Текст книги "Адъютант Бонапарта"

Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое – по словам Ортанса Сент-Альбена – «потрясло все существо Сулковского».

Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Паради и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей «Грамматикой берберийского языка» старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной «египтянкой», там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная «дама, которую он любил».

Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.

Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.

«…Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне… что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи».

Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (précis) из различных ученых трудов и т. д. и т. п.

Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее «Философией войны». Работая над этой «Философией войны», Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.

Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он «прославится подвигами» и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?

За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о «подвигах» генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.

А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но «о славе подвигов» его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.

Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши. В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:

«О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права…»

В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.

Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался «пробный польский батальон», сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора «пробного батальона». Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: «Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!..»

В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.

Автор «Философии войны» был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и Самбро-Маасская. Только они могли, по его мнению, «тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо». В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.

Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.

Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт «сокрушит ярость тиранов» и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.

И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.

В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.

Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, – гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.

Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый «левый» из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев. Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.

Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах. Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитану-адъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.

Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды. Благодаря своему знанию Востока и восточных языков – арабского, турецкого, да к тому же и английского – он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради. Гигантские масштабы намечаемой экспедиции, ее авантюрность и вместе с тем научно-исследовательский характер должны были особенно отвечать натуре Сулковского. «Слишком буйное воображение» этого опоздавшего родиться героя рыцарских романов вновь манило его к «славным подвигам».

После декретов Директории о создании Восточной армии под командованием Бонапарта подготовка экспедиции пошла в молниеносном темпе. В первые же дни апреля Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради покинули дом на улице Люнетт и по приказу командующего отправились в Тулон, где началась погрузка на корабли войск и снаряжения.

Ортанс Сент-Альбен сообщает (а за ним усердно повторяют и все биографы нашего героя), что с друзьями в тот момент, когда они покидали столицу, произошел предвещающий несчастье случай. Когда их почтовая карета съезжала с Нового моста к памятнику Генриху IV, вдруг сломалась рессора. Путешественникам пришлось вернуться домой, чтобы переждать, пока починят карету. Биограф утверждает, что это незначительное событие решительно нарушило душевное равновесие Юзефа и он якобы сказал Жан-Мишелю: «Друг мой, мы уже не вернемся! Мы останемся в Египте!.. Прощай навеки, Франция! Прощай, Польша! Но последуем за нашим предназначением, долг призывает нас!»

Анекдот этот слишком хорошо прорицает дальнейшие события, чтобы мог вызвать полное доверие. Но Сент-Альбен, наверное, слышал его от своего отца либо от мужа Виктории Франсуазы Вентуре – историка Леонарда Ходьзки, который помогал ему собирать биографический материал. Если же это случилось на самом деле, то настроение рационалиста Сулковского не должно удивлять. Я неоднократно убеждался, что даже самые трезво мыслящие люди придают значение дурным предзнаменованиям, если у них есть подсознательное чутье, что им что-то грозит.

В то время как Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради были заняты в Тулоне последними приготовлениями к африканской экспедиции, третий жилец дома на улице Люнетт, Петр Малишевский, невольно (а может быть, и умышленно) стал одним из главных героев дипломатического скандала, который на короткое время потряс Европу.

На стыке 1797 и 1798 годов ближайший друг Юзефа проявлял исключительное политическое рвение. В ноябре 1797 года, когда Бонапарт со своим адъютантом участвовал в мирном конгрессе в Раштадте, Малишевский совместно с прибывшим из Брюсселя деятелем польского Агентства Тадеушем Мостовским написал мемориал относительно Польши, который намеревался лично отвезти в Раштадт и через Сулковского вручить Наполеону. В этом мемориале с присущей ему резкостью он напоминал генералу о всех его провинностях против поляков и призывал продолжать войну с Австрией и папством до тех пор, пока не будет восстановлена Польша. Но поездка в Раштадт не состоялась. Как заявляет добросовестный биограф Малишевского профессор Анджей Гродек, «… польским патриотам из Агентства не по вкусу пришелся мемориал – длинный, ученый, к тому же радикальный и довольно сдержанный по отношению к ломбардскому победителю, как не понравилась и сама личность предполагаемого посланца».

