Текст книги "Сновидения Ехо (сборник)"

Мне не раз говорили, что надежда – глупое чувство. Лишает нас воли, отнимает силы, связывает по рукам и ногам. И я неоднократно убеждался на практике, что это действительно так. Но все равно уверен, что из этого правила бывают исключения. Иногда глупое чувство – именно то, что надо. В том числе, и мне самому. А уж юной барышне двух дней от роду – подавно.

Базилио неуверенно улыбнулась, почти беззвучно пробормотала: «Спасибо», – взяла шкатулку и прижала ее к груди так крепко, словно я мог передумать и отнять.

– Открывай, – посоветовал я. – Неужели тебе не интересно, что там внутри?

– А там еще и внутри что-то лежит? – изумилась Базилио. – Ух ты! А я подумала, что подарок – это сама коробочка. Она очень красивая, правда? И в ней, наверное, можно что-нибудь хранить.

Я невольно улыбнулся, вспомнив, как когда-то сам, впервые получив Королевский подарок, тоже решил, что мне подарили шкатулку, и, если бы не Джуффин, так и не догадался бы ее открыть. Сколько же элементарных вещей приходится объяснять новичку! Туалет и ванная всегда находятся в подвале; лунные месяцы бывают разной длины; публично насмехаться над людьми, не умеющими колдовать, стыдно; предлагая перенести оплату счетов на конец года, ты автоматически соглашаешься на применение к тебе карательного заклинания Кларра в случае попытки скрыться, не вернув долг; книжные лавки, в отличие от прочих, обычно открываются после обеда, зато работают по ночам; продолжение отношений с партнером, встреченным в Квартале Свиданий, невозможно, и даже разговоры на эту тему непозволительны; заказывая в трактире еду с доставкой на дом, надо заранее сказать, какое из окон будет открыто; хлопая человека по спине, ты официально предлагаешь ему дружбу; грибы в светильниках вовсе не чувствуют себя несчастными пленниками и не нуждаются в утешении, а попытку выпустить их на свободу рассматривают как незаслуженное изгнание; шкатулки никогда не дарят пустыми. И еще примерно сто миллионов неписаных правил жизни. Строго говоря, удивительно не то, что, новички их не знают, а что нам в конце концов удается освоиться, и мы начинаем считать эти правила чем-то само собой разумеющимся, не подлежащим дополнительному обсуждению.

Базилио тем временем достала из шкатулки булавку – действительно очень простую, украшенную небольшой жемчужиной редчайшего зеленоватого оттенка. Долго ее рассматривала, то на свет, то поднося к самому носу, и наконец приколола на домашнюю скабу, как брошку, но почему-то не на грудь, а в районе живота.

Вообще-то булавки такого типа используются для того, чтобы закреплять полы лоохи, но я не стал лезть с советами. Пусть пока носит, как хочет, и радуется, а лекции о моде и стиле неизбежно воспоследуют завтра. И, надеюсь, не в моем исполнении. Каждый должен заниматься своим делом.

– А тебе, дружище, я должен обед, – сказал я Шурфу. – Или ужин. Или все сразу. Но в доме, подозреваю, шаром покати. Вот и верь после этого моим обещаниям.

– А я и не поверил. Поэтому поужинал заранее. И зашел к тебе совершенно бескорыстно. Потому что вдруг появилось свободное время, сокровище, которое человеку в моем положении обычно хочется легкомысленно промотать. А ты – подходящая компания, чтобы проматывать состояния.

– Кого ты хочешь обмануть? – укоризненно спросил я. – На самом деле ты пришел убедиться, что со мной все в порядке. После того, как ты застукал меня спящим на Темной Стороне, этот вопрос еще долго будет тебя занимать. Как ученого, конечно же. Твое каменное сердце и железные нервы вне подозрений. И хвала Магистрам, что так, а то я бы извелся от угрызений совести.

– А она у тебя внезапно появилась? – невозмутимо спросил мой друг. – Вот и первое роковое следствие сна на Темной Стороне. Чрезвычайно любопытный эффект. Но жить тебе теперь будет нелегко – просто с непривычки.

