Текст книги "Адъютант Бонапарта"

Известие о восстании застало Бонапарта врасплох на одном из нильских островов под Каиром, где. он обсуждал с генералами последние детали подготавливаемого похода в Сирию. На обратном пути в свою штаб-квартиру на площади Эсбекия он самолично убедился в положении в городе. Площади и улицы заливала воинственная вопящая толпа. В одной из уличек, прилегающих к площади Эсбекия, военачальника франков и его эскорт забросали камнями. В штаб-квартире он застал тревожные донесения. Глава Египетского института Монж, осажденный в здании института, в квартале Насрие, писал: «Мы в опасности. Пришлите как можно скорее помощь. Они подходят с двух сторон, отрезают нас, а нас всего лишь двадцать пять человек…» Из других районов доносили, что главный центр восстания возле мечети Ал-Азхар и что повстанцы убили французского коменданта города генерала Дюпюи.

Положение Бонапарта было исключительно тяжелым. В ближайшие дни он должен был выступить в давно подготавливаемый поход в Сирию. Из Александрии сообщали о появлении в прибрежных водах военных кораблей вновь созданной турецко-англо-российской коалиции. Бонапарт сознавал, что слишком поспешная и жестокая расправа в Каире может вызвать восстание по всей стране. Поэтому он до вечера безрезультатно пытался договориться с повстанцами. И только около полуночи поручил генералу Доммартену занять артиллерией и двумя батальонами пехоты возвышенность на северо-востоке от города и взять оттуда под обстрел мечеть Аль-Азхар и прилежащие улицы. Но обстрел должен был начаться по его особому приказу, который в нужное время он пришлет с адъютантом.

Как провел первый день восстания Сулковский, можно только догадываться. Штабная корреспонденция за этот жаркий день дает возможность строить самые различные предположения. Может быть, именно Сулковский вырвался из осажденного института, чтобы передать в штаб-квартиру письмо Монжа с мольбой о спасении? Может быть, это он во главе кавалерийского отряда гонялся утром за Бонапартом, чтобы обеспечить ему надежный эскорт на обратном пути в город? Наверняка же мы знаем одно: в ночь с 21 на 22 октября он был в штаб-квартире с командующим и там получил роковой приказ, послуживший причиной его смерти.

Обстоятельства, предшествующие непосредственно смерти Сулковского, описал спустя тридцать четыре года его первый французский биограф Ортанс Сент-Альбен. Описание это заслуживает того, чтобы привести его полностью. Сент-Альбен пишет:

«Вандемьера 30 дня VII года в Каире начались беспорядки, во время которых погиб генерал Дюпюи. Назавтра главнокомандующий, узнав, что арабы приближаются к Каиру для соединения с повстанцами, решил разгадать их маневр. Сулковский взял на себя провести эту разведку. Рассказывали, что Бонапарт дал ему приказ царственным взмахом руки, восточным жестом, в чем многие присутствующие усмотрели, что в действительности он посылал несчастного адъютанта на смерть. Повязки с его ран еще не были сняты. Достопочтенный драгоман Вентуре, его друг и товарищ, хотел его удержать. „Ты же еще не поправился!“ – говорил он ему со слезами на глазах. „Неприятель не станет ждать, надо выступить против него“, – ответил Сулковский с тем лихорадочным оживлением, которое появляется при виде поля сражения. Выехал он во главе пятнадцати конных разведчиков. На обратном пути на них напало все население предместья; его конь оступился и упал, Сулковский, окруженный со всех сторон, был разорван на мелкие клочки. От тела его нашли на месте стычки только жалкие останки, которые преданный слуга опознал по клочкам усов. Этот преданный слуга рассказал позднее, что, когда конь Сулковского упал, он, находясь уже в руках своих убийц и не видя ниоткуда спасения, воскликнул, воздев глаза к небу: „Мой бедный Вентуре!..“

После этого описания трагических событий 22 октября Сент-Альбен дает понять, что главной причиной того, что Сулковский был отправлен на смерть, явились его несокрушимые республиканские убеждения. «…В глазах Бонапарта истинный друг свободы был истинным недругом его личности». Все сожаления, которые Наполеон потом – выразил по поводу смерти адъютанта, французский биограф «подводит» под выразительную цитату из Корнеля: «Ах, как приятно сожалеть о судьбе врага, когда его уже не надо бояться!»

