Текст книги "Было: Не было. Хроники среднего возраста"

НЕ БЫЛО

Жить

Жить.

Играть в непонятную игру по чужим правилам, поставив на кон всё.

Жить.

Улыбаться тем, кто не пробуждает в тебе тепла, отвязываясь потом на близких.

Жить.

Стремиться найти свой иллюзорный путь, создавая при этом тонны бесполезного дерьма.

Жить.

Знать планету, на которой живешь, по картинкам из интернета.

Жить.

Подчиняться существующим только в твоей голове установкам, жертвуя при этом по-настоящему.

Жить.

Панически бояться потерять всё, что у тебя, якобы, есть, а потому бороться за правильность своих взглядов, навязывая их другим.

Жить.

Лицемерно прижиматься к сильным, растаптывая и без того униженных слабых.

Жить.

Каждый день просыпаться с мыслью о том, где взять силы, чтобы завтра было лучше.

Жить.

Злиться на тех, у кого получается лучше, не имея сил выйти за пределы себя.

Жить.

Проглатывать горькое настоящее, разукрашивать в яркие цвета прошлое и бояться будущего.

Жить.

Каждый день делать выбор между Светом и Тьмой в пользу Ожидания.

Жить.

Понимать всё и не понимать, что с этим всем делать.

Машина жизни

Жизнь представляется мне большой ржавой машиной, которая уже не заводится от стартера. Её нужно долго и упрямо толкать вперёд, прилагая все силы и ломая ногти. И в какой-то момент она, по идее, должна завестись или хотя бы покатиться под горку. В этот момент ты должен успеть запрыгнуть в кабину и взять управление в свои руки.

Все знают, что если не толкать, то ни черта никуда не сдвинется. Будешь сидеть на опушке, оперевшись спиной о грязное колесо, и задумчиво курить, наблюдая, как растёт трава.

И когда толкаешь – тоже есть сложности. Если запрыгнешь в кабину слишком рано, то эта дрянь вскоре остановится, потому то импульс ещё не набран, механизмы не заработали. А если будешь толкать слишком долго, то бестолковая бандура без управления укатится в кювет. И доставать её оттуда тебе. Больше некому.

И вот надо выбрать тот момент, когда уже можно усесться и крутить баранку. Попутно решать, в какую сторону ехать, кого посадить рядом, и учиться рулить, конечно. Потому что на поворотах выбрасывает безбожно.

Счастье

Иногда мне кажется, что за счастье отвечают маленькие ампулки со специальным гормоном, которые свободно перемещаются по организму. Изредка одна из них доходит до мозга и взрывается там. И счастье. А от внешних причин счастье зависит только опосредованно.

Это счастье ты можешь почувствовать, если не слишком подавлен. Иначе пропустишь, увлеченный депрессией. А даже если всё очень хорошо, пока ампулка не лопнет – ни фига. Нет счастья. Мы в силах создать только некий фон для появления счастья, сделать всё необходимое. А дальше как с ребенком – оно само решит, когда ему случиться.

Это может быть самый неподходящий момент, бесконечно далёкий от идеального. Поэтому счастье – это когда всё более или менее неплохо, плюс маленький взрыв в мозгу. И тогда тёплые капли дождя падают на горящее лицо, а ты бредёшь по невыносимо красивому городу, держа за руку лучшую женщину на планете. И такая, знаете, музыка играет – восхитительная. А что за квартиру не оплачено – это за скобками, не имеет значения. Это вот счастье. И научиться правильную мышцу сократить, чтобы ампулка где надо лопнула – вот задача задач.

21/10/2015

Ну что, с прибытием, Марти.

Ты прости, тут так вышло, что Безумный Макс больше угадал про будущее. Точнее. Люди не меняются, дружище. Единственное, что у нас хорошо летает – это самонаводящиеся ракеты. А наши самозавязывающиеся кроссовки всё чаще похожи на военные ботинки.

