Текст книги "Было: Не было. Хроники среднего возраста"
Автор книги: Максим Гринкевич
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Горение
С самого детства он, как и многие другие, постоянно что-то кому-то доказывал.
Сначала он доказывал родителям, что он взрослый и самостоятельный, что может сам решать, как и что ему делать, что носить и чем питаться. Заодно он доказывал это и себе, крякая после глотка из пивной бутылки и кашляя от горького дыма, подаренного сигаретной затяжкой. Он тогда ещё не знал, что родители после этого еще больше видели в нём непослушного ребёнка.
Потом начались эти девочки со вздернутыми носами, с равнодушными взглядами и кокетливым колыханием где-то в области груди. И в каждой из них безжалостная стерва, умеющая зазывно улыбаться и умело уходить от прямых ответов.
Ему тогда хотелось говорить прямо и искренне, а девочки этого никогда не любили. Тонкий флёр духов, бессмысленные похихикивания и розовая волна смущения, накатывающая откуда-то снизу, когда обнимаешь её за талию – это всё, что от них можно было получить в тот момент.
Но он тогда этого не понимал. Не было места для манёвра. Он мечтал доказать им, что они дуры и потеряли счастье, которое было у них в руках. Он хотел, чтобы они поняли, что сделали больно не только ему, но и лишили себя того, что потом будут долго и бесплодно искать. Все достижения и свершения были для них и ради них – девочек с их парализующими разум ногами. Но им всегда было всё равно.
Потом приходилось что-то доказывать заносчивым начальникам, не поверившим в его потенциал, и бывшим друзьям, выбравшим себя и свои слабости, а не его. А иногда и каким-то совсем уж случайным людям, посмевшим усомниться.
Но, в целом, с годами необходимость совершить нечто большое и серьёзное всё менее зависела от желания что-то кому-то доказать. Многое уже было доказано – нашлась и женщина, которая была счастлива быть рядом с ним, и новые друзья, признававшие его достижения и достоинства, и работа, разными преференциями подтверждавшая его исключительную профессиональную состоятельность.
Не появилось только внутреннего ощущения доказанности. Себе он ничего доказать так и не смог. И потому продолжал искать в зарослях начинаний одно единственное дело, которое бы у него по-настоящему получалось и исключало всякие сомнения в тщетности усилий.
Метания детства и юности, наложившие глубокий отпечаток на его личность, отмерли, не будучи подпитываемыми от корня, но оставили привычку сомневаться и никогда не останавливаться на достигнутом.
Вечное горение было его уделом. Он хватался за разные вещи, пробовал себя, сопротивлялся подобно выброшенной на берег рыбе. Настойчиво искал, и, кажется, находил. Хотя сам никогда до конца в это не верил.
Когда он умер от какой-то нелепой болезни, где-то на самом краю светлеющего небосклона погасла маленькая, но яркая звёздочка, и всё, наконец, было доказано. Условия сошлись с ответом. И только беспокойный ветер гонял по степи шары перекати-поля, да покрывались мелкой зыбью воды далекого моря, где он так и не успел побывать…
Витька
Мы познакомились с ним ещё в первом классе. Я даже не помню, как это было. Просто пришли первого сентября в школу с охапками дешёвых цветов, в галстучках на резинке, два мальчика с испуганными глазами.
Потом был классный кабинет, учительница с шишкой волос на затылке, какие-то непонятные слова. Через несколько дней мы уже вместе играли на переменках. Были во многом похожи – оба из интеллигентных семей, оба воспитаны в относительной строгости, и даже фамилии у нас были созвучны. Иногда нас даже путали учителя.
Как его звали? Ну, пусть он будет Витей. Витька, Витяй. Так, должно быть, мы могли его называть.
Словом, все десять лет в школе мы были рядом друг с другом. А десять лет для того возраста – это даже чуть больше, чем «всегда». Потом появились ещё двое друзей – нас стало четверо, но наши отношения с Витькой всегда были немножко другими, чем с остальными. Ну, или мне так казалось.
Он-то всегда был независимым в суждениях, не стеснялся в оценках и считал своим священным правом отстаивать собственные интересы, даже если это происходило в ущерб самым близким людям. На него невозможно было обижаться за это – он никогда не скрывал, что ради себя он плюнет на любые договоренности и переступит через любые обещания. Так он и делал.
Мы ругались, злились, но принимали его таким. А ещё он всегда добивался поставленных целей. Любой ценой, с применением любых средств, но добивался. Я даже немного завидовал этой черте его характера.
Я говорю о нём в прошедшем времени, но он это неправильно – он до сих пор есть и существует, и, надеюсь, поживёт ещё немало. Просто… ну, дальше всё поймёте.
