Текст книги "Было: Не было. Хроники среднего возраста"

Очень старый блогер

Алое марево заката расплылось где-то за верхушками деревьев. Блеклое от смога блюдце солнца скатывалось со скатерти неба под стол мироздания. Косые тени переплелись в причудливом узоре.

Первые дуновения прохладного ветерка приятно освежали после знойного дня. Невидимые сверчки завели свою заунывную песню в кустах. Толстый кот уселся у ног и начал старательно умываться. Старик поднялся с крыльца, с хрустом потянулся и неспешно направился в дом. В сенях было темно и пахло травами.

Он наощупь нашёл на лавке жестяную кружку, зачерпнул из кадки колодезной воды и стал с наслаждением пить. Кадык заходил под морщинистой кожей шеи, тоненькая струйка побежала по подбородку на грудь. Старик крякнул и, тяжело ступая по скрипящим половицам, вошёл в комнату.

В центре небольшой комнаты на столе тускло светился монитором-аквариумом старенький компьютер. Старик уселся на хромоногий стул и положил заскорузлую ладонь на видавшую виды мышь. Подслеповатые глаза рефлекторно сузились, стараясь сфокусироваться на экране. В окне браузера Internet Explorer 6 горела оранжевым огнём страница блог-платформы. Современной весёленькой блог-платформы с троллями и звёздами – совсем не такой, какие помнил старый блогер.

А он много чего помнил. И Windows 95, и даже Norton Commander. И основные команды DOS, и звук, с которым считывались пятидюймовые дискеты. Он знал значение слова «чат-пати» и помнил, как Тёму Лебедева банили в ЖЖ. Он помнил пароль от своего аккаунта на старом заброшенном форуме и у него до сих пор был почтовый ящик на сайте zmail.ru.

Много долгих лет провёл он в этом иллюзорном мире. Сменилось несколько поколений молодых и амбициозных писак, поменялись жаргонные словечки и ругательства, совсем другие картинки стали веселить совсем другую школоту, уже никто не говорил «пеши исчо», а старик всё не оставлял своего увлечения.

Некогда белая клавиатура с глубоко въевшейся грязью на клавишах по-прежнему связывала его с десятками и тысячами ищущих, алчущих, вопрошающих… О, сколько постов видели эти клавиши с полуистёршимися буквами, сколько эмоций было вложено в комментарии, которые он некогда раздавал щедрой россыпью… Огромный кусок жизни был заботливо перекодирован в нули и единицы, и всунут в жерло этой молчаливой машины. Любовь была запакована в RAR-архив, дружба скомпилирована в exe-файл, разочарования стали строчкой рейтинга лучших записей, а чудесные открытия давно переместились на кассету стриммера за какой-то лохматый всеми забытый год.

Старик пощёлкал мышкой и возложил дрожащие пальцы на клавиатуру. Перед внутренним взором побежали образы, мысли, воспоминания, невидимая слеза замерла на сухой, как бумага, щеке. Каждое мерцания курсора длилось вечность, позволяя прожить маленькую жизнь. Напряженная работа мысли изматывала, старик потел. На экране одна за другой появлялись строки:

«Мне 79 лет и я не понимаю, моих сверсников портящих свою жизнь в алкоголе и сигаретах. и ещё непонимаю девушек которые не девственнецы и делают это до свадьбы. мы живём в прикрасной самой лутшей в мире стране из которай я никагда не уеду. однажды мой сосед никифорыч сказал что нада бы валить отседова а то эти савсем обнаглели. я больше не могу с ним общаца после этого. разве можна так отзыватса о своей РОДИНЕ о своей земле за катарую тваи деды воевали с не твоими дедами?»

Стокгольм

Видел сегодня на картинке далёкий северный город Стокгольм.

Какая-то пошлятина – каналы, белые корабли, остроконечные шпили, разноцветные домики с окошками-амбразурами. Ещё и холодно.

Каково это, интересно: выходишь утром помятый, не выспавшийся из пряничного домика, идёшь заводить свой старенький Сааб или там Вольво, а в морду тебе прямо с моря дует холодный северный ветер. Свежий и злой.