Мы здесь воюем, Марти. Делим шкуру никогда не существовавшего медведя между теми, кто его никогда не видел. Принцип всё тот же: «Убей чужого». Без объяснений и причин. Да что там говорить, у нас даже рок-н-ролл умер. Как-то мы не досмотрели, Марти, увлеклись играми в независимость и самоидентификацию. Вылетели из ритма, потеряли драйв. А он зачах и тихонько окоченел в тёмном углу. От равнодушия.

Никакого будущего нет, Марти. Есть День сурка и Ирония судьбы. И мы стоим в пальто под душем, пьяно приговаривая «Тёпленькая пошла. Спасибо». А кто-то бреется нашей новенькой электробритвой и целует наших женщин. Так было и так есть.

Посмотрим, что будет дальше. Располагайся, Марти. Ты, кстати, за кого – за Луну или за Солнце?

17 ноября

А ведь что, в сущности, есть ноябрь? Это месяц, в котором сосредоточена вся масса хандры и безнадёги всего года. Концентрированный сплин, спрессованное недомогание и густой сонный сироп из отсутствия желаний.

Вы видели календарь праздников ноября?

1 ноября – День вегана.

2 ноября – Осенние Деды в Беларуси.

5 ноября – День разведывательных войск Армении.

7 ноября – День здоровья в Туркменистане.

8 ноября – День работников бакинского метрополитена.

11 ноября – День холостяка в Китае.

14 ноября – Международный день логопеда.

15 ноября – День вторичной переработки.

17 ноября – День защиты чёрных котов в Италии.

19 ноября – Всемирный день туалета.

27 ноября – Всемирный день отказа от покупок.

Всем нелегко в ноябре. Радоваться особо нечему, поэтому приходится радоваться тому, что есть. Пошёл снег – праздник, не пошёл снег – тоже праздник. Ничего не купил – надо отметить.

Но праздники такие, неискренние. Натужные и неестественные, как армянские разведчики. Может, только итальянским чёрным котам неплохо в ноябре, спят себе под тосканским солнцем, уворачиваясь от падающих с дерева лимонов. А люди грустят.

Международный день блюза отмечают в августе, а я бы отмечал его в ноябре. Дождливым вечером, один, в темноте, глядя на свет уличного фонаря, искажённый скользящими по стеклу каплями. Или Международный день пледа. Всемирный день кресла-качалки. Праздник осеннего отчаяния. День отказа от счастья. Годовщину прошлого ноября, когда тоже ничего хорошего не произошло. Ноябрьские свят-свят-свят-как-всё-досталки. Рождествообщенастроениянет.

Он – ноябрь – для того и придуман, чтобы ты утром, невыспавшийся, понуро потирая опухшие глаза, влез своими печальными ногами в грустные осенние ботинки и сгорбленно поплёлся на постылую работу, отражаясь в депрессивных лужах и пересчитывая жалкие грошики и безрадостные денёчки до декабря. Который тоже ни фига не лёгкий, но зато с выходными.

А сегодня знаете какой древнерусский праздник? Ерёма – сиди дома.

«Наши предки считали, что в этот день непременно нужно оставаться дома, по возможности не выходить даже во двор, а за ограду – и подавно. В противном случае можно было столкнуться с нечистой силой и навлечь на себя разные неприятности. «Призрачны околицы в этот день», – говорили люди. Погода была под стать общему настроению: «По-за порогу крутит, мутит, беспутит».

С праздничком, родные!

Есть такие люди

Есть такие люди, которые именно сейчас собирают в большие разноцветные чемоданы не менее разноцветную летнюю одежду. Закупают крем для загара, тёмные очки и газеты с кроссвордами.

Вечером они улетят в южные страны, к песчаным берегам, омываемым тёплым морем. Они уже в отпуске, и мысли их заняты тем, чтобы ничего, как говорится, не забыть: «билеты в правом кармане… в декларацию я писать ничего не буду, потому что деньги на карточке… а всего через 10 часов…».

