Текст книги "Адъютант Бонапарта"

Спустя три месяца после передачи оптимистических «заверений» Огиньскому адъюнкт Сулковский вступил в должность адъютанта и вошел в круг самых доверенных лиц, установив постоянный и близкий контакт с командующим. С вершин штаб-квартиры механизм войны и политики представал перед ним совсем иным. В ежедневном общении с Бонапартом якобинский адъютант быстро понял, что у итальянского победителя уже очень мало общего с былым парижским революционером. С этой минуты прямой и ясный образ радужного будущего начал резко тускнеть и туманиться.

В противоположность Бонапарту Сулковский не высказывал своих претензий открыто. Его упоминания в письмах о генерале редки и абсолютно бесцветны. Нет почти никаких отзвуков и о его устных высказываниях по адресу полководца. Эта исключительная сдержанность, объясняющаяся, вероятно, лояльностью подчиненного и самой обычной осторожностью, весьма затрудняет подбор и упорядочение конкретных причин, определяющих очередное разочарование Сулковского и перемены, происходящие в его отношении к командующему и вождю. Тем не менее из исторических материалов можно выделить несколько пунктов, которые наверняка сыграли в этой эволюции решающую роль.

Об одном из открытых политических конфликтов между адъютантом и командующим мы узнаем из книги Марселя Рейнера «С Бонапартом в Италии».

В феврале 1797 года французские войска вступили в короткую и почти бескровную войну с папским государством. Сулковский с ранней молодости был воинствующим антиклерикалом. Неприязнь его к духовенству – это детский комплекс, приобретенный в заполненной пиаристами Рыдзыне. Впоследствии он дал выход этой неприязни в «Последнем голосе гражданина», а по приезде в Париж включил ее в основные пункты своей идеологической программы. В революционной Франции слово «священник» было синонимом слова «контрреволюционер». Говоря о врагах Республики, на первом месте всегда называли эмигрантов и священников. Во время восстания в Вандее Сулковский много наслушался о фанатичных монахах, которые совершали самые жестокие акты белого террора. Проезжая в 1793 году через взбунтовавшийся Лион, он видел их во главе дворянских отрядов, которые убивали его якобинских друзей. Следы антиклерикальной направленности можно обнаружить во всех его французских рукописях. Высказываясь о реакционных священниках, он всегда прибегает к самым резким эпитетам, называя их «чудовищами» и «пагубой народа». В письмах из Италии он с такой же точно яростью нападает на папское государство. Он видит в нем смрадный пережиток феодализма, клеймит вырождающуюся римскую олигархию, угнетающую крестьян еще более сурово, чем в других государствах Италии.

Ничего удивительного, что в февральской кампании Сулковский участвовал с особой охотой. Описание этой войны, чтобы подчеркнуть ее значение, он выделил из своих писем в самостоятельный эпос. Взявшись за эту тему, он расстается со своим сдержанным стилем военного историка и превращается в язвительного памфлетиста, достойного сына эпохи Просвещения. Вот впечатляющее описание взятия Анконы из шестого итальянского письма довольно необычный материал из польской военной эпистолографии того времени:

…Анконские монахи еще не утратили надежды и сделали последнее усилие принудить жителей к обороне. Архиепископ устраивает торжественную процессию в честь чудотворной мадонны, которая была соперницей мадонны из Лорето. Две тысячи итальянцев с факелами в руках, с обнаженными головами, босиком собираются вокруг собора; там детина в сутане страстно доказывает им, что десница господня готова пасть на французов и что надо ждать чуда; он также заявил, что поборники господа бога вправе ожидать, что при виде этого чуда пробудится вера истинных христиан. После этого состоялась месса, и довольная аудитория разошлась. Назавтра совершилось чудо. Святая дева стремится пробудить смелость анконцев, и, чтобы доказать им это, икона открывает глаза. Сначала это увидел ребенок. Какой-то монах оглашает это, монастырь подтверждает. Составляют протокол события, и вся Анкона кипит от радости. Огромная толпа прокатывается по городу и заполняет церкви. Что, мадонна открыла глаза? Это явное предзнаменование того, что она не хочет, чтобы пришли французы, значит, они не придут. Таков был общий глас. Но надо было сделать еще один шаг, дать этой толпе свыкнуться с кровью, позаботились и об этом. Эмиссары стали распускать слухи, что евреи (эти враги святой девы) поддерживали переписку с нашим генералом и хотели сдать город. Больше ничего не надо. Народ кидается в их предместье и, видя, что ворота закрыты, подтаскивает дрова, чтобы поджечь. Несчастные вот-вот должны были быть преданы огню и разграблению, но тут явились наши гусары. При виде их вся эта сволочь струсила, и чудо не состоялось.