Версия Сент-Альбена была полностью принята польскими литераторами, пишущими о Сулковском. Она повторяется во всех литературных произведениях, начиная с трагедии Жеромского и кончая послевоенными повестями для молодежи. Лишь некоторые детали подвергаются иногда незначительной ретуши. Человек, расшифровавший восточный жест полководца, называется по имени им является переводчик Вентуре. Преданный слуга превращается в солдата из крестьян, соратника Сулковского по польской кампании 1792 года. (Здесь следует заметить, что в списке офицеров главного штаба экспедиции, составленном при посадке на корабли в Тулоне, Сулковский выделяется как один из немногих штабистов, не взявших с собой слуг.) В некоторых литературных произведениях замутняется и главная причина неприязни полководца к адъютанту. Бонапарт там посылает Сулковского на смерть не как политического противника, а как потенциального личного соперника.

А как отнеслась к версии французского биографа польская историческая наука? Один из выдающихся историков наполеоновской эпохи, Шимон Ашкенази, нападает на Сент-Альбена с просто поражающей резкостью. В приложениях к своему труду «Наполеон и Польша» он утверждает следующее: «Сказка о намеренной отправке его (Сулковского) на смерть Бонапартом – неуклюжая выдумка Сент-Альбена с Малишевским». Кратко, но для ученого слишком категорично. Следует, однако, помнить, что Шимон Ашкенази, наш великий неоромантический историк, относился к Наполеону так, как относится автор романа к своему любимому литературному герою. Противников гениального корсиканца он воспринимал как личных врагов. Люди, выступающие против Бонапарта, в его трудах, как правило, определяются как личности «скользкие», «двуличные» или, в лучшем случае, «сомнительные»; это особенно видно в отношении к французским и польским якобинцам. Единственным, пожалуй, противником Бонапарта, одаренным симпатией Ашкенази, был именно легендарный Сулковский. Так что нет ничего удивительного, что он старался примирить его после смерти с Бонапартом.

Но штабные документы и свидетельства современников, связанные с 22 октября, отнюдь не дают оснований столь категорически отвергать версию Сент-Альбена. Прежде всего неизвестно, на чем ученый основывает свое утверждение, что это был «вымысел Сент-Альбена с Малишевским». Сент-Альбен написал биографию Сулковского через несколько лет после смерти Малишевского, а немногие его упоминания об этом «соавторе» говорят о том, что он относился к нему сугубо отрицательно.

Во-вторых, основные утверждения Сент-Альбена совпадают с фактическим положением вещей, воспроизведенным на основе документов. Серьезное недоверие вызывает только этот «восточный жест» Бонапарта. Но и это с грехом пополам можно объяснить. Бонапарт – как и все диктаторы или кандидаты в диктаторы – имел явную склонность к театральным эффектам. В Египте, чтобы расположить к себе местное население, он охотно демонстрировал, что он уже «обасурманился»: заявлял, что исповедует учение пророка, а во время торжественного Праздника Нила – к огорчению некоторых подчиненных – даже появился в египетском костюме. Так что он мог позволить себе некоторые восточные жесты, и одним из них мог проститься с Сулковским. А если так было (трудно поверить, чтобы столь эффектную деталь биограф мог просто выдумать), то после смерти всеми любимого адъютанта этот «восточный жест» полководца сразу же вспомнили и соответствующим образом истолковали. Друзья Сулковского, знающие о его столкновениях с Бонапартом, имели право подозревать последнего в самых злостных намерениях по отношению к адъютанту; тем более что некоторые обстоятельства, предшествующие смерти Сулковского, работают в пользу этих подозрений.

Еще и сегодня, когда просматриваешь исторические материалы, касающиеся этого события, не можешь понять, почему столь опасную и ответственную рекогносцировку поручили офицеру, освобожденному от линейной службы по состоянию здоровья и откомандированному для несения цивильных обязанностей, человеку с еще незажившими ранами, ограниченному в свободе движений пластырями и повязками. Состояние здоровья адъютанта подтверждают все документы, об этом даже писал Бонапарт в рапорте Директории.

Нет сомнений, что Сулковский взялся за это поручение добровольно. Это полностью отвечало его натуре, его неуемной жажде военной славы и прежде всего психическому состоянию в тот момент. Но Бонапарт моги должен был не принять этого добровольного предложения. Мы знаем от историков, что Бонапарт по мере возможности берег своих подчиненных, в особенности ближайших соратников. В данном случае дело касалось офицера, представляющего незаурядную ценность и просто незаменимого.

