному входу.

– Ого. Общайся поменьше с Саней.

– Вот! Кстати, где он?

Примерно за три часа до данного разговора Дин запускал куриные яйца с балкона квартиры. Само собой, он был с Саней, но тот вместо прогнозов полета поправлял сиреневую бабочку на шее и проглаживал желтую рубашку.

– Сука! – воскликнул он, взбешенно тряся руками. Дин от испуга надавил пальцем на скорлупу и лопнул ее. – Я этому закройщику хребет такой же кривой сделаю, как этот шов!

– Ебать, – замученно выругался малой. Желток с белком растеклись по полу, и он на носочках перешагнул получившуюся лужу.

– Посмотри! – Саня держал брюки перед носом друга. – Х-хуйня из-под ногтей! – Дин любил его, как брата, но определенный уровень отвращения сохранял. Он не встречал других таких и никогда не слышал о них ничего плохого, но знал сотни и сотни мнений взрослых, с презрением читающих случайные новости в интернете про секс-меньшинства. Это в сумме с тем, что Саня был в одних трусах, не слабо давило на него.

– Семейники? – попытался малой перевести тему и отшагнул от друга.

– Мне стринги кружевные носить? – возмутился Саня и вернулся к утюгу. – Ты охренел что ли? Знаешь, сколько готовиться надо ещё?

– Хохош! Хватит. – Дин задрожал от отвращения, прошел к раковине и взял тряпку.

– Выблядские швы! Боже, мне что… – Саня потопал в комнату, вернулся с железными ножницами и раскроил штанину. – В пизду.

– Мне кажется, – задумчиво прикинул Малой, сидя на корточках у лужи, – тебе хана от мамки.

– Смотри, – Саня раскроил вторую штанину.

– Ого. Тепехь и от папки пиздов отхватишь. Неплохо.

– Молчать, боец. Сейчас сделаю красиво, – Саня снова ушел и вернулся с розовыми нитками мулине и шилом.

– Где ты, сука, это находишь? – недоумевал малой.

– Сегодня я хочу признаться, – приступив к работе, сказал Саня. – Последний день, когда я вижу Егорыча. Я закроюсь с ним в Актовом зале и выскажусь. – Малой собрал желток и понес к раковине.

«Ничего себе. Ему хватает мужества, чтобы признаться в своих чувствах», – подумал Дин.

– Засосешь? – спросил он, смывая желток.

– И на выпускной фотографии буду подсвечен, ага? – Саня проделал последние дырки в штанинах и взялся за мулине. – Не дастся он. Растеряется, скажет пару «но» и попросит уйти. Я мужиков не знаю что ли?

– Зачем признаваться?

– Батя говорил, от несказанных слов в мозгу дерево прорастет и пробьет мне череп изнутри.

– Нихера он философ, – оценил малой, вытирая белок с линолеума. – Сказал родителям?

– Маме сказал, папка только обзывается, но не знает ничего, – мулине просовывались в дыры. – Он мне ребра вырвет, если узнает. Подожду лет до пятидесяти и скажу.

– Чтобы не убил?

– Чтобы не убил, – Саня поднял брюки и продемонстрировал другу. – Ой, сука, так бы и обнял себя за такую красоту!

У раковины Дин обратил внимание на грязную посуду и тряпку в руке, которая для нее предназначалась, а он ей тер пол.

– Ат, хуйня какая, – на выдохе сказал он.

– Ах, простите меня. У самого не брюки, а выкидыш колхозный. Сам хуйня, – добавил Саня про себя, отвернувшись к утюгу.

– Попов! – крикнула Клинина, вернув Дина в реальность. Тот посмотрел на нее.

– Репетирует он, – ответил малой.

– Начало через шестнадцать минут! Если вы оба не будете с классом на линейке, то я вас убью, – ее слова звучали ни как пустая угроза, а как действительная реакция. Вдобавок Сицына после ссоры с ней уже три дня никто не видел.

– Сейчас схожу, – Дин машинально чуть поклонился и побежал в Актовый зал.

Взбираясь по лестнице и одновременно выкрикивая радостным выпускникам какие-то шуточки под стать их настроению, малой врезался в спускающегося Юрия Егоровича. Впервые за все годы знакомства он выглядел напряженным. За пять секунд он дважды вытер губы рукавом пиджака и даже не извинился, а просто помчался дальше.

