Текст книги "Было: Не было. Хроники среднего возраста"

Лето-2014

Пока мы сидели в своих однообразных офисах, шелестя бумагой, чтобы не было так одиноко, очередная накатившая волна времени выбросила на берег маленькое скукоженное замерзшее лето.

В нём пока сложно узнать то горячее, шумное и расслабляющее, каким оно станет чуть позже, но это оно – наше лето. Оно ещё не греет физически, но уже очень согревает внутренне.

Если приглядеться, если вспомнить, если отпустить, то всё это сразу полезет наружу – мокрые следы ребячьих ног на раскаленном песке, жужжание полуденной мухи в складках натянутой на оконную раму марли, бесконечность ожидания и густой от жары воздух опустевшего двора.

И большие чёрные арбузные косточки, звонко сплевываемые в тарелку. И потрескивающий костёр, бросающий неясные отсветы на огромный камень. И чёрная от золы картошка, настолько горячая, что её нельзя удержать в ладонях. И сметающий всё на своём пути тёплый ливень, когда ты снимаешь майку, и идёшь в одних шортах.

И испечённый мамой на день рождения торт с птичьим молоком. И Лунапарк с жвачками «Педро». И пряный запах полыни в степи. И «Три мушкетера». И ледяная вода из холодильника. И загорелые ноги соседской девчонки. И вкус кваса из большой жёлтой бочки. И сны. Сны о чём-то большем.

Это лето, которое есть у каждого из нас. Лето, которого мы ждали, чтобы уже с полным правом сказать: «Как же я устал, мне нужно отдохнуть». А потом запрыгнуть на запыленный велик и умчаться на закат. Забыв обо всём и точно зная, что это единственно верный путь. Дорога будет чистой и покорной, будут петь птицы и теплый ветер будет развевать непослушные волосы.

И в голове ещё долго будут крутиться мамины последние слова: «Только возвращайся не очень поздно…».

Личное счастье

Перекошенная рама чердачного окошка со скрипом нехотя повернулась, и я выбрался на согретую весенним солнцем крышу.

И тут же непоседа-ветер, со свойственным ему дурацким чувством юмора, стал трепать мою одежду и рвать волосы. Дай ему волю, так унесёт к чертовой матери на закат.

Железная, проржавевшая местами кровля уже избавилась от остатков прошедшей зимы и красовалась перед блёклым небом многолетним слоем нетронутой пыли. Я бросил на ребристую поверхность тряпичную подстилку и уселся, прячась от ветра за бетонной шахтой воздуховода. Сложив ладони корабликом, прикурил от скачущего огонька китайской зажигалки. Горький дым приятно наполнил рот, и сердце забилось ровнее.

Внизу роился город. Серый, подернутый масляной дымкой, по-весеннему грязный, но при этом живой. Сновали туда-сюда кукольные фигурки машин, загорались первые огни в домах, тут и там виднелись человеческие силуэты муравьиных размеров. Откуда-то звучала приглушенная музыка.

Как обычно, высота притягивала, манила, предлагала броситься в неё, не думая ни о чём. Всё-таки, в каждом из нас живёт спящий самоубийца, которого ни в коем случае нельзя будить.

Становилось прохладно. Кое-где уже угадывалось слабое сияние звёзд. Шум города понемногу затихал.

Со стороны чердачного окна послышался шорох, чертыхание и появилась Сашка. Она отряхнулась, поправила волосы и смущенно улыбнулась мне:

– Привет! Ты давно здесь?

– Да нет, недавно пришёл.

– А меня задержали в институте, прости.

– Ничего страшного. Садись.

Она легко присела рядом со мной и прижалась своими сухими губами к моим. Я почувствовал её тёплую руку у себя под рубашкой.

Через пять минут я держал в кулаке мягкий комок шелковых трусиков, поглаживая взглядом все выпуклости её разгоряченного тела.

Через полчаса мы сидели всё на той же крыше, по очереди затягиваясь одной сигаретой. Она прижимала к груди свои худые коленки и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Потом резко повернулась, тряхнув головой.

– Скажи, зачем мы это делаем здесь?

– Тебе не нравится?

– Ну, в смысле, почему мы не можем как все, как нормальные люди. Дома, на кровати.

– Дома мы муж и жена, у нас десять лет совместной жизни и двое детей. Дома клетчатый плед и запах борща с кухни. А здесь мы с тобой – это просто мы.

Она улыбнулась и легла на спину, широко раскинув руки. Я лежал рядом и смотрел, как вздымается её грудь на фоне закатного неба. Хотелось молчать.