Историки, работающие над воссозданием фактического положения октябрьских событий, стараются как-то объяснить это. Они утверждают, что командир разведывательного патруля должен был быть человеком исключительно ответственным, поскольку задание состояло не только в проведении рекогносцировки, но и в принятии самостоятельного решения, должен ли генерал Доммартен начать обстрел мечети Аль-Азхар. Такую задачу командующий мог поручить только одному из своих личных адъютантов (aides de camp), а из адъютантов с такими данными был при нем в то время (якобы) только Сулковский. «Почетным» адъютантам из родственников командующего, таким, как Луи Бонапарт и Евгений Богарне, или из родственников членов Директории, таким, как Мерлен, подобные рискованные задания никогда не поручались. Остальные адъютанты, Лавалетт и Дюрок, несомненно, находились в разъезде. Но тогда, несмотря на все усилия апологетов Наполеона, неясна роль остальных адъютантов – Круазье и Жюно. Правда, из одного документа, кажется, получается, что Круазье как раз в этот день выехал в Александрию, но Бурьен, секретарь и друг Бонапарта, утверждает совсем обратное. Бурьен ясно пишет, что Круазье был тогда в штаб-квартире, что именно он обратил внимание Бонапарта на состояние здоровья Сулковского и даже получил разрешение заменить раненого товарища, но «Сулковский уже уехал». Что касается Жюно, то один из историков старается внушить, что он не годился для этого задания из-за своих «средних умственных способностей». Но это звучит уже юмористически. «Средние умственные способности» Жюно, которые якобы были причиной отвода его кандидатуры в командиры разведки, не помешали впоследствии Наполеону сделать его сановником империи, командующим армией и самостоятельным руководителем португальской кампании.

Удивляет и то, что Бонапарт, хорошо зная, каким опасным и важным является задание Сулковского, выделил ему такой жалкий эскорт. Я считаю, что малочисленность эскорта уже тогда должна была вызвать разные нарекания и подозрения. Об этом свидетельствуют поразительные противоречия, которые выявляют в этом деле исторические документы. По свидетельству адъютанта Лавалетта и секретаря Бурьена, Сулковского сопровождали пятнадцать кавалеристов. Из этих показаний, вероятно, прямо или косвенно почерпнул свою информацию Ортанс Сент-Альбен. Бонапарт в рапорте, посланном Директории, и в коммюнике, помещенном в газете «Курьер де л'Эжипт», вообще не называл численного состава эскорта. Но назавтра после подавления восстания он записал: «Сулковский во главе нескольких разведчиков был убит вчера утром». Спустя двадцать лет, когда на острове Святой Елены император диктовал свою «Египетскую и сирийскую кампанию», число это поразительно возросло. Вспоминая трагедию несчастного патруля, Наполеон заявил тогда: «Адъютант Сулковский отправился с двумястами конниками…» По поводу безупречной памяти Бонапарта ходит столько легенд, что трудно пройти мимо этой ошибки. Кстати, в «Египетской и сирийской кампании» есть много и других отступлений от правды, куда значительнее (например, численность неприятеля в битве под пирамидами автор определяет в 90 тысяч, когда научно доказано, что мамелюкских воинов было всего лишь 6 тысяч и 12 тысяч прислужников, в бою не. участвующих), но каждое из этих отступлений от истины служило определенной цели – или содействовать вящей славе свергнутого цезаря, или оправдать его ошибки.

Все приведенные выше сомнения и неясности позволяют считать, что стремление Ашкенази определить сведения Ортанса Сент-Альбена как «сказку» и «неуклюжий вымысел» было, пожалуй, слишком опрометчивым. Куда больше меня убеждает мнение других французских и польских историков (а среди них и Скалковского), что Сент-Альбен просто записал версию, бытовавшую в кругах, враждебных императору. Но это еще отнюдь не означает, что версия была неправдивой.

Сам ход роковой рекогносцировки, проводимой Сулковским, полнее всего передает реляция генерала Рейбо, совпадающая, впрочем, с показаниями других штабистов Восточной армии.