– Сейчас Базилио снова спросит, шутим мы или нет, – напомнил я. – И что мы, интересно, будем ей отвечать?

– То же, что и в первый раз. Но она не спросит.

Базилио, оказывается, помалкивала не по причине врожденной деликатности, а просто потому, что уснула, по-кошачьи свернувшись в кресле клубком и кое-как примостив голову на подлокотник. Армстронг и Элла, обычно демонстративно избегающие общества строгого сэра Лонли-Локли, храбро покинули свое убежище и укрывали ее как толстое меховое одеяло.

– Похоже, я по-прежнему довольно скучный собеседник, – заметил Шурф. – Да и ты не лучше.

– Мы не скучные, а умиротворяющие.

– Час от часу не легче.

– Зато Базилио это на пользу. Хоть немного отдохнет. Спать в одиночестве у нее пока плохо получается. Сколько ни заверяй, что превратилась в человека навсегда, она все равно нервничает.

– Ее можно понять, – неожиданно согласился Шурф. – Счастье для многих становится тяжелым испытанием: вдруг появилось, что терять! Это только со стороны кажется, будто быть счастливым легче, чем несчастным, а на деле часто выходит наоборот. Думаю, проблема еще и в том, что леди Сотофа объяснила девочке, как вернуться к прежнему облику. Подозреваю, трюк совсем несложный, и теперь она боится сделать это нечаянно, во сне. Проснуться утром без рук, зато снова с хвостом, решить, будто счастливое превращение просто приснилось, и спятить от горя прежде, чем в памяти всплывут слова и жесты нужного заклинания. Она еще очень неплохо держится – вот что я тебе скажу.

– Однако окажись на месте Базилио я, ты бы сейчас прочитал мне лекцию о необходимости полного доверия к себе, которое, конечно же, приходит после первой сотни лет безупречного самоконтроля.

– Совершенно верно. С тебя особый спрос. Ты слишком могущественное существо, чтобы я мог позволить себе роскошь с пониманием относиться к твоим слабостям.

– Ты сейчас рассуждаешь как юный арварохский шаман, заклинающий своего Мертвого Бога: «Ты можешь все, поэтому веди себя, как я считаю правильным, или я убью тебя второй раз!»

– Ну что ты, – усмехнулся мой друг. – Я не настолько суров. Я говорю: «Веди себя, как я считаю правильным, потому что все равно не отстану, ты меня знаешь». И заметь, никаких угроз.

– Ты сам по себе вполне достаточная угроза. И, невзирая на это, я даже заикаться до сих пор не начал. По-моему, я – величайший герой всех времен.

– Не хочу тебя разочаровывать, но в истории встречались и более выдающиеся случаи. Лучше расскажи, как тебя угораздило полночи рассуждать об опыте и смысле. Не то чтобы я внезапно вообразил, будто имею право совсем уж беззастенчиво совать нос в твои дела, но если ты решил начать карьеру уличного проповедника, мне лучше об этом знать. По многим причинам.

– Ну что ты, не уличного. Трактирного. Назюзюкался и вещал, классика жанра. Правда, пил я при этом горячее вино, от которого трезвеешь прежде, чем успеешь сообразить, что напился. Да и слушатель у меня был всего один. Можно сказать, обошлось малой кровью.

– А что за слушатель?

– Малдо Йоз, конечно.

– Почему «конечно»? Звучит так, словно я сам должен был догадаться.

– Не то чтобы должен, но вполне мог. Сам же водил меня в Скандальный переулок и рассказывал про Новых Древних. А вчера они как раз строили дом Мелифаро, я успешно выступил в роли уличного зеваки, заодно и познакомились. Ты, кстати, уже видел эти хоромы?

– Да, специально ходил взглянуть. Любопытное сооружение. Жаль, что ты совершенно не знаком хотя бы с основополагающими принципами архитектуры, тогда смог бы оценить, до какой степени оно невозможно.

– Ничего, я и так оценил. Но все это ладно бы. Ужас в том, что вчера ночью ребята построили дом по моему проекту.

– Хочешь сказать, ты переезжаешь?