Вскоре после этой неудачи Малишевский по поручению французских якобинцев отправился с какой-то неведомой политической миссией в Италию. Появление его в Милане вызвало тревогу у командования легионами, поскольку там было известно о его непримиримом отношении к Домбровскому и о тесных связях с правительственными кругами Цизальпинской республики. Капитан Элиаш Тремо писал о нем Домбровскому: «…Малишевский не от наших парижан, а от патриотической французской партии сюда послан Партия эта ставит себе целью свалить Бонапарта, возродить террор и не заключать мира с австрийским императором. В этот союз входят лица из правительства и военные, среди них Ожеро. (Тот самый генерал Ожеро, которому Наполеон некогда сказал: „Вы выше меня на голову, но я могу эту разницу устранить“.) Миссия Малишевского ставит себе главной целью ознакомиться с духом и положением французской армии, выведать, какое влияние может иметь Бонапарт в армии и в Италии, а отсюда сделать вывод, насколько опасно на него нападать. С этим намерением Малишевский был у Ожеро, видел его армию, потом побывал в Рейнско-Мозельской армии и оттуда приехал сюда, где его принимают весьма благожелательно. Я знаю, что он привез рекомендательные письма даже к государственным лицам, несколько раз совещался с министром и Директорией (цизальпинской), знаю, что усиленно склонял их к объявлению войны папству…» (Следует заметить, что в отношении последнего миссия Малишевского удалась полностью.

Войну с церковным государством, не законченную Сулковским, возобновил… Домбровский, который от имени Цизальпинской республики первым вторгся со своими легионами на церковную территорию и дошел до самого Рима.)

В Милане Малишевский встретил своего задушевного приятеля генерала Бернадотта. Будущий основатель шведской королевской династии был под свежим впечатлением шутки, которую сыграл с ним Бонапарт. Он приехал в Милан; чтобы занять освободившееся после соперника место командующего Итальянской армией, а Бонапарт, стремясь отстранить его от армии, добился у Директории назначения его послом в Вену.

Малишевский решил использовать проделку Наполеона в интересах Польши и предложил новому послу свое сотрудничество. Благодаря поддержке Бернадотта и стараниям польской Депутатской партии вскоре после возвращения в Париж Малишевский был официально назначен секретарем французского посольства в Вене.

23 февраля 1798 года Аугустин Тшеческий, связной между парижской Депутацией и львовским Центром, проинформировал об этом важном событии заговорщиков на родине:

…благодаря рекомендациям, просьбам и различным протекциям республиканцев, имеющих влияние на теперешнее правительство, мы добились наконец, что выдвинутый патриотами гражданин Малишевский… назначен в Вену секретарем французского посольства при Бернадотте… Необходимо, чтобы галицийские общества завязали с ним переписку и постоянно ее поддерживали…

В конце марта Малишевский, снабженный французским паспортом, выехал в Вену. Сразу же по приезде он завязал переписку с галицийскими патриотами и повел оживленную деятельность среди польской эмиграции в Вене. Влияние его на Бернадотта быстро заметила вся польская колония. Один из находившихся в то время в Вене легионеров сообщал в письме к Домбровскому: «…Он (Бернадотт) прямо как польский посланник. Все поляки имеют к нему доступ…»

Но близкие контакты секретаря посольства и инспирированная им пропольская политика посланника не ускользнули от внимания австрийской полиции. Правительство только ждало предлога, чтобы выдворить из Вены неугодных дипломатов. И само посольство представило этот предлог.

Скандал разразился в середине апреля. В годовщину подписания столь прискорбного для Австрии «леобенского перемирия» на здании отеля «Лихтенштейн», где помещалось французское посольство, был вывешен большой трехцветный флаг Республики, что при тогдашних дипломатических отношениях вообще не было принято. Все говорит о том, что эта была сознательная демонстрация со стороны персонала посольства, направленная на разрыв мирных отношений Франции и Австрии. Покровительствующий якобинцам и ревнующий к славе Бонапарта Бернадотт был решительным противником «итальянского замирения». Возобновления войны с Австрией добивался и политический наставник посла Петр Малишевский, автор воинственного мемориала по польскому вопросу.

Флаг победителей в центре города привел венцев в ярость. Полицейские провокаторы направили эту ярость в нужное русло. Возмущенная толпа окружила отель «Лихтенштейн» Под антифранцузские возгласы флаг был сорван и выбиты все окна. Затем «толпа вторглась в здание, остановившись только перед саблями и пистолетами персонала посольства». Малишевский, который пытался попасть в свою канцелярию, был избит манифестантами. После трехчасовой осады полицейским отрядам удалось наконец рассеять сборище.