После взятия Анконы дорога на Рим была открыта. Но вопреки надеждам воспитанника рыдзынских пиаристов война с церковным государством не была доведена до победоносного конца. Спустя несколько дней в маленьком городке Толентино Бонапарт встретился с парламентерами Пия VI и, не считаясь с директивами парижского правительства и антиклерикальной настроенностью своего адъютанта, подписал предложенный папой мирный договор. Командующий Итальянской армией смотрел вдаль. Он не хотел окончательно ссориться с главой католической церкви, так как рассчитывал на то, что в скором времени обретет власть над миллионами французских католиков. Как знать, может быть, он уже прикидывал и возможность того, что папа понадобится ему при коронации в императоры французов.

Радикальный адъютант проявил абсолютное «отсутствие политического чутья». Он не старался вникнуть в соображения вождя. Заключение компромиссного мира с самым реакционным итальянским государством, которое покровительствовало всем антиреспубликанским и антифранцузским действиям, он счел просто изменой делу революции. «Это был единственный случай, утверждает издатель итальянских писем Марсель Рейнар, – когда Сулковский явно не одобрил политики Бонапарта. Его протест выражал чувства офицеров Итальянской армии».

Вскоре после этого первого идеологического разочарования началась злополучная венецианская история, занимающая столько места во всех литературных произведениях о Сулковском. Как явствует из исторических документов, «польский Сен-Жюст» был впутан своим полководцем в одну из самых грязных политических афер своего времени.

В начале апреля терпящая поражения на всех фронтах Австрия обратилась к Бонапарту с просьбой начать мирные переговоры. Перемирие подписали в штирийском городке Леобене. В «леобенских прелиминариях» обе стороны пообещали быстрое заключение окончательного мира и установили его условия. За мир между двумя державами должна была расплачиваться нейтральная Венеция. Решение это было стыдливо скрыто в тайной статье, приложенной к соглашению о перемирии. Взамен за отказ Австрии от прав на Ломбардию и за другие уступки генералиссимус французской революционной армии соглашался произвести вместе с императором Австрии раздел независимой Венецианской республики.

О тайной леобенской статье, удивительно напоминающей договоры, предшествующие разделам Польши, Сулковский узнал только несколько месяцев спустя, после заключения мирного договора в Кампо-Формио. Но перед этим довольно безжалостным образом было использовано его неведение и благие порывы.

Последствия тайного сговора дали о себе знать сразу же по его подписании. Французская разведка энергично принялась организовывать провокационные инциденты, которые должны были послужить предлогом для того, чтобы вторгнуться в нейтральную Венецию. В последних числах апреля в венецианском порту дошло до столкновения, в котором погиб капитан французского корабля. Этого было достаточно Бонапарту, чтобы совершить «справедливое возмездие».

Роль военных герольдов он поручил двум самым близким своим людям Сулковскому и Жюно. Он приказал им доставить в дивизию генерала Барагей д'Ильера приказ о захвате города. Но миссия Сулковского не ограничивалась поручением, которое мог выполнить любой ординарец. Бонапарт знал о связях своего якобинского адъютанта с венецианскими революционерами и хотел использовать эти связи для политической акции, которая должна была сопутствовать акции военной.