– Ага. В хижину на дереве, со звездами вместо светильников и облаками, заменяющими оконные ставни… Ладно, ладно, вру. Моя мечта просуществовала часа два от силы – и хижина, и дерево, и облака, которые ее окружали. Просто Малдо позвал меня в Скандальный переулок и предложил выдумать для них какое-нибудь диковинное задание.

– От хижины на дереве и я бы не отказался, – неожиданно признался Шурф.

– Ну так за чем дело стало? У вас там такой шикарный сад вокруг резиденции, можно хоть целый город на деревьях построить. А своим подопечным скажешь, это такое специальное магическое сооружение для пущей близости к небу, непосвященным не понять. И пусть благоговейно трепещут, пока ты там плюешь в потолок.

– Я бы так и сделал. Но пока не имеет смысла. К дому на дереве должен прилагаться мальчишка, который от него в восторге. А не взрослый человек, который смутно помнит, что когда-то ему нравились подобные штуки.

– Ну, будем честны, моего восторга тоже хватило, в лучшем случае, на час.

– Это очень много, – серьезно сказал Шурф. – Я бы и за несколько минут искреннего восторга дорого дал.

– Думаешь, это так важно?

– Важнее всего на свете. Не сам по себе дом на дереве, конечно. Важно собрать себя из разрозненных деталей. Вернуть мальчишку, не прогоняя при этом взрослого, который из него получился. Вернее, великое множество взрослых, которыми я успел побывать. Собрать их всех вместе и посмотреть, что получится в сумме. Очень этого хочу.

– Значит, так и будет, – сказал я.

– Мне нравится твой оптимизм. Но я не Вершитель.

– Ты гораздо хуже. Пока Вершители сидят и ждут, что им на голову свалится то, чего однажды сдуру угораздило захотеть, ты приходишь и берешь это сам. Чтобы ты, да не повернул все по-своему – вообразить не могу.

Мы просидели в гостиной почти до рассвета, под тем предлогом, что не хотим будить так удачно задремавшую в кресле Базилио. А на самом деле просто потому, что любим трепаться. И готовы заниматься этим сутками напролет. Но потакать собственным слабостям любой дурак может, поэтому мы договорились делать вид, будто бережем чужой сон. Довольно причудливым способом, но какая разница, если он работает.

Удивительно, впрочем, не это. И не тот факт, что, когда я в полдень спустился в гостиную, сэр Шурф снова сидел в том же самом кресле, словно и не уходил никуда. Может, мне и правда только приснилось, как я его провожал? День вчера был такой длинный и разнообразный, что с меня вполне сталось бы отрубиться буквально на полуслове. И продолжить увлекательную беседу уже во сне.

И что другое кресло занимала не спящая Базилио, а чрезвычайно бодрая Меламори, меня тоже не особо удивило. Почему бы, собственно, ей не сидеть в моей гостиной? На мой взгляд, тут ей самое место.

Удивительно было, что они ссорились. Я сперва не поверил – ни своим глазам, ни ушам, ни иным органам чувств, которые встревоженным хором докладывали, что в моем доме происходит натуральный скандал. Хотя, конечно, чрезвычайно тихий и вежливый. С сэром Лонли-Локли иначе не поскандалишь, знаю я этот его флегматичный вид и бесстрастный тон, проявляющиеся в те моменты, когда нормальные человеческие люди начинают орать, размахивая кулаками. А что каменные стены трещинами порой идут, так сами виноваты, нечего было затевать дискуссию.

Впрочем, стены моего дома пока были целы. Думаю, это потому, что всерьез рассердиться на Меламори решительно невозможно: к ее тяжелому характеру и темпераменту боевого генерала прилагаются очаровательный облик легкомысленной старшеклассницы и неотразимые манеры избалованного ребенка из хорошей семьи. Убийственное на самом деле сочетание, кого угодно обезоружит.

Однако сэр Шурф старался как мог.

– Когда ты принимаешь необратимое решение, – говорил он самым невыносимым из своего богатого арсенала подчеркнуто спокойных голосов, – следует ясно представлять, кому именно придется расхлебывать его последствия. И если этот «кто-то» не ты сама, решение следует пересмотреть.