Бернадотт счел нападение на посольство равнозначным оскорблению чести Республики, не принял принесенного австрийским правительством извинения и решил покинуть Вену со всем составом посольства. «Он немедленно послал депешу в Париж, представив события как интригу австрийского правительства, подстрекаемого прусским и российским правительствами». Одновременно он направил в столицу Малишевского, чтобы дать Директории устные объяснения.

Весть о событиях в Вене молниеносно разлетелась по всей Европе, вызвав замешательство в министерских кабинетах и пробудив новые надежды польских легионеров в Италии и галицийских заговорщиков.

До командующего Восточной армией вести из Вены дошли в тот момент, когда он уже отправлялся в Тулон. В одной из биографии Бонапарта я прочитал, что иногда ему случалось впадать в ярость, граничащую с приступом эпилепсии. В данном случае он имел для этого все основания. Венский скандал грозил свести на нет труд, вложенный в Кампо-Формио, а также экспедицию в Египет. Корсиканец пустил в ход весь свой авторитет и дипломатический гений, чтобы не допустить этого. Задержав на несколько дней африканскую экспедицию, он лично устранил угрозу нового конфликта в Европе.

Из французских архивных материалов, изученных Анджеем Гродеком, следует, что Бонапарт 23 апреля дважды встретился с Петром Малишевским: до полудня он присутствовал при отчете Малишевского Директории, а вечером в тот же день пригласил его к себе и имел с ним трехчасовую беседу с глазу на глаз.

Открытие Гродека действует на воображение. Кто знает, не повлиял ли самым роковым образом этот трехчасовой разговор с Малишевским при столь драматических обстоятельствах перед самой египетской экспедицией на отношение командующего Восточной армией к двум близким соратникам: Юзефу Сулковскому, который был другом Малишевского, и Жан-Мишелю Вентуре де Паради, который был его тестем?

Загадка трагической смерти в Египте двух рьяных «республиканцев» из непосредственного окружения Бонапарта вот уже сто лет не дает покоя биографам. Ортанс Сент-Альбен рассказал об их гибели романтической легендой в духе эпохи. Открытие Гродека заставляет воображение работать в более реалистическом плане.

19 мая 1798 года французский флот вышел из Тулона на завоевание Египта. «Предстоят великие события, и вскоре будет нанесен решающий удар», – писал Юзеф Сулковский своим парижским друзьям. Экспедиция действительно выглядела внушительно. На боевые и транспортные корабли было погружено 35 тысяч лучших солдат, которыми располагала Республика. Бонапарт забирал в Египет самых лучших генералов и самых способных штабистов. Сопровождающий армию отряд ученых в сто с лишним человек имел в своем числе ученых с мировым именем, таких, как математик Монж и химик Бертоле, а также модных парижских художников Денона и Дютертра.

В списке генералов и офицеров генерального штаба, кроме Сулковского, значились еще два знаменитых поляка: бригадный генерал Юзеф Зайончек, один из лучших кавалеристов во всей французской армии, будущий наместник Королевства Польского, и майор Юзеф Феликс Лазовский, сын и внук кухмистеров польского короля Станислава Лещинского, брат известного парижского санкюлота Клавдия Лазовского, великолепный военный инженер, впоследствии генерал и барон империи.

Помимо трех названных офицеров, в состав экспедиции входило много других поляков, менее известных. Польский историк Ашкенази утверждает, что, набрасывая первые планы египетской экспедиции еще в Пассарьяно, Бонапарт предполагал взять с собой в Египет польские легионы. «Возможно, – пишет историк, – это намерение частично повлияло на последовавшее в момент выезда из Милана благоприятное для легионов распоряжение». Впоследствии, однако, по неведомым причинам Бонапарт свой проект отменил. Тем не менее некоторые офицеры из легионов согласились добровольцами принять участие в экспедиции. Помимо добровольцев, было направлено в Египет довольно много рядовых Первого легиона «для эскортирования военного снаряжения». Эти последние прибыли в Тулон за минуту до отплытия эскадры, привезя с собой прощальное письмо Домбровского Бонапарту. Наполеон прочитал это письмо уже в открытом море. Командующий бездомной польской армии вверял своих солдат покровительству командующего Восточной армии и посылал ему «привет от легионов… и питаемые ими чувства благодарности».