Витька обладал пытливым умом, изрядно прокачанным навыком хитрости и неплохой эрудицией, благодаря регулярному чтению книг. Его порой излишне строгая мать следила за тем, чтобы он хорошо учился и читал. Добродушный отец наоборот занимался попустительством. Привозил из редких тогда иностранных командировок разные диковинные подарки, которыми Витька хвастался перед нами в школе. Помню, именно у Витьки я в первый раз в жизни попробовал кокосовое молоко в маленьких жестяных баночках, которое его отец привёз из Китая.
Когда мы учились в девятом, Витькины родители получили квартиру в соседнем микрорайоне и переехали туда, взяв с собой его младшую сестру. Сам же Витяй остался жить на старом месте, в частном доме с бабушкой и дедом. Так ему было удобней. Старики позволяли ему больше, поэтому перебираться к родителям не хотелось. Тем более, что родители вскоре развелись, квартиру продали, мать съехала к новому мужу, а отец с сестрой вернулись в дедовский дом.
Мать с тех пор перестала интересоваться жизнью своих детей, чего я никогда не мог понять. Резкий переход от строгого воспитания к полному равнодушию произошёл как-то очень внезапно, на мой взгляд. И, кажется, не только на мой. Правда, Витька об этом категорически отказывался говорить – не любил он задушевных разговоров.
У Витьки всегда были игровые приставки – сначала Dendy, потом Sega, а потом и вовсе навороченный Panasonic 3DO, работавший на диковинных компакт-дисках. А ещё у него была своя отдельная комната, и частенько после уроков мы ходили к нему поиграть в приставку.
Потом, повзрослев, мы устраивали в этой комнате сабантуйчики с алкоголем и корейскими салатами с ближайшего рынка, смотрели какие-то фильмы, разговаривали, иногда оставались ночевать. Я отчётливо помню бархатный рыжий диван, на котором мы сидели, а Витька спал всю сознательную жизнь.
Когда школа закончилась, изменилось многое, в том числе и наши отношения. Каждый обзавёлся институтской компанией, каждый ходил на свои пьянки, и встречались мы весьма нерегулярно. Потом, когда появились жёны, так и вовсе стали видеться только несколько раз в год – в честь дней рождения и праздников.
Хотя я всё равно всегда любил видеться и болтать с Витькой. Было в нём что-то такое залихватское, чего мне не хватало. Помнится, мы пытались завести традицию – делать шашлык у Витьки во дворе частного дома на Старый Новый год. Недолго она прожила, но воспоминания остались самые светлые.
В отличие от нас, Витька так и не женился. У него и были-то всего одни серьезные долгие отношения с девушкой, которая его в итоге бросила. После этого он изменился и перестал открываться женщинам. Менял их с завидной регулярностью, практиковал одноразовые отношения, и никогда не подпускал слишком близко к себе. Даже свою одумавшуюся и вернувшуюся назад первую любовь.
Ещё в институте он изрядно пристрастился к алкоголю. Сначала как все, в компании, а потом и сам стал искать повода напиться. Учеба кончилась, все завязали, а он всё не мог остановиться. Его устроили по знакомству на работу, затем на другую, но между сменами он продолжал изрядно закладывать за воротник. К тому времени мы уже перестали общаться по каким-то глупым причинам – из-за моей ссоры с нашим другим общим другом.
В пьяном виде Витьку тянуло на театральное воровство. Он воровал пивные кружки, ложки, пепельницы из кафе, воровал музыкальные диски из магазинов, а однажды утащил с летней площадки массивный железный стул. Потом утром сам себе очень удивлялся.
Он умудрялся снимать с магазинов здоровенные растяжки с рекламой фильмов. Потом они висели у него дома – те, которые были не слишком огромными для его комнаты. При этом он всегда оставался непойманным. Пьяному море по колено. Зачем он это делал – он и сам не мог объяснить.
Я не видел его уже года три. Недавно только через общих знакомых узнал, что его выгнали с работы за пьянку, что он по-прежнему живёт в дедовском доме, но теперь выходит из него только в магазин за водкой. Что новая жена его отца пытается с ним бороться, но без толку.
Помню, что после этих новостей стало как-то холодно внутри. Я даже подумал пойти к нему, посмотреть, поговорить с ним, может быть.
Я представил себе это. Вот я, который уже давно не тот мальчишка, что дружил с одноклассником Витькой. Почти десять лет не живу с родителями, семь лет женат, двое детей, неплохая работа, новые друзья и абсолютно другие тараканы в голове. И он – сидящий на том же рыжем диване в своей комнатке с одним окном, где мы когда-то играли в приставку. Что я ему скажу? Зачем ему меня слушать? У него-то в жизни всё намного понятней, чем у меня. Как я ему всё это объясню? И ещё этот диван.