«Командир бригады Сулковский выехал на рассвете с небольшим отрядом разведчиков ознакомиться с дорогой, ведущей в Бельбес. Задание он выполнил благополучно… Рок ужасно и неумолимо подстерегал его у ворот Каира. Он уже собирался въехать в город через ворота Баб-эль-Наср, когда взбунтовавшееся население этого предместья преградило ему дорогу. Слишком отважный, чтобы считаться с неприятелем, молодой поляк устремился на них со своим жалким конвоем; он уже проложил саблей путь через плотную толпу, когда его конь, поскользнувшись на трупах, упал и скинул его с себя. У Сулковского, еще не оправившегося от недавних ран, не было ни времени, ни сил, чтобы подняться. Толпа обрушила на него свою ярость, и он был растерзан, прежде чем разведчики подоспели на помощь…»

Таким вот печальным образом замкнулся круг жизни нашего героя. Путь, начатый в тени сфинксов рыдзынского дворца, окончился в каких-нибудь тридцати километрах от огромного, таинственно улыбающегося сфинкса Гизехского оазиса. Сулковский погиб не в лихой стычке с вооруженными мамелюками, а растерзанный толпой нищих жителей каирского предместья, которым сочувствовал всей душой во время своего пребывания в Египте.

На другой день начальник штаба Бертье передал краткий приказ полковнику Бессьеру: «Каир, 2 брюмера. Генерал-главнокомандующий приказывает вам, гражданин, послать людей для погребения убитых вчера разведчиков, чтобы не осталось никакого следа от происшедшего».

Скорбь, вызванная смертью Сулковского, была всеобщей и огромной. Когда просматриваешь документы египетской экспедиции, то даже удивление охватывает, что этот сумрачный, замкнутый в себе рыцарь-ученый сумел снискать себе столько симпатий. Утрату его переживали генералы и солдаты, ученые и художники. Превозносили его характер, мужество, ум. «Никого еще армия так не оплакивала, как первого адъютанта командующего», – писал один из хронистов экспедиции. «Он стяжал себе самое похвальное признание в армии и в кругу ученых», – заявлял генерал Рейбо. «Это был офицер, которого я любил больше всех», – скорбел безутешный художник Денон. «Мы все любили его», – еще через несколько лет вспоминал Бурьен.

Память Сулковского почтили и официально. Бонапарт, докладывая Директории о смерти адъютанта, закончил рапорт словами: «Это был многообещающий офицер». Спустя неделю по приказу командующего Восточной армией на северо-восточной окраине Каира началось строительство двух фортов, которые должны были охранять город от вторичного бунта. Один из них в память убитого повстанцами генерала был назван фортом Дюпои, второй – фортом Сулковсхого.

Через сто пятьдесят лет после описанных событий польский герой дождался чудесной эпитафии в книге дважды лауреата Французской Академии и профессора Сорбонны историка Марселя Рейнара:

«С Сулковским погиб великолепный представитель того поколения, которому было двадцать лет, когда рухнула Бастилия, один из тех молодых людей, которые полной грудью вдохнули воздух французской бури и посвятили себя служению новому идеалу. Столько других отреклись от него, когда время приглушило их горение, когда обстоятельства сыграли на их честолюбии. Они „возвысились“ или обратились к иным делам. Сулковский, умерший молодым, всегда служил только свободе, познанной им и так страстно любимой с той минуты, как только он вышел из отроческих лет. Вдохновляемый ею, он отдал ей свои обширные и поразительные способности.

Он любил ее исключительной любовью, всей силой несокрушимой воли и мощного ума… Он был якобинцем, этот польский Сен-Жюст, но только без заключительной гильотины».

Последние, три слова из характеристики Рейнгарда в сопоставлении с таинственными обстоятельствами гибели Сулковского во многом теряют свое оптимистическое звучание.

Памятник в Каире

Начну с того, что приведу один документ. Просматривая переписку Общества польских республиканцев[18]18
  Тайная общепольская организация польских якобинцев, созданная в 1798 г. – Прим. автора.


[Закрыть] в библиотеке музея Чарторыских в Кракове, я наткнулся на письмо, которое непременно должно войти в эту книгу. 14 августа 1799 года, то есть спустя десять месяцев после смерти Сулковского и через два месяца после кровавой битвы на Треббии, в которой был почти уничтожен легион Домбровского, не установленный по имени варшавский заговорщик писал находящемуся в Париже Юзефу Каласантию Шанявскому:

Ты пишешь, что для Франции и для нас настали мрачные времена, что мы имеем друзей в военном министре[19]19
  Французским военным министром в то время был генерал Бернадотт, – Прим. автора.