Обычная история

Ленка лежала, вытянувшись в струнку, и, не моргая, смотрела в потолок. В глазах её стояли разноцветные пятна, а в мозг ударял тяжёлый молот сердцебиения.

Рядом с кроватью полу одиноко белела палочка теста на беременность, перечёркнутая двумя жирными линиями, разорвавшими Ленкину жизнь надвое. В окно заинтересованно заглядывали серые махины соседних девятиэтажек, где-то внизу отрывисто лаял пудель Кеша. Блестящие пылинки кружились в отблесках солнечного света, не к месту напоминая о счастливом детстве.

Перед Ленкины глазами проходили зыбкие образы.

Вот плохо знакомый, но невозможно симпатичный парень Игорь наливает ей мартини в ночном клубе, куда они пришли с подругой. Они пытаются перекричать громкую музыку, многообещающе улыбаются друг другу, невпопад смеются…

Вот они уже вдвоём в его машине, Ленка чувствует его горячую руку на своей груди, но не может ничего сказать, так как их губы соединены в сладком танце страсти. Ленка крепко сжимает ноги в ажурных чулках, но уже сама понимает, что готова сдаться без боя…

Вот Ленка стыдливо натягивает и неловко поправляет свою чёрную короткую юбку, а Игорь молча курит в приоткрытое окно машины. За окном алеет рассвет…

Что дальше? Пелёнки, больницы, сопли, больничные, бессонные ночи, безденежье, отсутствие свободного времени, детский сад, школа, родительские собрания, слёзы, одиночество, боль… Воспитать, научить, прокормить, одеть, развлечь, в это же время работать и учиться…

Ленка то вскакивала, что-то бормоча и хватаясь за старенький мобильник, то бессильно роняла голову в подушку, и острые плечи содрогались от беззвучных рыданий. Красные коготки ожесточенно впивались в податливое тело матраца. Две полоски плыли перед глазами, стоило только их закрыть.

Решение пришло внезапно. Тонкая изящная девушка одним движением запрыгнула на широкий, выкрашенный в больнично-белый цвет подоконник и распахнула недовольно заскрипевшее окно.

В комнату ворвался воздух с запахом сирени и гул невидимых машин с улицы. Ленка взглянула вниз, где соседка тётя Римма отчитывала заигравшегося внука Славку. Стенание качели, накренившейся под весом долговязого подростка, резануло по ушам.

Ленка переступила босыми ногами по шершавому дереву и закрыла глаза, набираясь решимости. Руки её уперлись в деревянные края рамы. Почти человеческие прикосновения теплого ветра к Ленкиным щекам не давали сосредоточиться на мысли. Вечный странник словно бы гладил её своими ласковыми детскими ладошками, призывая открыть глаза. Всё внутри перемешалось…

***

Осоловевшая от тяжелого сна Лена резко открыла глаза и тут же увидела перед собой хитрую детскую мордашку. Лохматый трёхлетний мальчишка в пижаме с корабликами гладил её по щеке кончиками пальцев и улыбался.

– Маааама, мааамочка, вставай! Я хочу кушать!

Ленкины руки с заметной, не по возрасту, сеткой вен, инстинктивно обхватили худенькое детское тельце, воздух с шумом вырвался из лёгких. Предательские слёзы повисли на ресницах.

Малыш засмеялся и, вырвавшись из материнских объятий, убежал на кухню, что-то лопоча. Лена встала, потянулась и открыла выдвижную полку своего учебного стола.

В маленькой коробочке на самом дне ящика отыскался ворох фотографий, листочки, исписанные убористым почерком, маленький снимок УЗИ и пожелтевшая палочка с двумя полосками, навсегда разделившими Ленкину жизнь на «до» и «после».

Пронзительно зазвенел поставленный на восемь будильник.

Пельмени-2

Один человек любил лепить пельмени.

Честно сказать, он даже не сразу узнал, что он это любит. Он по профессии вовсе и не этим должен был заниматься, так уж вышло. Но попробовал в какой-то момент с пельменями, и понравилось.

А главное – получилось неплохо, вкусно. Не мастерски, конечно – до этого ещё было работать и работать – но талантливо. Во всяком случае, все, кто видел и пробовал, говорили, что талант к пельменингу у Человека имеется бесспорный. Есть смысл развивать.