Никуда я не пошёл. А однажды, когда разворачивался на машине возле ворот Витькиного дома, из него вышел покурить его дед. Он, конечно, меня не узнал, я в этом уверен. Но почему-то стало не по себе. Стыдновато.
Несмешной клоун
Он отчаянно и громко захохотал. Капли пота стекали по густо загримированному лицу, разрезанному огромной ярко-красной фальшивой улыбкой. Поролоновый шарик, надетый на нос, мешал дышать и раздражал больше всего.
На глаза спадали кудрявые локоны пропахшего нафталином парика, носки непомерно длинных башмаков цеплялись за тряпичное покрытие манежа. В тишине зала гулко отзывался его резкий голос, выкрикивающий заученные фразы. Из-под клетчатой кепки смотрели колючие глаза раздраженного уставшего человека.
Он мучительно высматривал на трибунах хохочущих, заходящихся от счастливого смеха людей, искал прямого контакта с открытыми детскими глазами, быстро крутил огненно-рыжей головой.
Но трибуны безмолвствовали. Безразличные овалы лиц выхватывались из темноты широким лучом прожектора и снова исчезали. Никто не смеялся. Ни один ребёнок, ни один взрослый.
Он снова сделал нелепый прыжок, высоко подлетев, и больно приземлился на копчик. Затаив дыхание прислушался. Ничего. Тихий стон вырвался изнутри.
«А кто хочет поиграть с добрым клоуном Клепой?» Тишина. Брошенный в сторону трибун надувной мяч скрылся в рыхлом мраке и не вернулся.
По мокрой спине побежали неприятные мурашки. Он отчаянно оглянулся в сторону занавеса, где стояли невозмутимые униформисты, попытался поймать взгляд одного из них. Но эти лица выражали такую безмятежность и равнодушие, что оставалось только покрепче сжать зубы и вдохнуть в себя затхлый воздух старого цирка. В голове гулко стучало заходящееся сердце.
Ударив себя ладонями по ляжкам в широких полосатых штанах, он что есть мочи выкрикнул шутку, которую считал наиболее смешной в своём арсенале. Рот его широко открылся, наружу полетели мелкие брызги, руки сжались в кулаки, солёный пот защипал глаза. Внутри что-то взорвалось.
Со стороны трибун послышались какие-то звуки, движение. Зажегся свет, и он увидел, как люди торопливо, не глядя на манеж, устремляются к выходу, подобно утекающей из ванны воде. В полном молчании зрители покидали зал, выражая своё презрение самому жалкому на свете зрелищу – несмешному клоуну. Звучала раздражающе весёлая музыка.
Он сидел посреди красного круга арены, и предательские слёзы сбегали по выбеленных щекам. В руке он сжимал ненужную уже клетчатую кепку, а вокруг с заливистым лаем бегала маленькая чёрная собачка. Пожалуй, единственное в этом мире существо, которое было ему радо.
Все любят цирк, та-та-та-ри-та-ри-та-та…
Обычай – деспот меж людей
Девушка кричала и вырывалась. Разгоряченное лицо горело багрянцем, из глаз текли несдерживаемые слёзы, оставляя на щеках чёрные дорожки размазанной туши.
Она умоляла, извинялась, ругалась, но мужчина ничего не слышал. Гнев красной пеленой застилал его глаза, кровь билась где-то районе затылка и очень хотелось грязно материться. Но мужчина не должен показывать свои эмоции, мужчина-воин и он должен хладнокровно наказывать провинившуюся женщину. Все должны это видеть. Закон чести. И не имеет значения то, что клокочет сейчас в груди.
В голове снова пронеслась картина утренней встречи с соседкой Ардак-тате.
– Салеметciз, тате! Калыныз калай?
– Жаксы, баурым. Как сам поживаешь?
– Отлично, тате. Собираемся с Айкой пожениться в июне. Уже ресторан заказали.
Соседка удивлено коротко посмотрела на него.
– На Айгуле женишься? А разве я не её вчера видела с Сериком – обнимались возле подъезда?
Эти слова внезапно, словно плеть, обожгли Ереке. Внутри всё закипело.
– Да нет, Ереке, это я, наверное, сослепу перепутала. Старая я уже…
Но парень уже бежал в сторону своего подъезда, ничего не видя перед собой. На земле сиротливо остался лежать прозрачный пакет с кирпичиком серого хлеба.