Отправка экзотической экспедиции происходила в атмосфере всеобщего энтузиазма. Во время смотра войск перед посадкой на корабли полководец произнес одну из своих прославленных «наполеоновских речей». Он напомнил солдатам о победах и богатых трофеях в Италии и обещал еще более блистательные победы и трофеи в Египте. Кроме того, он поклялся дать каждому солдату после окончания кампании надел в шесть моргов. Тридцать пять тысяч человек ответили ему радостным ревом: «Vive Bonoparte!»

В один из самых тяжелых военных походов собирались как на летнюю прогулку. Закаленные в сражениях санкюлоты из парижских предместий предвкушали будущую жизнь землевладельцев – шесть моргов! – и коротали скуку, вызванную долгим плаванием, революционными песнями. Офицеры мечтали о захвате богатых городов и любовных приключениях с восточными красавицами. Ученые готовились к сенсационным научным открытиям, художники рисовали морские виды и портреты знаменитых генералов.

На адмиральском корабле «Ориент», который по словам Сулковского, «возвышался, как кафедральный собор, над плавучим городом кораблей разной величины», время также проводили беззаботно. Благоприятствующая французам морская буря отогнала к берегам Сардинии караулящие у Гибралтара английские корабли Нельсона, и поэтому ничто не мешало плыть к Мальте спокойно.

Бонапарт старался использовать путешествие и подготовить свой штаб к задачам, ожидающим его в незнакомой стране. Он «разносил» генералов и адъютантов за то, что те читают одни «романчики» и чураются серьезных произведений, и заставлял их вести полезные для самообразования беседы с учеными. Много было шуток по поводу громкого храпа Жюно, который не выносил ученых дискуссий и немедленно на них засыпал.

Только Сулковского не надо было принуждать к серьезному чтению Как авторитетно утверждает библиотекарь экспедиции, уже упоминаемый поэт и драматург А. В. Арно, Сулковский во время путешествия ни на минуту не расставался с «Жизнеописаниями выдающихся людей» Плутарха. Жаль только, что Арно не приводит, кто из выдающихся людей, описанных в этом труде, больше всего интересовал нашего героя. Юлий Цезарь, республиканский генерал, стремящийся во главе своих легионов к диктатуре? Брут, мечущийся между гневом республиканца и привязанностью к Цезарю? Цицерон, переживающий в изгнании горечь поражения и тоску по родине? А может быть, Катон Младший, который, проиграв борьбу с Цезарем, счел, что у него остался только один почетный выход – самоубийство?…

В начале июня французский флот приблизился к обрывистым берегам Мальты. Ла-Валетта, мощная крепость ордена иоаннитов, была одним из самых вооруженных и труднодоступных современных фортификационных сооружений. Но благодаря замешательству и разладу среди защитников ее захватили в течение двух дней.

10 июня одним из первых ворвался на стены Ла-Валетты бывший мальтийский кавалер Юзеф Сулковский, командующий авангардом десантного корпуса генерала Мармока. В это же самое время на острове вспыхнуло народное восстание против господствующей касты рыцарей. В ночь с 11 на 12 июня твердыня Ла-Валетта, насчитывающая тысячу орудий и тридцать пять тысяч ружей, капитулировала почти без сопротивления. «Великий магистр фон Гомпеш уступил остров французам за приличное жалованье для себя лично, обещанное княжество в Германии и скудное содержание для своих рыцарей». На башне старинного собора святого Иоанна был водружен трехцветный штандарт Республики.

На другой день после победы на Мальте состоялась политическая демонстрация против монархии и папства: торжественное шествие в честь Жака де Моле, последнего великого магистра ордена тамплиеров, сожженного на костре за ересь в 1313 году. Ашкенази, упоминая об этой необычной церемонии, утверждает не без оснований, что была она «совершенно в романтически-радикальном духе Сулковского».