Есть и другие. Они уже сидят в мягких креслах, перехватив большие животы ремнями безопасности. Вкушают еду из фольговых – ну не фолёжных же – тарелочек, пьют сок из пластиковых стаканчиков и бросают туманный взгляд в иллюминатор. Самолёт подпрыгивает на воздушных ямах, а в грузовом отсеке подпрыгивают разноцветные чемоданы, содержащие в своём нутре не менее разноцветную одежду, крем для загара и очки разной степени тёмности. Чопорные стюардессы строго смотрят на пассажиров, разнося бутерброды, а те им в ответ улыбаются…

Но есть и вовсе неприятные нам люди. Я о тех, которые сейчас лежат в шезлонгах, подставив стыдливо прикрытую или нарочито обнаженную, бархатно-изящную или тёмно-волосатую грудь солнцу.

Пьют что-то холодное из высоких бокалов, обхватив потрескавшимися губами полосатую трубочку. Бросаются в бассейн, поднимая тучи брызг. Говорят о каких-то глупостях, растираются кремами от загара, цепляют на нос солнцезащитные очки, разгадывают пошлые сканворды. В их номерах горничные собирают с пола в беспорядке раскиданную разноцветную одежду и аккуратно вешают её в шкафы, задвигая поглубже разноцветные чемоданы и ругаясь на жадных гостей, не оставивших чаевых.

Некоторые – их даже людьми назвать язык не поворачивается – преисполненные собственного достоинства – и неуважения к нам – ныряют с аквалангом, летают за катером на параплане, сидят в пляжных барах, потребляя печёную на углях рыбу с оллинклюзивным пивом. Мерный шум прибоя убаюкивает их совесть, расслабляет мышцы и наполняет всё их существо благоговением.

Друзья, как хорошо, что мы не похожи на них. Наш круг тесен и этим прекрасен. Мы не такие. Мы сейчас сидим на работе, читаем слова в интернете, гордимся своей непричастностью к таким глупостям, занимаемся серьёзными делами и лишь немного завидуем…

Я остановил время

Я остановил время и всё застыло

Кирпич, летящий мне в темя, в твоей душе мыло.

Я остановил время и всё в стране встало —

У голубя в клюве семя, в твоих зубах сало…

Ю. Шевчук

Снежинки белыми точками висели в воздухе и таяли. Да нет, не могли они таять, если уж даже на землю упасть не могли. Кстати, почему?

Почему тот мужик через дорогу, закрывающий дверцу своей тщательно тонированной машины, вдруг замер в самой что ни на есть идиотской позе? Отчего эти две улыбчивые студентки в кокетливых мини-юбках так и не опустили ноги, занесённые для следующего шага? А птица, висящая в воздухе, не шевеля крыльями – это нормально?

Снежок, брошенный вон тем пацаном в своего друга, он что – так и будет парить посреди улицы на высоте полутора метров? Кстати, пацан-то меткий не по годам – траектория снежка упирается ровнехонько другу в нос. Только вот не долетел снежок. Как не доехал до остановки переполненный автобус, и не дошла до вожделенной лавочки сгорбленная старушка, живущая в соседнем подъезде.

Хабаров ещё раз провёл рукой перед глазами и старательно себя ущипнул. Очень уж ему не нравилось происходящее вокруг. Было оно одновременно непонятным и пугающим. Весь мир почему-то остановился на полуслове, а сам Хабаров – нет. Его существование продолжалось теперь среди замерших статуй, лишённых всяких признаков жизни.

Первой мыслью, появившейся в мгновенно опустевшем мозгу, была мысль о том, что теперь, наверное, можно не идти на работу. Только вот куда идти? Вернуться домой и спокойно спать, делая вид, что ничего не произошло? После такого он едва ли сумел бы заснуть. Да и разобраться в происходящем было бы не лишним. Мистика какая-то.

В детстве, в своих наивных мечтах Хабаров представлял себе, как бы замечательно было, обладай он умением останавливать время. Как в книжках.