***
Он старательно привязал её руки к выхлопной трубе своей служебной машины с шашечками такси на борту. Чтобы девушка не вырывалась, мужчина нажимал коленом на хрупкую спину и сквозь зубы ругался на лежащую ничком жертву. Нагретый солнцем алма-атинский асфальт ничем не напоминал пахнущую полынью степь, да и двор старенькой пятиэтажки мало походил на аул, однако обычай требовал наказания, и он должен был довести его до конца. Даже если не хотелось. Он старался об этом не думать. Вообще ни о чём не думать.
Под испуганный вздох наблюдающих в отдалении соседей скрипнуло сиденье и хлопнула дверь автомобиля. Ключ плавно вошёл в скважину, тихо повернулся и под капотом ожил двигатель. Набрав в грудь побольше воздуха, мужчина положил мелко дрожащие руки на горячий руль и резким движением нажал на педаль газа. Послышался душераздирающий женский крик. Автомобиль тронулся.
Сжав зубы, он сильнее вдавил педаль в пол и резко повернул машину на запруженный транспортом проспект Абая. Откуда-то с тротуара в его сторону побежали «тройняшки» -патрульные. Загудели сигналы соседних машин. Весь поток стоял в глухой пробке, ехать было некуда. Всё закончилось быстро.
Мужчина посмотрел на цветные круги, сияющие перед глазами, и тяжело уронил голову на руль. Через наглухо закрытые окна машины что-то кричал ему патрульный, чьи-то руки пытались открыть дверь, мерно гудел мотор, по радио пели про «мой орешек крепкий».
Он не мог пошевелиться – он чувствовал нестерпимую боль, словно его самого провезли лицом по безжалостному асфальту и бросили скулить в тёмном углу. И только фоном на самом краю сознания пульсировал пронзительный, разрушающий нейронные связи и убивающий его изнутри девичий крик отчаяния.
Пельмени-1
Один человек любил лепить пельмени. Придёт, бывало, с работы и начинает катать мягкое тесто, рубить сочащееся соком мясо на фарш, резать резко пахнущий лук, греть в эмалированной кастрюльке колодезную воду.
Налепит тазик, сфотографирует мобильником в Инстаграм* и сидит ест. Со сметанкой, с уксусом, с соевым соусом. Когда и позовёт кого-то – вместе поедят, порадуются.
Понятно, что лепить пельмени он научился не сам – это один знакомый друг посоветовал, как делать, что покупать, пару хитростей подсказал и скалку подарил. Человек наш попробовал и как-то незаметно затянуло.
Друзья любили к этому человеку в гости приходить. Ещё бы, можно пельменей на халяву поесть, поговорить о всяком, поспорить на общественно-политические темы. Кухонные споры – самое оно.
Грязной посуды после них многовато оставалось, но человек не расстраивался – всё-таки нужен кому-то, не зря небо коптит, любят его. Со временем у него даже стали получаться качественные пельмени. Не каждый раз, но регулярно, едоки нахваливали. Потом появились знакомые, которые тоже пельменным делом были увлечены. Кто хинкалики для семьи делал, кто сыр на равиоли строгал. Один даже ленивые вареники любил стряпать. Ну, у всех свои причуды, думал человек, да и делить им было нечего.
А потом что-то такое вышло – то ли по телевизору передачу показали про пельменеводство, то ли в институтах студентам какое-то задание дали по художественной стряпне, а только внезапно все вокруг стали лепить пельмени. Даже, можно сказать, мода началась на домашнюю кулинарию.
Фестивали стали проводить, соревнования на лучший пельмень, регламенты и инструкции писать. Всякие «Памятки начинающему пельменнеру» и «Основы пельменнинга».
Появились такие, кто не просто говядину на фарш рубил, а сначала проводил исследование – от какой коровы отруб, где корова была выкормлена, чем питалась, сколько раз в день гуляла, какая была влажность в хлеву, кто директор фермы, не изменяет ли он жене и какой у жены размер бюстгальтера. А потом всё это в инфографике представляли, в презентации PowerPoint. На публике, конечно. Говорят, им деньги какие-то за это платили, но так со стороны не особенно было заметно. Люди не верили, что за такое платят.
Другие просто стали пельмени на продажу делать – для тех лентяев, кто сам лепить не умеет. На заказ можно было выбрать даже вкус: послаще, посолонее, поострее. Появились разные движения: одни признавали пельменями только те, которые с говядиной, другие не мыслили пельменя без грибов, третьи вообще говорили, что рыбные – это пельмени, а остальное – галушки с начинкой. Нашлись мастера, которые пельмени с фуагра и соусом тар-тар стряпали и потом, на манер экспонатов, в собственных музеях выставляли. Конечно, быстро разбогатели и уже сами не лепили, только начинающих поварят натаскивали. Ну, и делились секретами успеха, ага.