А вдалеке качается на волнах парусник, и пахнет водорослями и рыбой с ближайшего рынка. Чайки кричат о чём-то невнятном, а на лотке тебя уже ждёт свежая утренняя газета. Берёшь её, киваешь продавцу, бросаешь пару монет на блюдечко, и идёшь дальше. Не представляю.

Не то что у нас. Выходишь утром помятый и не выспавшийся из дома, а на улице воняет чем-то таким родным догорающим, и осенняя листва засыпает крышу старенькой Тойоты. А ветра нет совсем. И вместо моря – лужи, в которых ни черта не отражается. Вокруг тебя стыло, неуютно и к тому же понедельник. Юг, мать его. И нет в тебе никакой жалости к людям, живущим в этом маленьком северном городке Стокгольме, откуда коллега тебе привезла сегодня магнитик с картинкой.

А там тоже, наверное, сейчас сидит какой-нибудь Бьорн и думает: «Каково это, интересно, просыпаться утром и знать, что у тебя президент Назарбаев, а через 19 лет наступит полное, бесповоротное и всеобщее счастье, ибо так сказано в книге Послании. И всё это на юге. И горы…».

Он же не знает, что гор не видно даже с шестого этажа, как я не знаю, что море от его дома в двадцати пяти кварталах и трёх трамвайных остановках, и к нему таскаются только неугомонные туристы, и то ненадолго.

Вечер

Ключ привычно повернулся в замке, и я слегка толкнул металлическую входную дверь, проникая в тёмную прихожую. В ноздри ударила волна знакомых запахов, вместе складывавшихся в некую смесь, которая и создавала ощущение дома.

Рука автоматически коснулась выключателя на стене, и оказавшаяся под ногами кошка недовольно зажмурилась от яркого света. Дома было тихо и уютно, как бывает только в своей норе. На улице голосили соседские дети, но сейчас это меня не волновало. Я пришёл с работы.

Быстро скинув обувь, я двинулся в кухню. Жадно выпил залпом стакан пахнущей хлоркой водопроводной воды и достал с полки пару прессованных в форме параллелепипедов угольков. Хотелось курить. Я посмотрел на часы – до прихода семьи оставалось ещё немного времени. За окном стоял знойный летний вечер, пятница, рабочие мысли остались где-то на дне сознания, а усталость растекалась тяжестью по членам. Редкий момент одиночества, подаренный мне волею случая, нужно было использовать.

Газовая конфорка вспыхнула голубым огнём, повинуясь движению круглой ручки. Кухня наполнилась причудливыми колыхающимися тенями, словно какие-то демоны танцевали свой таинственный танец во славу огня. Огонь облизал поверхность угольков и стал вгрызаться в их плоть, превращая серое в красное. Нужно несколько минут подождать.

Я прошёл в комнату и сел в кресло. Рядом на полу стоял мой старый, проверенный в степях и пустынях кальян. Позолоченная поверхность тускло поблёскивала, отражая падающие из окна лучи вечернего солнца, шланг, обёрнутый вокруг шахты, словно диковинная змея, как будто смотрел на меня, повернув свой единственный глаз в мою сторону.

Пылинки весело кружились в полоске света, разрезающей комнату надвое. Августовская жара спадала, отступая перед прохладой ночи. Соседские дети перестали голосить и теперь, смачно матерясь, играли под моим балконом в мяч. Хлёсткие удары били по барабанным перепонкам, а детский мат навевал мысли о скором конце света.

Я взял в руки чилим, покрытый остатками вчерашнего пепла, сорвал потемневшую фольгу с прилипшими к её внутренней поверхности кусочками засохшего табака и отправился в ванную. На полпути передумав, захватил с собой весь кальян, ибо шахта тоже нуждалась в промывке, а колба – в свежей воде.

Через несколько минут я снова сидел в деревянном кресле-качалке, сжимая в руках обтянутый бархатом мундштук. В полутьме комнаты красным цветом горели раскалённые угольки на чашке, а вокруг витали клубы сладковатого дыма, пропущенного через мои лёгкие.