Он представлял, что сделает со своими обидчиками, с девочками, пренебрегшими его вниманием, как заберется в игрушечный магазин, и получит, наконец, ту машину на пульте управления. Теперь, похоже, такая возможность представилась. Только вспомнить бы, чего он тогда хотел, зачем ему всё это было нужно. И понять – для чего все эти телодвижения, если мир вокруг омертвел, превратился в огромную детскую комнату с семью миллиардами ростовых кукол, покорных воле одного маленького ребёнка, которым он, к тому же, себя и не ощущал.

Хабаров брёл по улице, всем своим существом ощущая звенящую тишину, и то и дело натыкаясь на застывшие в немой пантомиме фигуры.

Вот двое дерутся. Капля крови, сорвавшись с губы одного, так и осталась висеть между небом и землей, а внушительный кулак второго остановился в пяти сантиметрах от лица противника. Вот уж кто бы был против того, чтобы вновь запустить застывший механизм небесной механики. Хабаров грустно усмехнулся.

Можно было зайти в любой магазин и взять всё, что заблагорассудится. Можно было забрать любую машину, войти в любую квартиру, можно было сесть за штурвал самолёта, можно было оказаться в будуаре самой неприступной красавицы.

Можно было, но почему-то не хотелось. Холодные недвижимые красавицы ещё никому не приносили радости. Отсутствие запретов убивало всякие желания. А ещё было очень страшно увидеть родных и близких людей в таком вот состоянии.

Никогда ещё Хабаров не видел, чтобы снег не шёл, а стоял. Будь он поэтом, непременно написал бы что-нибудь о том, что «даже снег остановился, глядя на тебя». Но поэтом он не был. Он был человеком приземлённым, и потому направился к ближайшему кафе с жутко оригинальным названием «Бистро». Нужно было перекусить и подумать. Интересно – а мясо, в котором прекратились всякие биологические процессы, съедобно?

В кафе официантка внимательно склонилась над недовольным посетителем, начав что-то записывать в свой блокнотик. Ручка остановилась на слове «Гре». Был это греческий салат или гребешки в масле, а может и вовсе гречневая каша – теперь уже неизвестно, да и не важно. Другие посетители кафе замерли – кто с ложкой супа, кто с кружкой пива в руке. Смотреть на это не было никаких сил. Хабаров уныло побрел на кухню в поисках еды.

На кухне, в беззвучно пузырящемся масле, лежал полусырой кусок мяса. Повар – крупный мужчина в грязном колпаке – приготовился бросить на сковороду второй кусок, да так и замер на месте. Хабаров взял кусок из руки повара и засунул ему за пазуху. Это было уже форменное хулиганство, но возмутиться было некому.

На столе лежал горкой тонких колечек лук, а рядом стоял мерный стакан с рисом. Из съедобного обнаружился только хлеб, нарезанный тонкими ломтями. А вода из крана не лилась. Тоже, стало быть, застыла.

Хабаров изо всех сил швырнул об стену первую попавшуюся тарелку, но она не разбилась. Держа в руке резиновый хлеб, он выбежал из кафе и закричал. Закричал, что было сил, почти не надеясь, что кто-то услышит его. Даже эхо не жило в этом мире. Глухая, вязкая тишина была ему ответом. Смятый этим молчаливым удушьем, он сел прямо на асфальт.

Мир застыл. В обменнике серая усталая кассирша пересчитывала разноцветную валюту, замерев на второй купюре, а клиент внимательно, не моргая, смотрел на её застывшие руки. В школе учительница с открытыми ртом так и не успела закончить объяснение второго закона Ньютона.

Встреча глав двух ядерных держав прервалась на полуслове, не породив столь ожидаемого компромисса. Съёмки нового фильма прервались в самом начале, а девушка-ассистент с хлопушкой, увы, не успела положить начало новому эпизоду. Стрелки часов остановились, словно уперевшись во что-то. За сакраментальным «тик» не последовало традиционное «так».

А ведь день сегодня начался, как всегда. Он встал и умылся, почистил зубы и сделал вялое подобие зарядки. За завтраком он думал о том, как ужасно не хочется идти на работу, как это всё надоело. Ещё, кажется, думал про несовершенство этого мира и точку опоры, необходимую, чтобы поставить всё с ног на уши. Про то, что он живет в каком-то другом измерении, в отличие от большинства людей. О том, что никого, совершенно никого он сейчас не хочет видеть и слышать. В общем, ничего особенного. Обычные утренние мысли мизантропа, переживающего кризис среднего возраста.