[Закрыть] и в Жубере, в этих близких друзьях Сулковского; ты печалишь нас, утешаешь и заставляешь единовременно, чтобы сердца наши скорбели об утрате этого многообещавшего Человека и Поляка, с коим было связано столько надежд; они еще больше жаждут предаться этой величественной скорби, и посему просим тебя, дабы ты, кто его хорошо знал, прославил его память хвалебным словом и нам бы то письмо прислал. До нас уже дошла ужасная весть о смерти наших сородичей, но смерть эта приносит славу павшим и оставшимся в живых полякам и преумножит число защитников и мстителей. Воспламени этими павшими за французское дело жертвами умы французских республиканцев, дабы споспешествовали быстрейшему созданию наших легионов…

Удивительно трогает это старое письмо – посмертное приложение к биографии нашего героя. Безымянный революционер на родине добивается некоего символического акта примирения между враждовавшими при жизни патриотами – Сулковским и легионерами Домбровского. Домогаясь от руководителя левого крыла эмиграции, чтобы общая жертва, принесенная павшим, была использована для воодушевления французских республиканцев в деле «быстрейшего создания наших легионов», он одновременно так прекрасно подводит итог трагической деятельности Сулковского и вновь вводит одинокого египетского партизана в главное русло борьбы за независимость.

К сожалению, нам не известно содержание «хвалебного слова» Сулковскому, которое наверняка прислал республиканцам на родине Юзеф Каласантий Шанявский. Однако нет никакого сомнения, что герой Эль-Сальхия еще долгие годы после смерти участвовал в сражениях за независимость своего народа.

Легенда о жизни и смерти Сулковского, культивируемая польскими патриотами различных политических убеждений, подавалась двояко. Сторонники Наполеона, видящие в нем освободителя Польши, вспоминали Сулковского как пламенного патриота, неустрашимого солдата и одного из ближайших соратников «бога войны». Известно, например, что князь Юзеф Понятовский, домогаясь от императора освобождения Польши, неоднократно ссылался на «клятвы, данные героическому Сулковскому».

Польские же республиканцы помнили прежде всего о том, что патриотизм Сулковского был неразрывен с его революционным мировоззрением, помнили о его своеобразном «интернационализме», проявлявшемся в нерушимой солидарности с французскими и итальянскими революционерами, и о его враждебном отношении к диктаторским устремлениям Бонапарта. Именно этого характера легенда воодушевляла несколько десятков польских легионеров, которые в 1800 году вместе с французскими и итальянскими якобинцами принимали участие в парижском «заговоре Оперы», завершившемся неудачным покушением на первого консула.

Насколько жива была еще память о Сулковском в период великой эмиграции, свидетельствует событие, которое разыгралось в Каире в 1834 году. Героем этого события был генерал Генрик Дембинский, один из руководителей восстания 1830 года.

Генерал Дембинский прибыл в Египет летом 1833 года в качестве главы военной комиссии, посланной консервативными кругами польской эмиграции в Париже. Целью миссии было выяснить, нельзя ли в только что организующейся египетской армии найти место для какого-то числа рассеянных по свету польских офицеров.

Вице-король Египта паша Магомет Али и его сын, прославленный военачальник Ибрагим, приняли генерала очень милостиво и пожаловали ему высокую должность «организатора армии». Дембинский был хорошим солдатом, но, к сожалению, не обладал дипломатическими способностями, необходимыми для столь важной миссии, порученной ему в Париже. Он принялся за нее слишком поспешно, не очень продумав все. Не имея еще окончательного согласия вице-короля и Ибрагима, он начал приглашать в Египет большие группы поляков. Эту неосмотрительность использовали агенты держав, разделивших Польшу, которым присутствие польских офицеров-повстанцев в египетской армии было отнюдь не на руку.

Спустя несколько месяцев, в феврале 1834 года, когда генерал по своим служебным делам находился вдали от столицы, в каирской газете появилась провокационная заметка о корабле, везущем в Александрию четыреста вооруженных польских офицеров, готовых силой высадиться на египетскую землю.

Магомет Али, ошеломленный перспективой международных политических осложнений, не проверив известия и не дожидаясь Дембинского, издал декрет, запрещающий всем польским эмигрантам высадку на египетской территории.