Ощущая себя то ли султаном, то ли эмиром, я затягивался раз за разом и явственно ощущал, как тяжелеет тело, как спадают зажимы, расслабляются мышцы, и беспокойство тяжёлого дня оставляет мозг.

Ощущение внутреннего полёта – краткое, но очень сильное – посетило меня внезапно. Словно кто-то невидимый выдернул из-под меня кресло, перевернул меня и закрутил плавно, как морская волна. Мысли перетекали одна в другую, путаясь и сливаясь в единый клубок, перепутываясь с дымом, оборачиваясь вокруг моей головы мокрой простынёй.

Несмотря на царящую в комнате прохладу, мне становилось жарко. Хотелось просто сидеть и рассматривать причудливые фигуры, образуемые табачным дымом. Я включил колонки компьютера и из них полился тягучий и печальный миссисипский блюз. Старый грустный негр рассказывал о том, как он проснулся утром, а она уже ушла. Гитара плакала вместе с ним, идеально ложась своими звуками на зарубки моей души. Хорошело…

Где-то вдалеке затрещал дверной звонок. Вставать и разгонять охватившую меня негу очень не хотелось, но звонок всё требовательней прорезал тишину своим треском. Я бросил трубку кальяна и, покачиваясь, поднялся на ноги. Кажется, мои приехали…

Аэропорт

В аэропорту я бываю редко. Больше люблю улетать, чем возвращаться. В этом всегда больше надежд. И больше люблю встречать кого-то, чем провожать.

Встреча – это всегда процесс, ожидание чего-то необычного, нового, даже если прилетел сто лет знакомый тебе и родной человек. Всё равно он возвращается каким-то немножко другим, изменившимся. И ты пытаешься угадать, что же такое появилось в давно изученных чертах.

Ты приезжаешь в аэропорт немного пораньше, вливаешься в его повседневную, не останавливающуюся ни на секунду, жизнь. Ты сам словно совершаешь маленькое путешествие прочь из обыденности. И ожидание не менее приятно, чем сама встреча.

А пока ждёшь, есть время наблюдать. Наблюдать за людьми всегда интересно.

Вот сплошным потоком из раздвижных дверей выходят хмурые смуглые люди с дешёвыми китайскими сумками. В толпе то и дело мелькают черноглазые детские лица, цветастые платья, спортивные костюмы, кожаные куртки. Многих из этих пассажиров никто не встречает: это прилетел самолёт из Душанбе.

Следом появляются высокие, красивые, хорошо одетые девушки, в глаза бросаются блестящие украшения и новые чемоданы с колёсиками, вьющиеся чёрные волосы, слышится мягкий говор – рейс из Тбилиси.

С опаской смотрящие по сторонам славянские лица в тёплых пуховиках и шапках, наклейки «Пулково» на багаже – из Санкт-Петербурга. Загорелые бизнесмены в строгих костюмах, сумки для ноутбуков, твёрдая походка – с конференции в Абу-Даби. Неотличимые друг от друга низкорослые азиаты – Пекин. Улыбчивые отдохнувшие и посвежевшие соотечественники – Бангкок.

Ты наблюдаешь за сплошным потоком таких разных людей. Едва касаешься их взглядом и забываешь, осозная, что у каждого из них своя история, трагедия или комедия. Первая командировка, удачный отпуск, начало новой жизни, поиски заработка, встреча с любимым человеком, похороны, бизнес, праздный интерес… В каждом из них бьётся горячее неутомимое сердце и живёт удивительной красоты душа. Она борется с собой и за себя, делает глупые ошибки, умеет верить, прощать и любить.

В череде этих лиц, пристально выглядывающих кого-то своего в толпе встречающих, гораздо больше жизни, чем в самом душевном кино. Смотреть на тех, кто ещё несколько часов назад был в другой части нашей огромной планеты, можно бесконечно.

Но вот с рюкзаком за спиной из дверей появляется твой друг, вы обнимаетесь, и весь мир снова становится толпой чёрно-белых статистов. Ты больше не смотришь по сторонам, ты больше не ждёшь и не встречаешь.

Ты покидаешь аэропорт, взрыхляя засыпанную свежевыпавшим снегом дорогу. Огни машин бьются в запотевшее заднее стекло, идёт неспешный разговор и где-то на самом дне мозга рождается новый текст.