– Да какое оно, к драным козам, «хренобратимое»?! – свистящим от ярости шепотом спрашивала Меламори. – Что за роковые последствия тебе уже примерещились? Откуда столько пафоса? С какого перепугу ты пытаешься раздуть полную фигню до масштабов вопроса жизни и смерти?

– Не жизни и смерти, а свободы выбора. Причем, заметь, не твоей свободы, а чужой. Все, чего я хочу, – донести этот факт до твоего затуманенного алчностью сознания.

– Эй, – наконец сказал я, – привет. Рад вас видеть. Одна небольшая просьба: если соберетесь убивать друг друга, сначала пристукните меня. Я без вас затоскую, а руки на себя накладывать не обучен. Совсем беда.

– Еще один псих с вопросами жизни и смерти на мою голову, – фыркнула Меламори. – С какой стати нам друг друга убивать?

– Спросонок еще и не то померещится, – объяснил я. – Никогда прежде не видел, чтобы вы ссорились. Но если вас это развлекает, можете продолжать.

– Прости, пожалуйста, – вежливо сказал Шурф. – Мне не следовало затевать ссору в твоем доме. Но мое безобразное поведение отчасти извиняет тот факт, что я пытаюсь отстаивать твои интересы.

– Мои интересы? – изумился я. – Погоди, ты еще что-то о свободе говорил, когда я вошел. Неужели Меламори решила продать меня куманским работорговцам? Я не знал, что у нас настолько плохо с деньгами. Но как раз недавно прикидывал, что мог бы ограбить Невидимую Флотилию. Это решит проблему?

– Все-таки у тебя потрясающая интуиция, – улыбнулась Меламори.

– Хочешь сказать, я угадал? Ты действительно решила торговать моим спящим телом? Да ну, брось заливать. Кто в здравом уме такой ужас купит?

– Ты другое угадал. Речь действительно о деньгах. Вернее, о собачьем доме, но в некотором смысле и о деньгах тоже. Потому что нам их предлагают в качестве отступного…

– Так, стоп, – я поднял руки вверх и рухнул в кресло. – Ничего не понимаю. Какой собачий дом? Куда отступаем? И зачем тебе деньги вот прямо с утра?

– Это для тебя «с утра», а у нормальных людей уже полдень, – напомнила Меламори. – Самое время наконец-то разбогатеть.

Хвала Магистрам, она уже совершенно успокоилась. И явно не горела желанием продолжать спор.

Шурф нахмурился и укоризненно покачал головой. Тоже хорошо. Когда он действительно сердит, внешних признаков недовольства от него не дождешься.

– Хозяин дома, который мы с леди Меламори в свое время арендовали для собак, нынче утром получил предложение о продаже недвижимости, – объяснил он. – И обратился к нам с просьбой досрочно расторгнуть договор об аренде, который мы в свое время заключили на три дюжины лет.

– Этому проходимцу, как я догадываюсь, светит очень выгодная сделка, – вставила Меламори. – По крайней мере, отступные, которые он предложил, раза в три превышают обычную в подобных случаях компенсацию. Я считаю, надо соглашаться, пока он не передумал. Все равно собаки живут в Мохнатом Доме и съезжать отсюда не планируют, а мы, как дураки платим за аренду никому не нужной развалюхи, потому что идиотский договор может быть расторгнут только по желанию владельца. И вдруг это желание у него возникло. Да такое сильное, что он еще и кучу денег готов заплатить за наше освобождение от этого грешного домишки. Глупо было бы прохлопать такую удачу!

– Понимаю, – кивнул я.

Еще бы я не понимал. Меламори совершенно равнодушна к деньгам как таковым, но при этом чрезвычайно азартна. Получив на службе недельное жалованье, может рассеянно сунуть его в ящик стола и никогда больше не вспомнить, зато я своими глазами видел, как она рыдает от ярости, проиграв мне в «Крак» всего полдюжины горстей. И в лавке может торговаться часами – просто ради удовольствия настоять на своем. Неудивительно, что ей так понравилось щедрое предложение хозяина собачьего дома: оно похоже не столько на честный заработок, сколько на случайный выигрыш. Значит, эти деньги должны попасть в ее карман. И гори все огнем.