И так часто ему это говорили, что он и сам, в конце концов, в это поверил. Стал учиться, читать разную научно-практическую литературу, осваивать технологии. Даже хотел на курсы пельменного искусства пойти, но как-то заленился. И без них хорошо выходило. Просто по выходным закрывался дома и катал до одурения мягкое тесто, рубил сочный фарш, чистил ароматный лук.

А однажды он узнал про Второго.

Второй тоже был любителем и ещё далеко не мастером пельменной лепки. Лепил похуже Нашего, и вообще звёзд с неба не хватал.

Но вот что отличало Второго, это то, что он всем везде любил рассказывать о своём увлечении. Демонстрировал пельмени самолепные, фотографии художественные делал, писал статейки с рецептами, учил желающих, как тесто потоньше раскатать и что в фарш добавить. И вообще без стеснения называл себя Пельменнером.

Наш-то Человек себе такого не позволял – он учился у настоящих мастеров и понимал, что до действительно серьёзного уровня ему ещё долго расти. А над Вторым посмеивался – дескать, каков выскочка, ещё ничего толком не умеет, а туда же. И в душе своё превосходство, как более умелого лепщика и борца за чистоту рядов, осознавал. Думал, что делом в итоге докажет, кто тут где и что тут кто. Ибо хлюзда всегда на правду выходит, так ещё с детства ему говорили мудрые.

Но всё равно, как-то переживал наш Человек и много думал о судьбе пельменного искусства, о том, что многие не понимают, в чём тут изюм. То есть, чёрный перец, конечно же. Любил он теоретически порассуждать, сравнивая себя со Вторым. Но не публично, конечно, а для себя.

А Второй не рассуждал, он просто лепил разные пельмени, и много об этом говорил, писал, фотографировал. А если что не получалось, то всерьёз не воспринимал, а продолжал дальше рубить мясо и просеивать контрабандную цельнозерновую муку. Возможно, он точно знал, чего хочет, а может, просто беспринципной сволочью был – этого мы не знаем.

Через время обнаружил наш идейный Человек, что тот Второй, который вчера ещё до пояса ему не доставал, нынче уже уважаемый пельменолог, лауреат государственных премий и заслуженный деятель тесто-мясных наук.

Его уважают, называют по имени-отчеству, платят большие деньги, чтобы попасть к нему на мастер-класс, и уже никому не важно, так ли он хорош в лепке пельменей. Он уже на тренерской работе, ему не обязательно. Его портрет во всех газетах печатают, когда приглашают его как эксперта по мексиканской баранине и сокращению популяции равиоли.

Расстроился наш Человек, ибо любил он свое пельменное дело всей душой и мечтал добиться в нём высот. Расстроился, да и решил бросить, раз уж так вышло. Стал кактусы выращивать… Или нэцке выпиливать. Не помню точно, не слышно о нём давно уже.

Второго и сейчас по телевизору показывают в программе «Пельменечко», уважаемый человек, элита, надежда пельменной науки. А ведь до сих пор пельмени майонезом поливает, когда ест.

Морозу, Деду

Когда-то моя бабушка переехала в этот южный город в поисках тепла и солнечного света. Тогда казалось, что это прекрасное и уютное место для жизни. Она же не знала…

Утром – матерящиеся возле скоропостижно скончавшихся машин, мужики, днём – белое безмолвие засыпанных снегом дорог, вечером – гроздья румяных студентов на автобусных остановках. И ещё везде пар, как в бане.

Стекло балконной двери замёрзло, и уличного термометра не видно – только этим и спасаемся, неведением. Кожа рук огрубела и покраснела, появился страх улицы, обречённость, перхоть, недомогания в правом подрёберье… но зато резко потеплели отношения с соседями-автомобилистами.

И по радио тоже снег кружится, будь он неладен. А если кальян поставить нечаянно на балкон, то через час придётся его оттаивать горячей водой и долго. Перестал ставить.

Дорогой дедушка Мороз, я, вообще, зиму люблю. На саночках с горочки, потом в тёплые сени, клубящийся пар из дверей, матушка накипятила чаю, усатый красномордый председатель, лежанка на печи, кот, чук и гек, возле дома вдовы вытоптали весь снег.

Но только умозрительно, когда никуда не надо идти, и чтобы сытно. Особенно пельмени с холодцом. А вот в минус тридцать с проводами в зубах и в термобелье под исподним, как водолаз, искать, где у ней там аккумулятор – это удар в самое человеческое и прекрасное, что во мне было до этого декабря. Не надо, деда, не дави. Тут позолоченными зайцами не отделаешься. Я в любимой женщине таких глубин не достигал никогда, как в этой замёрзшей железяке. Два раза на дню. Хватит уже.