Наш человек, про которого я вначале рассказывал, поначалу не обращал на это всё бурление внимания. Ну, балуются и балуются, ему-то какое дело? Глядишь, и сойдёт на нет. Он-то сам с фуа гра и олениной ничего делать не умел, а делал только то, что нравилось – простенько, да с душой и с огурчиком домашней засолки. Старался никого не слушать. Только стало всё больше напрягать, что вдруг все стали знатоками в пельменях.
Какие-то юнцы норовили его учить, как правильно тесто замешивать, в каком порядке и в какой посуде. Набегут, натопчут, муку рассыплют – форменное безобразие. И всё бы ничего, но пришёл однажды такой один – наглый, с глазами, налитыми кровью, с двухнедельной щетиной на морде, с запахом пота, мгновенно заполнившим всю комнату, с черными ногтями на волосатых пальцах.
Пришёл, цыкнул сквозь зубы и спрашивает, правда ли, что вы уже много лет занимаетесь лепкой пельменей? Герой наш бледнеет, но кивает. А почему, вопрошает тогда незнакомец, вы не делаете анализ ДНК говядины перед изготовлением фарша? Не считаете нужным? Как так? Кто дал право? Почему, мать вашу, вы не бегаете и не забиваете коров вручную? Почему яйца у вас не из-под домашней курицы, оплодотворённой петухом коричневой масти, как это заведено у всех приличных людей?
Почему вы смеете называть эти ваши помои пельменями, хотя не соблюдаете элементарных правил? Они же у вас наверняка невкусные. Да точно невкусные, даже пробовать не стану. И что за живот у вас такой? Кто тебе, старая ты гнида, разрешил иметь живот, мозги и лепить пельмени только для себя? Где твоя гражданская позиция, контра? Разжирел тут, пока другие мучаются в поисках цельнозерновой муки.
Долго ещё распалялся молодой наглец. Брызгал слюной, сыпал обвинениями, оскорблял. А человек наш тихонько ушёл в кухню, дверь шваброй подпер, да стал пельмени лепить. Восточные, с бараниной. Маленькие такие, на один укус. И думал всё, что надо было найти себе увлечение поспокойней. Блогером, например, стать. В дняфку постить для френдов. И никаких забот, и никаких треволнений. Тишина, покой и хороший обмен веществ.
*Instagram – проект корпорации Meta, деятельность которой признана экстремистской и запрещена на территории РФ
Уходящее лето-2013
Последними горячими каплями стекает между загорелых пальцев лето. Остывающим за ночь воздухом выдувает песчинки из волос и катит свою расписную кибитку, украшенную разноцветными лентами, куда-то далеко – на другую сторону света.
Многое не удалось, не успелось, не случилось. Да, когда оно было по-другому? Не всех дождались лежаки, остывающие на скрипучем песке далёкого пляжа, остались без внимания лесные опушки и горные пики, не пригнулась под тяжестью палатки трава, не долетели до разгоряченных щёк серебристые речные брызги, забыл о тепле человеческих тел засохший сеновал.
О том, что нужно было отдохнуть, вспоминаешь слишком поздно – когда время подводить итоги, и жирным отрицательным сальдо вылазит откуда-то изнутри усталость. Ложится тебе на грудь, сжимает шею и давит на веки. Не даёт дышать, шепчет что-то злобное на ухо, плачет, причитает. Тебе жаль её, ты её боишься, уступаешь, уходишь в угол и рассматриваешь рисунок паутины на веселенькой обойной раскраске. Ты ждёшь, когда станет легче, но отлично понимаешь, что удила закушены слишком сильно, что нужна перезагрузка. Остановка.
Лето состоит из трёх этапов – «ещё успеется», «ничего не хочется» и «блин, не успел». Они незаметно сменяют друг друга. Всё происходит так быстро, что не успеваешь даже закричать. Просыпаешься где-то в ноябре среди ночи и понимаешь, что велик-то ты с балкона так и не достал. Обещаешь себе, что как только сойдёт снег, то сразу, немедля.
А несобранные грибы сгнили на корню, а нехоженые тропы заросли, а плавки засунуты поглубже в шкаф, чтобы не вспоминать, и сиротливо пылится у стенки соскучившийся по огню мангал.
Ты не спешишь и поэтому не успеваешь, ты – капитан огромной и несуразной шхуны без парусов и руля. Можно свистать, можно не свистать – а на дне стакана осталось полтора десятка августовских дней, горсть сухих листьев и запах арбузного сока, стекающего по небритым щекам.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.