– Леди Меламори, как ты уже понял, хочет немедленно расторгнуть договор, – сказал Шурф. – Но не может сделать это без моего согласия, поскольку дом мы арендовали вдвоем. Я же, в свою очередь, считаю, что решение должен принимать ты. Собаки сейчас находятся здесь на правах гостей. И если их присутствие покажется тебе утомительным, ты сможешь попросить их вернуться домой – при условии, что дом у них будет. Когда мы откажемся от аренды, ситуация в корне изменится. Иными словами, ты лишишься цивилизованного способа решения возможного домашнего конфликта. А выгнать домочадцев на улицу ты, по моим наблюдениям, не способен. Что, с одной стороны, делает тебе честь, а с другой, изрядно усложняет жизнь.

– Да не будет такого никогда! – взвилась Меламори. – Собаки ведут себя, как придворные фрейлины – притом, что Максу вообще до одного места, кто как себя ведет. Он их или любит больше жизни, или вовсе не замечает, потому что занят чем-то другим; нас с тобой, впрочем, тоже. И ты это прекрасно знаешь.

– Я понимаю, что вероятность подобного развития событий ничтожно мала. Но все равно считаю, что у Макса должна быть свобода выбора. По крайней мере, на его месте я бы желал этого для себя. И был бы чрезвычайно недоволен, обнаружив, что близкие люди поставили меня в безвыходное положение.

– Спасибо, – сказал я. – Очень здорово знать, что ты настолько на моей стороне. Но решение в данном случае должен принимать не я.

– А кто? – хором спросили Шурф и Меламори.

– Собаки, конечно. Речь же об их доме. То есть формально арендовали его вы, но именно для собак и, если я ничего не путаю, по их настоятельной просьбе. И даже аренду в последнее время Дримарондо оплачивал сам, из своего университетского жалованья. Для бывшей вечно голодной дворняги это, как я понимаю, очень важно. Не хотелось бы разбивать ему сердце.

– Ой, а ведь правда, – растерянно сказала Меламори. – Как-то я не подумала.

– И я не подумал, – признал Шурф. – Столь вопиющее пренебрежение правами заинтересованных лиц на основании отличия их облика от человеческого совершенно непростительно. Хорошо, что ты вмешался. В некоторых случаях отсутствие необоснованного высокомерия – само по себе здравый смысл.

– Да ладно тебе, – улыбнулся я. – Просто я не хотел принимать чью-то сторону в вашем споре. И нашел способ выкрутиться. А что он по счастливой случайности оказался самым справедливым решением, так это нам просто повезло.

Пришлось звать собак и подробно объяснять им сложившуюся ситуацию.

Друппи, будучи существом бессловесным, зато оптимистическим и любвеобильным, восхищенно мотал ушами в ответ на все, что мы говорили, и время от времени предпринимал попытки лизнуть в нос всех присутствующих, включая сэра Шурфа. Строго говоря, даже начиная с него. Ума не приложу, как у него хватило духу. Лично я бы ни за что не решился.

Зато Дримарондо от души наслаждался переговорами. В смысле мотал нам нервы. Битых полчаса пространно рассуждал, как важно иметь собственный дом, куда можно вернуться, если в гостях что-то пойдет не так. Потом печально посетовал, что его лучший друг испытывает необъяснимую привязанность к своему формальному владельцу – то есть ко мне. И с этой его слабостью приходится считаться, ничего не поделаешь. Наконец Дримарондо неохотно признал, что из Мохнатого Дома гораздо проще добираться в Университет: десятиминутная пробежка, и ты на месте. А с окраины Левобережья приходилось стартовать часа за три до начала лекции, и все равно не удавалось избежать опозданий, очень уж много соблазнов встречалось на пути.

Вспомнив о соблазнах Левобережной жизни, Дримарондо снова пригорюнился, но уже было ясно, чем все закончится. И точно: как следует, поморочив нам головы, пес снисходительно объявил, что готов пожертвовать своей территориальной независимостью ради дружбы и работы, поскольку это – наивысшие ценности для всякого разумного существа.