После возвращения генерала между вице-королем и Дембинским дошло до резкого обмена обвинениями и взаимных упреков в злоупотреблении доверием. Вспыльчивый Дембинский подал в отставку и вскоре навсегда покинул Египет. В результате этого скандала окончательно рухнула идея создания в Египте крупного центра польской эмиграции.

Перед отъездом из Египта оскорбленный генерал решил посрамить правителей этой страны рыцарским – и таким польским – жестом. Он не принял пожалованных ему вице-королем денег, а принцу Ибрагиму вернул полученных от него в подарок арабских коней. Поскольку Ибрагим принять коней обратно не согласился, Дембинский их продал, а вырученные деньги пожертвовал на… памятник]Озефу Сулковскому.

В письме от 2 марта 1834 года, посланном французскому консулу в Египте Фердинанду Лессепсу (будущему строителю Суэцкого канала), генерал Дембинский привел мотивы своего решения.

Один из моих соотечественников, молодой Сулковский, сражаясь в армии Французской республики, погиб в Каире, будучи адъютантом генерала Бонапарта. Поскольку я прибыл в эту страну по тем же самым побуждениям, кои привели туда Сулковского, я, покидая Египет, хочу оставить памятник, который, воздавая почесть моему соотечественнику, послужил бы одновременно доказательством того, что поляки умеют ценить заслуги, хотя бы и самые отдаленные, любого члена своей великой семьи.

В этом письме Дембинский уведомлял Лессепса, что строительство памятника он поручил живущему в Каире французскому скульптору Альрику. Деньги на строительство он передал консулу, одновременно прося, чтобы памятник был поставлен на том месте, где вероятнее всего, погиб Сулковский – возле форта его имени.

В письме, написанном в это же самое время Альрику, генерал точно обрисовывает вид будущего памятника, Невысокая колонна из белого мрамора на цоколе из тесаного камня с надписью: «Сулковскому, адъютанту Наполеона Бонапарта, погибшему в этом месте[20]20
  Слова «в этом месте» были позднее Дембинским вычеркнуты. Видимо, заказчик сообразил, что размещение форта Сулковского не совпадает с местом его смерти. – Прим, автора.


[Закрыть] 23 октября[21]21
  Ошибка на один день в дате смерти возникла, очевидно, при пересчете революционного календаря на обычный, – Прим. автора.


[Закрыть] 1798 года, поставил генерал Генрик Дембинский в 1834 году». Заказчик напоминал скульптору, что надпись должна быть на трех языках – польском, французском и арабском. Арабский перевод должен был сделать профессор Соботовский, ориенталист Краковского университета, изучающий в Египте восточные языки.

Сделав эти указания, Дембинский отбыл во Францию. Но некоторые польские офицеры остались в Египте. Они были возмущены легкомысленным поведением своего шефа, в особенности его оскорбительными демонстрациями по отношению к вице-королю и принцу Ибрагиму, которые «похоронили польское дело». Они считали, что генерал не имел права отказываться от предложенных египетским правительством денег, когда «другие поляки, заманенные в Египет, были босые, оборванные и страдали от голода». Между прочим, не обошлось без критики по адресу памятника Сулковскому. Один из недовольных, капитан Орлицкий, счел вредным безумием намерение ставить памятник адъютанту Бонапарта в районе города, «жители которого еще помнят кровавую резню, учиненную французами», и предсказывал, что арабы наверняка этот памятник снесут. К сожалению, предсказание это сбылось.

Генерал Дембинский, вернувшись во Францию, представил эмигрантским властям обширный рапорт, в котором оправдывал свое поведение перед египетским правительством. Большой фрагмент этого рапорта был посвящен памятнику. Приведу этот отрывок целиком, поскольку он весьма своеобразно передает легенду о Сулковском.