Встречать я люблю больше чем провожать. А улетать – больше, чем возвращаться…

Дядя Геша

Как, вы не знаете про дядю Гешу? Не шутите так.

Дядя Геша – наш столп и учитель. Массовик-затейник пансионата «Лазурный» города Ялта, сезон 1967—1973 годов. Человек-праздник, человек-баян, человек-контурные карты, да и просто карты. Чемпион бассейна по шашкам, КМС по Весёлым стартам.

Легенда, дошедшая до наших дней. Именно благодаря ему существуют многие нынешние мастера юмора – от Ивгеньваганыча до Гарика Бульдога Харламова, от Жванецкого до худого из команды Днепр. Именно он заложил основы и принципы шуткошутения и весёлых дружеских скетчей. Именно над его побасенками смеялись до слёз и чопорные завмаги, и простые работяги с завода «Поршень».

Дядя Геша был прекрасным отзывчивым эрудированным человеком. Он мог на спор выпить две бутылки «Столичной» без закуси, виртуозно исполнял на баяне «Марш энтузиастов», знал 547 анекдотов про Штирлица и 253 подвижные игры.

Именно ему принадлежит знаменитая фраза: «Разделились на две команды, быстро, ети вашу мать». И пионербол придумал тоже он, и челночный бег в мешках, и игру, когда музыка заканчивается, а стульев на всех не хватает. Поистине, неистощима была его фантазия. Мало кто знает, что в молодости дядя Геша сочинял ещё и прекрасные песни. До нас дошла самая известная – «Кто родился в январе, вставай, вставай, вставай!» Это он придумал.

Очень любили дядю Гешу женщины – и повариха Клавдия Николавна, и бухгалтерша Семиярусова, и даже завпопедработе Валентина Андреевна Загорулько. Но дядя Геша никогда не позволял себе похабства – дарил в один день цветы только одной даме. Был у него принцип – хранить верность избраннице до 00:30 текущих суток. Потому что высоких моральных правил был мужчина. Через это дамочки млели.

Однажды дядя Геша не явился на традиционную утреннюю зарядку, хотя должен был обеспечивать музыкальное оформление путём игры на баяне. Все переполошились – такого не случалось никогда.

Физрук Савельева, не на шутку испугавшись, отправила кого-то в домик у прачечной, где дядя Геша занимал одну из комнат. Долго стучали в дверь и окно, кричали, уговаривали. Всё было тщетно.

Дядя Геша вышел через два часа – в своём свадебном, слегка поеденном молью, костюме, в шляпе и с баяном, похожий на лондонского денди. И с нехилым запахом перегара. Лучезарно и золотозубо улыбнувшись, он продекламировал:

На благо страны Советов

И сеять готов, и пахать.

Спасибо, Ильич, за это,

За счастье, ети его мать!

Дальше он прибавил ещё кое-что, но это уже нельзя цитировать. Матёрый был человечище, таких больше не бывает. Мы все многим ему обязаны.

В жарком июле 73-го дядя Геша отравился метанолом – не специально, конечно, а за компанию с лодочником Семёном Проскуровым, в честь Дня связиста. Такая нелепая смерть всегда поджидает по-настоящему творческих людей. Печально.

Дяди Геши давно нет, а дело его живёт и процветает. Придуманные им игры и развлечения прошли испытание временем, целое поколение тамадов – или тамадей – выросло на наработках незабвенного дяди Геши.

И даже сейчас, слыша простенькие стихи:

Кабы дождь не капал,

Я б пошел покакал

Под раскидистым кустом

И подтёрся бы листом.

я вспоминаю этого удивительного талантливого человека, его непревзойдённое чувство юмора и недооцененное наследие, оставленное им. Физкульт-привет, дядя Геша!

Перемечи

Морозным декабрьским днём ты возвращаешься из школы, где, ввиду приближающихся праздников, и уроков-то толком не было. Бессмыслица всякая, выставление четвертных оценок и классный час.

Ты освободился пораньше, чем обычно, и радостно шагаешь в сторону дома. А в голове у тебя всякие новогодние хлопоты, подарки, конфетти и мишура.