И ведь не поспоришь.

– Но у меня есть два условия, – сказал мне Дримарондо. – Если ты не готов их принять, я не смогу остаться в твоем доме на правах постоянного жильца.

– Какие? – обреченно спросил я.

Даже не знаю, что ожидал услышать в ответ. Но заранее приготовился к худшему. Например, от меня потребуют возвращаться домой не позже полуночи. Или, скажем, тратить на подвижные игры с собаками не меньше трех часов в сутки. Или, чего доброго, прекратить ежедневно принимать ванную, уничтожающую все принесенные с собой с улицы интересные запахи, которые заменяют собакам свежие выпуски газет и приключенческие романы – одновременно.

– Во-первых, мне совершенно необходим собственный кабинет, – объявил Дримарондо. – В гостиной обычно слишком шумно, чтобы готовиться к лекциям. В прихожей темно, в погребе сыро, что вредно для книг. А в кухне слишком много соблазнительных ароматов, отвлекающих от работы. И вообще для мыслителя вроде меня важно всегда иметь возможность запереться на ключ и ощутить леденящее одиночество. Я слышал, что оно чрезвычайно полезно для умственной деятельности.

– Безусловно, – согласился я, чуть не расплакавшись от облегчения. – Ничего полезней леденящего одиночества и выдумать невозможно. Сам бы с утра до вечера его ощущал, да кто ж мне даст. Но тебе помочь несложно, в доме много свободных комнат, выбирай любую. И прости, что сам тебе это не предложил. Просто не догадался. А что за второе условие?

– Пообещай мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах не станешь декламировать в моем присутствии стихи Аландо Муртизая.

– Что?! – изумленно переспросил я. – Какой еще Аландо Муртизай?

– Это тот редкий случай, когда незнание предмета делает тебе честь, – мрачно ответствовал Дримарондо. – Буду счастлив, если ты избавишь меня от скорбной обязанности тебя просвещать.

– Аландо Муртизай – угуландский поэт времен конца правления династии вурдалаков Клакков, – вмешался Шурф, большой любитель скорбных обязанностей. – Автор, интересный, скажем так, скорее для формирования объективного представления о литературной ситуации соответствующей эпохи, чем сам по себе. Однако Дримарондо невзлюбил его по иной причине. Он считает, что творчество Аландо Муртизая оскорбительно для собак. И наносит непоправимый ущерб их репутации.

– Это как?!

– В стихотворениях сэра Муртизая нередко встречаются такие неприемлемые с точки зрения Дримарондо образы как «смердящий старый пес», «вонь песьей пасти», «бессмысленный собачий вой» и даже «бродячих псов безрадостная слу…»

– Хватит! – перебил его Дримарондо. – Это совершенно невыносимо!

– Извини. Зато теперь сэр Макс знает, что стихи, от чтения которых ты просишь воздержаться, совершенно не в его вкусе. И ему будет гораздо легче выполнить данное тебе обещание.

– Ты мог бы прочитать ему эти мерзкие стишки наедине, – сердито возразил Дримарондо.

– Ночью, при свете полной луны, – вставила Меламори. – Чтобы усилить чарующее воздействие бессмертных строк.

– По возможности, хотелось бы избежать такого несчастья, – сказал я.

До сих пор не понимаю, почему они так смеялись. Даже Дримарондо разинул пасть и вывалил язык, а балбес Друппи прыгал вокруг нас, восторженно мотая ушами; впрочем, для него это вполне обычное поведение.

Примерно так пролетело еще три дюжины дней.

Я не хочу сказать, что все это время мы проторчали в гостиной, обсуждая аренду собачьего дома и угуландскую поэзию эпохи правления Клакков. Для этого мы недостаточно усидчивы. Но в целом, именно так и проходили мои дни: в необременительных домашних хлопотах и дружеской болтовне.