Вышел из подъезда, увидел соседа, отогревающего свою старую «шестёрку» паяльной лампой. Сосед с ним не поздоровался и даже не поднял головы. Не отскочила с дороги маленькая девчушка с санками, которую он нечаянно толкнул. Вообще не сдвинулась. А потом он увидел эти чёртовы снежинки, стоявшие на месте…

***

Вокруг застывшего человека уже стала собираться толпа. Кто-то громко кричал, что нужно вызвать «Скорую», кто-то пытался оказать первую помощь. Толстый мужик с паяльной лампой в руке сказал, что он бы отвёз соседа в больницу, но у него машина сегодня ну совсем не заводится.

А человек, казалось, никого не замечал. Замерев, словно в детской игре «Море волнуется», он смотрел окаменевшим взглядом куда-то перед собой, а на его бровях и носу уже образовались маленькие сугробы.

Кто-то вспомнил, что это мужчина из 75 квартиры, что зовут его Сергей, что работает он инженером, не женат. А маленькая девочка рассказала, что видела, как дядя вышел из подъезда и окаменел. Она решила, что он – горный тролль, который превращается в камень при солнечном свете, и, испугавшись, побежала домой к маме. Маме тоже захотелось увидеть горного тролля, и она спустилась с девочкой вниз.

Проходившая мимо сердобольная женщина с авоськой попыталась всунуть сквозь зажатые зубы таблетку нитроглицерина, румяный мальчишка притащил из дома маленькое зеркальце и теперь держал его перед губами ровно стоящего человека… Согнутая кочергой древняя старуха, опираясь на костыль, подошла к подъезду и перекрестилась.

– Свят, свят, свят, – прошамкал её беззубый рот, ловя снежинки, сыпавшиеся весёлой гурьбой из серой прорвы неба. Где-то вдалеке послышался вой сирены. Толпа людей росла.

Голос облаков

Мы с ним сидели на облаках. Да, бывает и такое, не удивляйтесь. А, нет, вы не так поняли. Я сказал «сидеть на облаках» по аналогии с выражением «сидеть на игле». То есть – это зависимость. Когда дня не можешь прожить без этих облаков, всё время о них думаешь, вспоминаешь, голову вверх поднимаешь.

Каждый день после школы мы шли в поля. Мы жили на окраине города, и за нашими девятиэтажками уже начинались поля. Это сейчас все города и поселки слились в одно целое и, выезжая из одного населенного пункта, ты сразу попадаешь в другой, определяя это только по перечеркнутым надписям на знаках. А тогда было не так.

В той стране и в том времени, где я провел своё детство – там всё было не так, как здесь и сейчас. Городок был небольшой, но активно развивающийся, растущий. И он потихоньку наступал квадратами своих домов на бескрайние ничем не занятые территории, но территорий почему-то всегда оставалось много. Перспективы для развития были.

Правда, я тогда и слова такого не знал – «перспективы». Я тогда больше любил смотреть, как экскаватор копает котлован для фундамента нового дома. Причём я никогда не знал, что именно будет построено в этом месте. И пытался себе представить, угадать.

Мне казался ужасно долгим срок, за который будет построен дом – три года или пять лет. Это была чуть ли не половина моей жизни, и, наверное, продолжительность всей моей сознательной жизни на тот момент. Какой-то невозможно огромный срок.

И если вначале наблюдать за постройкой дома было интересно – каждый день появлялось что-то новое, прибавлялись этажи, балконы, окна, козырьки – то, когда дело доходило до внутренней отделки, весь интерес к процессу я терял. Мне казалось глупым, что совсем готовый дом так долго стоит незаселённым, а краска на фасаде уже начинает пачкаться и облупливаться.