Открываешь заиндевевшую подъездную дверь и сразу улавливаешь много запахов в нагретом воздухе. Один из самых сильных – запах жарящегося теста и мяса. Перепрыгивая через две ступеньки, вдыхаешь дурманящий аромат и гадаешь – у нас это или у соседей. Под ложечкой отчаянно сосёт от голода.

С остервенением дергаешь дверную ручку, призывая тех, кто там внутри, отпереть замок. Через минуту дверь открывает румяная от жара плиты мама. Это неожиданно и радостно, потому что ты не знал, что утром она не пошла на работу. А когда на кухне вместо бабушки хозяйничает мама – это всегда сулит какие-то вкусности и сюрпризы.

Ты быстро скидываешь куртку, сапоги и, под аккомпанемент маминых вопросов, проходишь прямиком на кухню. На огне стоит почерневшая от времени чугунная сковорода, в которой томятся и румянятся перемечи. То есть, беляши. И запах стоит такой, что забываешь обо всём. Но мама напоминает, что нужно сначала вымыть руки и переодеться. Торопишься.

Красные от мороза руки отогреты в горячей воде, лицо горит, желудок сокращается. Ты садишься за стол, придвигаешь к себе заботливо налитую мамой кружку дымящегося сладкого чая. Непременно сладкого.

Не в силах поддерживать дальнейший разговор, ты хватаешь с тарелки коричневый круглобокий беляш, вонзаешь зубы в его тестяную плоть, и обжигающий сок растекается по ошалевшему языку. Ты тщательно пережёвываешь нежное мясо и суховатое тесто, глотаешь и тянешься за следующим, перемежая всё это большими глотками чая из кружки с зелёными цветами. Мама улыбается и спешит выложить на тарелку новую партию ещё скворчащих внутри беляшей, то есть перемечей.

Насытившись, ты торопливо рассказываешь о своих новостях, неуклюже шутишь и интересуешься планами на сегодня.

На полу поблескивает серебристой хвоей пластмассовая ёлка с тремя светильниками, вмонтированными в ствол. В углу прихожей валяется твоя сумка из кожзаменителя с двумя тетрадками и книгой Дюма внутри. К ногам, просительно заглядывая тебе в глаза, ластится серый и очень пушистый, в честь зимы, кот. Жирные руки пахнут детством, любовью и счастьем.

И мама, живая и здоровая, жарит беляши в светлой кухне.

Иди сюда

Не спрашивай меня, вернулся ли я и останусь ли. Не ищи в моих словах скрытого смысла. Не пытайся рассмотреть моё лицо в клубах невесомого дыма. Да и моё ли оно? Что ты знаешь о том, что у меня внутри?

Однажды мне пришлось заглянуть в глубины своего внутреннего мира. Невольно.

Я лежал на холодном операционном столе, щурясь под слепящими лампами. Рядом были люди – они сделали так, чтобы половина моего тела перестала на время быть моей. Прикреплённый ко мне кусок безжизненного мяса, минуту назад бывший моими ногами, оказался слишком тяжёлым.

Я не мог двигаться. Да и некуда было двигаться. Зато я мог говорить, шутить, как мне тогда казалось, смешно, и смотреть. Смотреть на изображение с камеры, находящейся где-то внутри меня – это и был мой внутренний мир. Переплетение кровеносных сосудов, неприятно пульсирующие стенки и розовая пелена, закрывающая обзор. Потом свет погас. Дальше не помню.

Я очнулся в большой холодной палате для тех, кто возвращается в этот мир из того. Запах тревоги и медикаментов бил в нос. Было больно, и капли какой-то маслянистой жидкости падали прямо в мою вену, не принося облегчения. Хреново очень было. Говорить почти не мог. На соседней каталке хрипела, тяжело выходя из наркоза, некрасивая девушка с серым лицом. Простыня, которой она была укрыта, сползла и я мог видеть её обнаженную грудь с коричневым соском. Мог, но меньше всего тогда хотел на неё смотреть. Я был ещё внутри себя, я был не готов к встрече с окружающим миром. Я не закончил разговор.