В последние несколько тысяч лет я у тебя ничего не просил. Ну, то есть, пассик для магнитофона и батарейки для пульта не в счёт – я их сам купил, в итоге.

А, например, ценные подарки стоимостью свыше тысячи месячных расчётных показателей – это нет. В обоих смыслах. И не просил, и не получал. И сам не купил, если уж ты тянешь из меня откровенность. Природная порядочность и лимитированный размер заработной платы – залог того, что вырастешь приличным человеком. Я вырос, взял на себя повышенные социалистические обязательства, и не посрамил. Ну, почти.

Так вот, Повелитель хлопушек и конфетти, Бог оливье и Карающий красный мешок, что я хочу тебе сказать. Во-первых, не дыши на меня – это невозможно уже терпеть. Во-вторых, новый аккумулятор на Тойоту Раум.

А, в-третьих, в очередной раз терпения. Ибо нервы стали совсем ни к чёрту, а без защиты в этом мире долго не протянуть. Нервов толстых, как канаты, чтобы дети могли на них качаться, как на качелях, а жена – бельё сушить. Желательно нижнее.

И чтобы сам я такой сидел, пил чай, улыбался румяный весь – без челюстных судорог и зубовного скрежета, без ударов набата в области груди и острых уколов в районе затылка.

Вот тогда нормально всё будет, тогда я ещё сто лет без айфона проживу. И не без удовольствия. С ним. То есть, с ней – с любимой женщиной, которую, между прочим, ты мне не подарил, старая скотина, сколько бы я ни просил. Самому пришлось как-то выкручиваться.

А да, ещё скажи, где в этом городе настоящий шафран найти? Не знаешь? Если не знаешь – обязательно напиши, чтобы я не ждал. А то нервы ни к чёрту стали совсем. Даже повторяться начал, сам того не замечая. И шафран этот дурацкий не найду никак. Не помню, кстати, зачем он мне понадобился. Но помню, что сильно и припоминаю, что срочно.

И ещё одно, чуть не забыл. Подари, пожалуйста, людям совесть. Скажи, что от меня.

Мизантроп

В детстве я думал, что весь мир создан для меня. Вертится вокруг меня, существует вокруг меня, придуман для меня. И остальные люди только статисты, которые выполняют свои узкоспециальные роли. Лишь я один не для мира, а наоборот – его центр.

Сейчас эта мысль звучит очень своеобразно, но тогда мне искренне так казалось. Как и любому ребёнку, наверное. А может, и не было этого – детство кажется уже чем-то далёким и нереальным, словно не со мной было. Кто теперь скажет, что действительно воспоминания, а что я сам придумал уже позже?

Последнего человека я видел месяца два назад. Это был оборванный бродяга с голодными глазами, который пытался украсть у меня жалкие запасы еды. Пришлось отгонять его угрозами и стрельбой в воздух. Потом я нашёл его тело в лесу в нескольких километрах от моей базы. Его уже изрядно поели животные, но узнать ещё было возможно.

Я похоронил его там же – под большой сосной. И поставил табличку с надписью: «Последний человек, которого я видел». В память о нём мне остался уродливый шрам на правом виске – сильно оцарапался веткой сосны, пока рыл могилу. Больше людей не было.

Когда я повзрослел, конфликт с окружающим миром только усилился. Я с трудом находил общий язык с человечеством и любил называть себя мизантропом. Люди мне не нравились, а порой и откровенно раздражали. Хотелось спрятаться от них и их чванства, тупости, сытого самодовольства. Справедливости ради, надо признать, что и они ко мне не особенно-то тянулись. Мир отвечает каждому по заслугам, как ни крути.

А потом случился этот долгожданный Конец Света. Уж сколько о нём говорили, сколько было шуток на эту тему в интернете, а никто на самом деле не был готов. Ударило внезапно.

Первое время выживших было довольно много – они сбивались в группы, чтобы было легче налаживать быт, организовывали какие-то поселения, даже воевали друг с другом за еду и остатки роскоши прежнего мира.

Я тогда выбрал одиночество – сам обустроил свою базу, сам охотился, ни у кого не просил помощи даже в тяжёлые моменты, когда приходилось отбиваться от одичавших животных. Такое положение дел мне казалось самым правильным.

Изрядно всех покосила первая зима – очень лютой она выдалась, а оборудовать себе тёплое жилище, как я, догадались не все. Да, что там греха таить, и я едва дожил до марта – подхватил воспаление лёгких, едва выкарабкался. Удушливый кашель так и остался моим спутником навсегда. Не знаю уж, что там внутри случилось, но я уже привык. Кашляю – значит существую.