«Кто-то не сдержался», – подумал Дин и услышал музыку.

Поднявшись, он приоткрыл дверь Актового зала.

Саня играл на пианино. Дин встал в проеме, неволей в воображении лицезрея воздушное сражение. Обвешенный пулеметами кукурузник вступил в неравный бой с русскими истребителями «Су-57» и «Миг-41». Они пролетали на сверхзвуковой скорости во всех плоскостях, и только кукурузник успевал их заметить, как те прятались в плотных облаках. Иногда шальная очередь достигала цели, но те отдельные снаряды лишь оставляли царапины на броне.

Окруженный врагами кукурузник крутил бочки и мертвые петли, при этом уворачиваясь дай Бог от трети атак. Он летел неуклонно вперед, не сбавляя скорости и не сбиваясь с курса, однако на горизонте ничего не было – облака, да море. По крайней мере там ничего не было для Дина. Саня же стремился к чему-то конкретному.

Вдруг три громкие ноты обозначили критическое попадание. Пианист поставил палец на «Ми» и провел им по всем клавишам, напомнив звук падающего самолета, закончив «До», обозначившей столкновение самолета с поверхностью воды.

Саня согнулся над инструментом и несколько секунд не двигался. Вдохнув, он из-под бровей глянул на дверь.

– Здоров, боец, – помахал он другу.

Дин подошел ближе, заметив желтые брюки с сиреневыми нитками мулине, свисающими кольцами через каждые несколько сантиметров. Они не сразу дали увидеть покрасневшую щеку друга. Тот полез в карман, не прекращая смотреть на клавиши, как внезапно заржал.

– Хочешь посмеяться? – спросил он.

– Валяй.

Саня достал двумя пальцами тональный крем, который подарила ему Екатерина Викторовна.

– Мне… – Саня громко хохотнул на весь зал. – Мне казалось, она так мне про страшную рожу намекнула.

– У подахка был явно двойной смысл, – сказал малой, сильнее рассмешив друга. – Помочь?

– Телефон дай, а то мой в эти штаны не влез. Пиздец, не карман, а ужас. Ты посмотри! Здесь места меньше, чем в одиночке! Даже палец полностью не помещается!

– Так исправь, – малой протянул ему свой телефон.

Саня посмотрел на него так, будто ему бросили вызов.

– Исправлю, блять. Ещё так исправлю, что ты спасибо скажешь. Ой, Сашенька, охуеть, мой китайский кирпич полностью залезает в карман брюк, – он покрутил телефон в руке. – И зачем ты мне его дал?

– Ты попросил.

– Я откуда знаю, как у тебя он работает? Включи фронталку. Я не пойду на линейку с побитой рожей. Красный сюда не вписывается.

Замазывание прошло успешно. Несколько дежурных фраз о состоянии потерпевшего, и мальчишки вышли на площадку перед главным крыльцом. Выпускники стояли в две шеренги, десятые классы смотрели на них на против, первоклассники и родители составляли две другие стороны получившегося квадрата.

Всех слепило яркое солнце. Из-за пота растекался макияж девочек, по его же вине к телам мальчишек прилипали рубашки и трусы. Соленые капельки попадали в ранки на побритых подбородках, превращая торжественный момент в муки.

Директриса не торопилась заканчивать. Вчера к ней заглянула муза и вместо запланированных пяти минут ее речь растянулась аж на пятнадцать с копейками (она ведь скрывалась в теньке под крышей и могла не бояться солнечного удара). Она обрисовывала светлое будущее детей: достижения, открытия. Бросалась метафорами, пусть и не очень уместными (ну серьезно, кто сравнивает жизнь с полетом утки?).

Вот только ей было невдомек, что мальчишка во второй шеренге пятого ряда с обкусанными до мяса пальцами через год на почве нервного срыва забьет бутылкой толкнувшего его мужика в очереди на кассе.

Когда Директриса перешла на стихи о прелести жизни, то и не подозревала, что из-за смерти горячо любимой бабушки, девочка в первой шеренге четвертого ряда через три дня после въезда в общежитие не выдержит и повесится на втором ярусе кровати.

Откуда Директрисе было знать, что, рассказывая личную историю о путешествии на море, ее слова так сильно поразят парня из первой шеренги, седьмого ряда, что три года он будет копить на машину, заработает ворох болезней из-за недоедания и утомления, а все деньги потратить на лечение?