Юзеф описал взятие Мальты в длинном письме к парижским друзьям. Самыми суровыми словами передавал он дух тирании и распада, царивший в покоренном ордене, и прославлял революционный дух народа, который и тут «послужил основой нашего успеха». О личных делах, согласно установившемуся обычаю, он не упоминает ни словом. Но нет ни малейшего сомнения, что мальтийскую победу он переживал и в чисто личном плане. Взбираясь во главе гренадеров на стены Ла-Валетты, а потом участвуя в переговорах о капитуляции с магистром фон Гомпешем, он не мог не думать о мальтийском приоре князе Ленинском и о своем дяде князе Антонии Сулковском, который в самые тяжелые дни лишил его командорской ренты. Взятие средиземноморской Ла-Валетты было какой-то сказочной расплатой за рыдзынско-варшавские унижения в детстве.

Да и война на африканском континенте началась для Сулковского в атмосфере волшебной сказки. После десятидневного следования от Мальты, во время которого снова удачно разминулись со сторожевыми эскадрами Нельсона, французский флот достиг египетского берега в пустынном месте, не слишком отдаленном от Александрии. В ночь на 1 июля на сушу высадился десант, на следующий день начался штурм города.

Первый вид «стобашенной Александрии» оживил в уме ученика рыдзынских пиаристов всю его историческую эрудицию. Позднее он писал в письме, что был «до последних пределов воображения взволнован… воспоминаниями о славном прошлом этого города, своей собственной ролью и романтическим зрелищем». За минуту до сражения он размышлял об Александре Македонском и о «необычайных обстоятельствах, которые заставили героев итальянских баталий пойти по его стопам».

При осаде Александрии он опять-таки отличился, продемонстрировав Бонапарту такое же искусство, как под Сан-Джорджио. Во главе штурмующих гренадеров «со свойственным ему боевым хладнокровием, дважды сбрасываемый со стен, он проник через пролом в город».

На сей раз его отвага была отмечена. Сразу же после боя Бонапарт произвел своего первого адъютанта в звание эскадронного командира «за заслуги перед армией, главным образом на Мальте и при взятии Александрии».

Итак, в первом же сражении на египетской земле Сулковский добился того, в чем ему упорно отказывали во время полугодичной кампании в Италии, хотя в итальянских боях он показывал себя отнюдь не хуже, чем под Александрией. Чем объяснить это неожиданное «снятие ареста» с производств в чинах нашего героя? Разве только тем, что в парижской Директории уже не было Карно, который слишком громко рекламировал его полководческие способности…

После взятии Александрии армии прочитали заготовленную еще во время следования «прокламацию», в которой Бонапарт формулировал цель египетской кампании. И на сей раз была сфабрикована фикция «освободительной войны». Это не была война с турецким султаном или с коренными жителями Египта. Речь шла только об уничтожении касты мамелюкских беев, чужеземных захватчиков, которые, совершенно не считаясь с султаном и с пашой в Каире, «тиранизируют население Нила». Полководец приказывал своим солдатам дружелюбно относиться к местному населению, воспрещая грабеж и насилие.

Армия приняла александрийскую прокламацию Бонапарта гораздо холоднее, чем его недавнюю речь в Тулоне. То, что было обнаружено в захваченной Александрии, заметно повлияло на охлаждение всеобщего рвения. Один из польских хронистов экспедиции, майор Юзеф Шумлянский, с грустью отмечал в дневнике: «Мы оказались обмануты в наших чаяниях и ожиданиях, ибо застали город опустевшим, лавки плохие, запертые, страшно жарко, а вместо людей множество ядовитых мух, комаров, всякого гнуса, так что почти на наших глазах сбывалась божья кара в облике этих семи казней египетских».

Следующие дни показали еще яснее, что египетская экспедиция вовсе не была беззаботной прогулкой в сказочную страну легких побед и богатой добычи.

3 июля французская армия покинула Александрию и двинулась на Каир. Для основной колонны под командованием генералов Дезэ и Рейнье избрали самый краткий маршрут через пустыню. Мне хорошо знакома эта двухсоткилометровая пустынная дорога из Александрии в Каир. Теперь там тянется гладкая, как стекло, черная гудронированная автострада. Но и по сей день, проделывая эту дорогу на удобном автомобиле за два часа, испытываешь чувство какой-то необычной робости перед блекло-голубой пустыней, однообразия которой не нарушает ни одно дерево, ни один след человеческой жизни. Легко представить себе, что должны были пережить солдаты Восточной армии, шагая через пустыню в толстых суконных мундирах и с тяжелым боевым снаряжением, терзаемые голодом, жаждой и налетами мамелюков.