С той минуты, когда я утратил надежду сделать что-либо для своей отчизны и пересадить в эту страну чистую и безупречную ветвь народного древа, – писал в присущем ему патетическом стиле бывший руководитель восстания, – для меня стало ясно, что нужно прежде всего уберечь честь народа и послужить сему самим существованием своим. Именно такие чувства воодушевляли молодого Сулковского. И тут на ум мне пришел памятник ему. Не витийством, не писанием статей, не хулением земляков обрел он славу и тщился быть полезным своей отчизне, но тем, что дал увлечь себя идее, которая должна вдохновлять всех нас: «Еще ничего не сделано, если остается что-то сделать». Покрытый еще свежими ранами, он бросился в новую опасность, где и пал геройской смертию. Жертва, которую он принес самой жизнью своей, уже овеянной славой, дала великому человеку, рядом с которым он сражался, высокое представление о благородстве характера нашего народа. Кто знает, какое воздействие имело это позже на нашу судьбу! Что касаемо меня, то я уверен, что если бы поляки, кои оказались потом в окружении императора Наполеона, как Красинский и Рожнецкий, так же пожертвовали своими личными амбициями, как сделал это адъютант генерала Бонапарта, то последний, возможно, не совершил бы ошибок, которые история ставит ему в вину перед нашей Отчизной. Последуем же примеру благородного молодого человека: пусть каждый из нас принесет в жертву себя, имущество и любовь свою во благо Отчизне, и тогда, рано или поздно, это даст свои плоды. Остережемся же подражать другим, уже упомянутым полякам, кои в поисках легкой карьеры, не путем действительных заслуг, а путем интриг против других, могут только повредить нашему делу, а тогда можем спокойно ожидать суда будущего. Сравнение между этими поляками и Сулковским служит доказательством тому.

В то время как представитель эмигрантского консервативного крыла столь витийственно прославлял память «польского Сен-Жюста», в Египте преодолевали препятствия, мешающие строительству памятника. И препятствий было много: скульптор Альрик получил срочный заказ на бюст вице-короля; профессор Соботовский, который должен был представить арабский перевод надписи, а кроме того, вернуть 400 пиастров, одолженных ему Дембинским из средств на памятник, застрял где-то в провинции, производя научные исследования; власти упорно отказывали в разрешении поставить памятник французскому офицеру вблизи мечети, посещаемой толпами правоверных. Но энергия молодого консула Лессепса, который, возможно, знал о заинтересованности Сулковского Суэцем, в конце концов преодолела все трудности. В середине октября было получено долгожданное согласие властей, и наконец-то приступили к строительству памятника.

Перед самым открытием памятника Сулковскому имел место факт, который никак нельзя опустить. В Египет прибыл уже престарелый маршал Мармон, герцог Рагузский, пэр Франции. Это был тот самый Мармон, с которым Сулковский служил в штабе Итальянской армии, в авангарде которого брал штурмом стены мальтийской Ла-Валетты, который в своих записках удивлялся тому, что молодой поляк был единственным адъютантом, осмеливающимся противоречить Бонапарту.

Мармон не противоречил своим начальникам, во всяком случае до тех пор, пока они были сильны. Когда же те утрачивали силы, он продавал их без всяких угрызений. После битвы под Лейпцигом он первый изменил Наполеону, перекинувшись к Людовику XVIII. Позднее, забыв о своем революционном прошлом, защищал от революции короля-святошу Карла X. После изгнания Карла X предложил свои услуги новой династии, но Луи-Филипп не воспользовался услугами двукратного предателя. Тогда Мармон обиделся на Францию и уехал в длительное путешествие по Востоку как эмигрант-легитимист с австрийским паспортом.

Каирские французы, еще не осведомленные о последней метаморфозе бывшего бонапартиста, собирались торжественно почтить его как ветерана египетской кампании, но, к их огромному удивлению, Мармон сразу же после высадки в Александрии препоручил себя заботам австрийского консульства. Сокрушенный Лессепс писал генералу Дембинскому в Париж: «Маршал был адъютантом командующего Восточной армией одновременно с Сулковским, был его товарищем и приятелем. Я имел намерение предложить ему, чтобы он заложил первый камень под памятник, который мы как раз воздвигаем. Но теперь уже не думаю об этом и не хочу иметь никакого дела с человеком, который отрекся от своей родины». Так что Мармон не принимал участия в открытии памятника бывшему соратнику. Вероятно, это и не очень его огорчило. Маршал империи и министр двух королей не мог иметь ничего общего с людьми, которые, как Сулковский, действовали в истории обуреваемые чувствами.

Владыка Египта Магомет Али отнесся к Мармону совсем иначе, нежели его французские соотечественники. Ослепленный богатством его титулов, он принял его с помпой и почестями почти королевскими. Окруженный вниманием и осыпаемый подарками, маршал оставался в Египте почти до зимы, осматривая памятники старины и поля сражений, в которых он участвовал. В январе 1835 года, провожаемый правительством и толпами народа, он сел в Александрии на фрегат вице-короля, который доставил его обратно в Европу.