Душа человека устроена таким образом, что вход в неё значительно шире, чем выход. Многое туда попадает и далеко не всё потом оттуда уходит. Часть того, что происходит с тобой, навсегда остается внутри. В виде серых обрывков ткани, сигаретного пепла и сосудов с непонятным содержимым.

Всё это пылится в тёмных углах души и ждёт своего часа, чтобы быть извлеченным на белый свет. Из этого более чем наполовину и состоит любой взрослый человек. И если подумать, сколько хлама мы храним в своей памяти, если собрать в кучу все эти обрывки разговоров, осколки воспоминаний и брызги эмоций – становится страшно. Зачем мне это всё? Что с этим делать?

Не спрашивай меня ни о чём. Серьезные решения не принимаются часто, их время должно прийти. Вдыхай со мной этот сладкий дым и постарайся ничего не запоминать. У тебя внутри и так слишком много лишнего. Иди сюда…

Двойная жизнь

В своё время отец рассказал мне занимательную историю из советского прошлого.

Работал, на одном из алматинских заводов мужичок – что-то делал на станках по металлу, мужик как мужик, молчаливый. А в свободное от основной работы время, которого традиционно было в избытке, на заводских станках делал ножи – большие такие охотничьи ножи для свежевания дичи и прочих первобытных надобностей.

Там все делали ножи для своих бытовых целей, была такая возможность, но вот такие хорошие и большие ножи, и в таких количествах – только он.

Народ удивлялся: на кой мужику такой арсенал. Но вслух спрашивать было не принято – советские времена всё-таки, за такое и посадить могут. А сам мужик тоже не объяснял.

Не знаю уж, как там всё выяснилось, а только через время все узнали, что мужичок тот совсем не прост. Весь год он работал и делал ножи, а летом брал отпуск и накопившиеся отгулы. И уезжал на Крайний Север, в тундру, к чукчам и прочим эвенкам с чемоданом этих самодельных ножей.

Тамошние охотники с радостью их выменивали на песцовые шкурки, которые мужик за хорошие деньги потом продавал. Таким образом, за лето зарабатывал немалые деньги. Незаконным для того времени путём.

Деньги деньгами, а меня в этой истории всегда привлекала романтика такой двойной жизни.

Весь год ты обычный мужик – ходишь на завод, где на проходной тебя узнаёт вахтёр, выпиваешь с мужиками после работы кружку пива, смотришь по выходным футбол, читаешь газеты.

А летом собираешься и уезжаешь на самый край мира – к суровым охотникам и спартанским условиям жизни. Туда, где дикие звери и дикие морозы, и вообще всё дикое. И там тебя тоже все знают, там ты тоже свой, но какой-то совсем другой человек. Ешь сырое мясо с ножа, пьешь студёную воду из ручья, околачиваешь кедры и разговариваешь витиеватыми матерками. Живёшь две полноценные жизни. Как в кино.

Такие истории и сейчас есть, только трансформировались немного. В них успешный и хладнокровный клерк в дорогом костюме днём совершает многомиллионные сделки, а вечером ставит в гараж свой «Майбах», надевает байкерскую куртку, шлем, садит за спину грудастую блондинку с бездонными океанами глаз и едет отрываться. По ночному ярко освещённому городу, с диким рёвом, зажав в зубах толстую такую сигару. И среди байкеров он тоже страшно уважаем, потому что он практически идеален.

Конечно, иногда хочется также – жить несколько жизней, ловить эмоции в больших количествах. Только вот сил не хватает. Их даже на одну полноценную жизнь не всегда хватает, что уж говорить про две, да ещё и успешные.

Романтика романтикой, но когда-то нужно спать, когда-то нужно лежать на диване и тупо смотреть в потолок, когда-то нужно весело беситься с детьми. А в это время грудастые блондинки уезжают с другими, оленеводы откочёвывают на новую стоянку, и в офисе тоже черт те что без тебя происходит. Так что, видимо, одной попыткой придётся и ограничиться.

Но как же иногда хочется надеть рюкзак, отпустить бороду и уйти куда глаза глядят. Но потом обязательно вернуться через время. Чтобы было чего рассказывать внукам.