За это время я успел посетить как минимум сотню трактиров, нарисовать полдюжины прекрасных в своей нелепости эскизов для Малдо и компании, войти во вкус, ощутить себя без пяти минут настоящим художником, вовремя опомниться и выкинуть дурь из головы, принять вполне декоративное участие в нескольких показательных арестах, с помощью Джуффина истрепать до полупрозрачности новенькую карточную колоду, научиться наконец стрелять из бабума и даже иногда попадать в цель, неоднократно прогуляться по Темной стороне, временно воскресить и разговорить двух мертвецов, почти случайно обнаруженных сэром Кофой в припортовых трущобах, накупаться в теплых водах Великого Крайнего моря практически до полного растворения в них, четырежды вывести на прогулку Базилио и выслушать от нее множество восторженных отчетов о прогулках и визитах, совершенных без меня, чудом спасти сэра Мелифаро от покупки самого дорогого и нелепого в Мире одежного шкафа эпохи династии Менки, выпить примерно пол-океана камры, помочь Городской Полиции справиться с бандой грабителей, вполне удачно маскирующихся под сортирных демонов, нанести непоправимый ущерб Ордену Семилистника, всеми силами отвлекая от дел их Великого Магистра, свести знакомство с очень милым и прекрасно воспитанным столбом разумного пламени, явившимся в Мир по призыву не в меру способного юного экспериментатора, и помочь ему найти дорогу домой, позорно бежать с премьеры новой оперы, не высидев даже до антракта, смотаться Темным Путем в Тулан за свежим рыбным тортом для затосковавшего по дому Трикки Лая, поохотиться на сердитых разноцветных драконов, заполнивших улицы столицы по воле какого-то романтически настроенного сновидца, ловко проснувшегося буквально за несколько минут до того, как я всерьез рассердился и решил призвать его к ответу, а на сладкое посетить Вольный Город Гажин под предлогом шефской помощи тамошнему Тайному Сыску, состоящему исключительно из призраков и одного-единственного живого человека, официально заместителя начальницы, а на самом деле, просто секретаря, нанятого специально для облегчения бюрократических контактов с миром живых – заполнения официальных бумаг и составления отчетов.

То есть будем честны, практически ничего не успел.

Три дюжины дней, тем не менее, все равно миновали. И наступила зима, на удивление теплая даже для Ехо, где температуру чуть ниже нуля по Цельсию считают небывалым стихийным бедствием и долгие годы потом вспоминают, удивляясь, как нам вообще удалось остаться в живых.

Но нынешняя зима показалась теплой не только неприхотливому мне. Столичные жители завели обычай демонстративно выходить из дома без головных уборов, владельцы модных лавок спешно убрали с витрин теплые лоохи, а некоторые садовые растения подумали-подумали, да и зацвели, не дожидаясь весны. В результате я ходил по городу, пошатываясь от избытка чувств, как пьяный, да и соображал ненамного лучше, зато искренне любил все живое и был готов прилюдно целоваться с незнакомыми грибными фонарями, а за подобный опыт никакого ума не жалко, ну его совсем.

И как только я окончательно убедился, что не просто могу смириться с выпавшим на мою долю бездельем, но и научился им дорожить, моя судьба схватилась за голову, воскликнула: «Ой, у меня же тут сэр Макс без дела засиделся!» – и спешно принялась исправлять положение. Хотя кто ее об этом просил.

Начало нового интересного периода своей жизни я, как и положено настоящему бездельнику, проспал. Вернее, проснулся буквально на миг оттого, что к моей щеке прикоснулся посторонний предмет неизвестного происхождения. Сквозь сон я принял его не то за меховую подушку, не то вовсе за плюшевого медвежонка, с которым никогда не спал в детстве, но теоретически знал, что такой компаньон положен каждому ребенку. В любом случае, предмет был теплым, мягким и мохнатым, поэтому я прижался к нему щекой и снова провалился в сон. Но буквально несколько секунд спустя снова был разбужен, на этот раз самым ужасным звуком в мире – приглушенными рыданиями. И, конечно, подскочил, как миленький. Увидел рядом уткнувшуюся в подушку Меламори и сразу оценил ситуацию.