Но я не об этом. Я говорил о том, что у нас были поля. Не такие поля, как в фильмах – чтобы рожь по пояс колосилась, и механизаторы в пиджаках ходили. Нет, просто трава всякая, сорняки, крапива. Всё, что матушке-природе заблагорассудилось уродить.

И мы с пацанами очень любили бегать в эти поля, в войнушку играть, в догонялки. Но с ним мы никогда не играли в войнушку, с ним мы ходили смотреть на облака.

Если лечь на спину в поле, так чтобы никаких домов, столбов, деревьев и проводов не было видно, то возникает ощущение, что ты падаешь в небо. В бесконечное глубокое небо. А в небе – облака. Разные – пушистые и перистые, белые, мягкие, всевозможных форм. И мы, конечно, соревновались, кто больше найдёт знакомых силуэтов, кто больше увидит животных, предметов.

А ещё мы слушали голос облаков. Нужно лежать тихо-тихо, стараться не дышать, и смотреть на то облако, которое ты хочешь услышать. И через время начинаешь слышать невнятное бормотание.

Облакам сверху хорошо видно, что у нас на земле происходит. Всё они замечают, и за это, наверное, недолюбливают людей. И самое страшное наказание для облака – стать тучей и пролиться на землю дождём. Этого они очень боятся. И всё это они обсуждают между собой, потому что висеть в небе просто так – ужасно скучно.

Так мы могли часами лежать и слушать. А потом рассказывать друг другу истории о том, что услышали. О том, что происходит там в небе, и о том, что оттуда видно. Иногда нам казалось, что сами мы спустились сюда с облаков, и поэтому мы можем слышать и понимать небесную речь. А больше никто не может.

Однажды мы привели на наше место одного приятеля со двора, взяв с него страшную клятву, что он никогда никому не расскажет о том, что видел и слышал. Очень уж он хотел услышать облака. Но не смог. Он всё время задавал нам какие-то вопросы, ворочался, смеялся, и в тот день мы сами тоже не смогли ничего услышать.

С тех пор мы больше никому не рассказывали о нашем секрете. Ходили вдвоём и подолгу слушали облака. Иногда пытались записать на бумагу что-то из услышанного. Где-то теперь эти записи?

А потом он уехал. Не в один день, разумеется. В течение месяца его родители готовились к переезду в другой город. Это было не очень далеко, километров двести. Но тогда для нас это был другой край Вселенной.

Мы давали обещания писать друг другу письма, рассказывать о том, что говорят облака там и здесь, посылать посылки с подарками на Новый год. На прощание я подарил ему своё увеличительное стекло, а он сказал, что не может принять такой подарок, и вернет его, как только возвратится. А в том, что он возвратится, не было никаких сомнений. Вырастет и вернётся. Не прозябать же ему в каком-то далёком незнакомом городе, когда у него там даже друга нет. Ну, или, в крайнем случае, я приеду к нему. Хотя это вряд ли. Там ведь могло и не оказаться подходящих полей. Нам казалось, что там вообще ничего хорошего нет. А без полей и облаков – что за жизнь?

Через месяц я получил длинное письмо о том, как он устроился, какие у него в классе ребята, и что он теперь ходит в бассейн и учится плавать. Про облака не было ни слова.

Я был очень удивлён и огорчён. Тут же сел писать ответ, где большую часть места занимал рассказ о том, что я услышал от облаков. На самом деле, я несколько раз ходил один в поле, но так ни разу и не смог ничего услышать. Через пять минут лежания на земле мне становилось скучно, я вставал и брёл в сторону дома. Без него облака ничего не хотели мне рассказывать. Но признаться в этом было стыдно и очень обидно.

А он написал снова. И снова в письме говорилось о какой-то ерунде: книжке, которую он прочитал, как они с мамой ходили в зоопарк, что скоро у него появится сестрёнка. И ничего про облака. Только странная фраза о том, что он хотел бы мне раскрыть один секрет, но пока не может.

Эта фраза обидела меня больше всего. Я долго не писал ответ, несколько недель. А потом нацарапал половинку листочка про наших одноклассников и друзей со двора, да про свои четвертные оценки. Ответа я не получил. Только к Новому году пришла открытка, подписанная его мамой, с припиской «привет Лёнечке от Сашеньки».