Со временем людей становилось всё меньше, никто не беспокоил меня в моей одинокой обители, и даже звуки жизни всё реже доносились до моих ушей.

Я сначала и не переживал, не до того было – работы в новом мире у меня навалом, никто тебя не накормит и не согреет, если не ты сам. Но какое-то беспокойство росло с каждым днём. И продолжает расти, если уж честно.

Иногда я спускаюсь в город. В то, что было когда-то красивым и большим городом, а нынче больше похоже на свалку строительного мусора. Я забираюсь на чудом уцелевший купол старой церкви и подолгу сижу, вдыхая холодный ветер. Кроваво красное солнце медленно садится за обгоревшие остовы давно брошенных строений, причудливые тени падают на седую от пыли и пепла землю, я курю самокрутку, набитую собственноручно выращенным горьким табаком, и представляю, как всё здесь было, когда город был жив. Мне нравится эта игра.

Вот девочка с большими бантами старательно держится за большую отцовскую руку и что-то горячо рассказывает, задорно припрыгивая на ходу. Вот ссутулившаяся женщина с большими сумками, похожими на камни, висящими на её цыплячьей шее, медленно бредёт, разговаривая сама с собой.

Влюбленная парочка прячется в тени старого сквера, пытаясь придать своим чувствам хоть сколько-нибудь приличное выражение – распухшие от поцелуев губы, руки, рассеянно летающие по ткани летней одежды, разгорячённый шёпот, доносящий до меня отдельные абсолютно бессмысленные фразы.

Стайка мальчишек, опасливо озираясь, входит на территорию незаконченной стройки – один из них мусолит в грязных руках пару дешевых сигарет, а другой нарочито громко от волнения матерится.

По улицам движутся машины, день сменяется ночью, а холодное сияние звёзд легко выключается одним движением тёплого одеяла и касанием мягких любящих губ. Откуда-то звучит тихая музыка, кружатся в танце беззаботные пары, мечты и надежды бьют струёй из фонтана судьбы. И только я сижу в тишине на крыше старой разграбленной церкви – если и не последний в этом агонизирующем мире, то уж точно самый одинокий человек.

Оказалось, что даже самому отчаянному мизантропу иногда нужно с кем-то поговорить, к кому-то прижаться, взять кого-то за руку. Одиночество душит, подобно подушке, брошенной на лицо – бледнеют краски, затихают звуки, пропадает воля…

***

Пробуждение было не из приятных. Тонкая игла боли глубоко вонзилась в мой мозг, а мокрая от пота спина прилипла к измятой простыне.

Причина пробуждения тоже не радовала – мой отвязный сосед по комнате Карась пел под гитару. То есть, пел – это очень сильно сказано. Он зажимал сальными пальцами ля-минорную лесенку, остервенело хлеща по струнам правой рукой и орал что-то абсолютно невыносимое.

Напротив него сидела его накрашенная, как проститутка подружка Симка и радостно ржала. Рядом устроилась какая-то девка отталкивающей наружности в розовых тапочках и плюшевом халате с Микки Маусом на груди. Второй сосед – Дула, взгромоздив на голову рога наушников, старательно пялился в монитор, кого-то там убивая и время от времени смачно матерясь. В комнате было душно и воняло одновременно водкой, нестиранными носками и потом. Родная общага не засыпала никогда.

Увидев, что я открыл глаза, Карась перестал орать и осклабился:

– Чо, не спится? Давай бабки – девочки в гости пришли, девочек надо угостить. Тем более праздник сегодня – День строителя.

Все гоготали.

Кряхтя, я поднялся с кровати и, трёхэтажно ругнувшись в сторону празднующих, вышел в коридор. В туалете я окунул голову под кран с ледяной водой, сплюнул и долго курил в открытую форточку, отвернувшись от кабинок с горками несмываемых продуктов жизнедеятельности.

Сквозь пелену горького дыма в грязном зеркале была видна моя небритая физиономия с красной набухшей бороздой шрама на правом виске. В горле клокотал удушающий кашель. Хотелось убежать куда-нибудь, где бы не было совсем никаких людей, и прожить остаток жизни в одиночестве.

Остатки сна вылетали из головы в форточную щель и устремлялись к небу, затянутому неспокойной рябью перистых облаков. В облезлых водопроводных трубах что-то недовольно заклокотало.