– Ты наконец-то превратилась в чудовище и теперь ревешь из-за того, что я тебя не испугался? Это только потому, что спросонок не разглядел. Прости дурака. В следующий раз непременно обделаюсь от ужаса. Надеюсь, слуги, которым придется убирать постель, окажутся сплетниками, и новость просочится в газеты. Твоим родителям будет приятно узнать…

На этом месте Меламори, как я и рассчитывал, рассмеялась. Что-что, а смешить ее я умел всегда. И за одно это мне можно простить все, начиная с самого факта моего существования.

– Я не поэтому ревела, – сквозь смех сказала она. – Нужно быть совсем дурой, чтобы надеяться испугать тебя такой ерундой. Просто я хотела, чтобы ты на меня посмотрел. Чтобы увидел, как здорово у меня уже получается! Но не продержалась и получаса. Очень трудно сохранять этот облик. Тело прекрасно помнит, как оно на самом деле выглядит, и упорно возвращается к привычной форме, вот хоть из бабума в него стреляй.

– Не надо из бабума, – строго сказал я. – Погоди, ты что, целых полчаса меня будила? А я так и не проснулся? Как есть свинья.

– Свинья, конечно, – согласилась она. – Но не до такой степени. Полчаса я добиралась сюда из дома. Только не вздумай проболтаться, что я таком виде по городу гуляю. Сама знаю, что нельзя, но не смогла удержаться. За час до рассвета на улицах совсем пусто, я подумала: быстро-быстро самыми темными переулками пробегу, никто не увидит. Кстати, действительно обошлось, никого не встретила, но насчет «быстро-быстро» я крепко ошиблась. Ходить в таком виде – та еще затея. Слишком много ног…

– Слишком много ног?! Это во что же такое прекрасное ты превратилась?

– В большого арварохского хуба, – вздохнула Меламори. – Сам мог бы догадаться. Ты же помнишь, как мне нравился Лелео. Совершенное существо! Только у меня еще клыки были, и глаз восемь пар, все светятся в темноте таким нежным голубым светом, как газовые фонари. Очень красиво! Ужасно жалко, что ты не видел. Только начала тебя будить, и – хлоп! – все закончилось. Не представляешь, как обидно.

– Мне бы тоже было обидно. Столько трудов, и все зря. Но, слушай, полчаса – это на самом деле очень много. Ты же совсем недавно начала учиться.

– Ничего себе «недавно»! Уже больше трех дюжин дней об эту науку бьюсь. И только не говори, что все нормальные люди учатся годами. Я не «все», мне положено быстро. У меня в роду знаешь сколько самых настоящих оборотней было? Ууу! Пальцев не хватит сосчитать.

– Значит так, – твердо сказал я. – Пальцы я тебе, если что, одолжу, не вопрос. Считай своих предков на здоровье. Полчаса – это все равно много, хоть ты тресни. Прогулка по городу со всеми этими бесконечными ногами – вообще фантастический успех. В следующий раз тряси меня энергичней. Если не проснусь, можешь откусить голову, чтобы клыки зря не простаивали. И тогда я обязательно проснусь. И в последний миг своей жизни оценю твои достижения.

Меламори задумалась.

– Голову не откушу, – наконец решила она. – Красивая вещь, жалко портить. Остальное принято. Предков-оборотней было четырнадцать штук. Загни четыре пальца в придачу к моим десяти, и я утешусь.

– Ты очень сговорчивое чудовище, – улыбнулся я. – Все бы так.

Не то из сентиментальных соображений, не то в знак солидарности, не то просто из любви к разнообразию, когда Меламори пришло время отправляться в Дом у Моста, я последовал за ней. И, надо сказать, мое появление на утреннем совещании произвело куда больший фурор, чем чье-нибудь прилюдное превращение в сколь угодно ужасного монстра. Все знают, что до полудня я – вымышленное фантастическое существо вроде трехглавой птицы Льо или сухопутного кита Угинмясу. До полудня меня просто не бывает! И только какой-нибудь беспредельно могущественный колдун вроде сэра Джуффина Халли способен дерзко материализовать меня в мире живых. Но потом сам не будет этому рад.