С тех пор каждый год нам приходила такая открытка с очень похожими друг на друга поздравлениями. Мама в ответ посылала такую же с какими-то своими словами. Но мне это было уже не интересно.

Со временем я забыл про облака, а в полях построили микрорайон, куда мне совершенно не нравилось ходить. У меня появились новые приятели, но такого друга, каким я считал когда-то его, уже никогда не было. И иногда я с грустью вспоминал о нашей дружбе, и никак не мог понять, что же такое произошло с ним там, в чужом городе…

***

Сегодня я встретил его. Мы случайно столкнулись на центральной улице города нашего детства, куда я приехал в гости к родителям.

Он стал высоким сильным мужчиной с уверенным взглядом и твёрдой походкой. Я бы никогда и не узнал его. Я вообще стал чувствовать себя в этом городе неуютно. Мне кажется, что все прохожие узнают меня и укоряют взглядом за то, что я уехал. А я не мог не уехать, понимаете? Не мог. Впрочем, не важно. Из-за этого всего я всегда смотрю в землю, гуляя по городу своего детства.

Он первым узнал меня. Подошёл и молча подал руку. Я поднял голову и увидел его улыбку, его знакомые глаза с хитринкой. Он был выше меня на две головы. В детстве мы были одного роста, я помнил. А тут…

Он сказал, что приехал в командировку по делам своего клиента. Я не стал уточнять, чем он занимается, и кто по профессии – какое это теперь имело значение? Мы так давно не виделись, что какие-то подробности совершенно ничего не меняли.

Он рассказал, что тогда, давно, получив моё последнее дурацкое письмо, решил, что я нашел себе другого друга, и мне больше неинтересно переписываться. И не стал отвечать. Не стал ещё потому, что ему было очень стыдно передо мной за то, что не мог раскрыть мне свой секрет.

Сразу после приезда он с родителями отправился за город, и там услышал облака. В тот раз они говорили очень понятно. Ему тогда подумалось, что это особенность облаков именно этого города. И они поведали ему, что их речь человек может слышать только в детстве. Но детство – это не возраст, а состояние души. И если пронести детство в себе всю жизнь, то всегда будешь слышать облака. Правда, есть люди, которые и в детстве такие взрослые, что облакам не о чем с ними говорить, но это реже.

Ещё облака сказали, что это большой секрет, и его нельзя раскрывать никому. Потому что тогда человек станет пытаться остаться ребенком, а остаться ребенком и сохранить в себе детство – разные вещи. К тому же, это будет нечестно – искусственно пытаться не взрослеть.

И он, конечно, пообещал никому ничего не рассказывать об этом. Только вот больше он никогда не слышал облака. Все эти годы он думал, что я по-прежнему хожу на поле и разговариваю с ними. Хотел раскрыть секрет мне, но потом решил, что это помешает мне также открыто и по-детски смотреть на мир. У него не было никаких сомнений в том, что уж я-то точно слышу облака. Он ведь последний раз видел меня ребёнком…

Всё это он рассказал мне по дороге в поля. Конечно, не те поля, где мы лежали в нашем далёком детстве. От тех уже не осталось ни одной травинки, всё покрывал асфальт. Но подальше всё-таки остались незастроенные участки, совсем маленькие, но настоящие, дикие. Скоро их тоже должны заасфальтировать, и тогда уже точно всё – мне станет нечего делать в этом городе.

В тот раз мы с ним долго лежали на спине, глядя на облака, которые печально кивали нам, пролетая, но ничего не говорили. Только один раз мне показалось… нет, это какие-то серьёзные мальчишки, тихо переговариваясь, прошли мимо нас.

Лето было на исходе. Ярко зелёные кузнечики сонно грелись на широких листьях лопухов, пчёлы озабоченно жужжали над самым ухом, день клонился к закату. А я так и не смог признаться ему, что ничего не услышал. Так и не смог.