Надо думать, Сулковский с величайшей охотой взялся за выполнение этого поручения. Аристократическая Венеция была ему так же ненавистна, как и клерикальный Рим. В своих публицистических трудах он уже не раз описывал исторические преступления венецианских олигархов, а с их полицией у него были свои личные счеты еще со времен первого пребывания в Италии. Одновременно он чувствовал близкое духовное сродство с революционным венецианским плебсом, которым руководил обожаемый им Винценто Дандоло. И вероятно, он не желал усилий и уговоров, чтобы ускорить «освобождение» Венеции.

Коварная политическая провокация Бонапарта завершилась блистательным успехом. Покорение древней республики, которую собирались отдать ее извечному врагу, было совершено руками ее же собственных граждан, и сделано это было под флагом социальной революции. Вдохновляемые Сулковским и другими французскими эмиссарами венецианские якобинцы подняли народное восстание и свергли власть ненавистной синьории. На развалинах аристократической республики св. Марка возникла новая, революционная Венецианская республика, тут же заключившая вассальный договор о дружбе с Французской республикой-матерью. Через пять месяцев Венецианская республика перестала существовать. Большую часть ее территории вместе с городом Венецией Бонапарт отдал Австрии, остальное же включил в сателлитную Цизальпинскую республику, основой которой являлась Ломбардия.

14 мая 1797 года, после вторжения французских войск в Венецию, Сулковский послал оттуда восторженное письмо Бонапарту. Это было письмо человека, глубоко убежденного в правоте и справедливости дела, в котором он участвовал. Описывая захват Венеции, он особенно подчеркивал заслуги и рвение венецианских революционеров:

…именно революционному порыву духа мы обязаны овладением Венецией; сей драгоценный жар свободы, парализовавший силы наших недругов, явился основой наших успехов…

С каким отчаянием и с каким стыдом должен был он вспоминать слова этого письма пять месяцев спустя, когда в Пассарьяно его венецианский друг и соратник Винценто Дандоло на коленях умолял со слезами Бонапарта, чтобы тот не отдавал Венеции австрийцам.

Для такого идейного и морально щепетильного человека, как Сулковский, неожиданный финал венецианской истории был наверняка тяжелой личной трагедией. Не зря в наиболее удачных литературных произведениях о легендарном адъютанте именно этот эпизод выдвигается на первый план. Справедливо утверждает один из историков, что за одну венецианскую историю Сулковский мог возненавидеть Бонапарта.

О другом идеологическом конфликте между польским радикалом и будущим императором мы узнаем от Ортанса Сент-Альбена. Французский биограф мимоходом упоминает в своей книге, что Бонапарт в частных разговорах с Сулковским дважды раскрывал перед ним свой истинный политический облик. Первая из этих бесед состоялась во время итальянской кампании. Полководец в приступе подступившей искренности якобы сделал адъютанту признание, которое «потрясло его существо до самых глубин». Информация выглядит правдоподобно, так как мы знаем и из других исторических источников, что Бонапарт охотно пускался с Сулковским в откровенные дискуссии на самые острые темы. Холодный, замкнутый, малословный в отношениях с другими подчиненными, оставаясь наедине с польским адъютантом, он преображался неузнаваемо: становился искренним, разговорчивым, часто даже откровенным. Это объяснялось, очевидно, тем, что из всего круга блестящих штабистов один Сулковский был равным ему по интеллектуальному уровню и только к нему он мог обращаться как к равноправному партнеру в дискуссии. Можно также допустить, что в своих частных разговорах с ближайшим соратником командующий использовал каждый случай, чтобы столкнуть с реальной действительностью его «слишком буйное воображение» и поставить ему в вину «отсутствие политического чутья».

Сент-Альбен не пишет прямо, в чем заключались откровения Бонапарта, но это можно понять из дальнейших разделов книги. Вполне вероятно, командующий сказал в Италии адъютанту то же самое, что потом повторил в Париже перед отъездом в Египет, – что республиканский строй обречен на скорую гибель и что власть над Францией должны взять солдаты.

Такой «символ веры» генералиссимуса Республики мог действительно потрясти якобинского адъютанта. Из сообщения Ортанса Сент-Альбена следует, что в этом единственном случае Сулковский нарушил свой прославленный адъютантский долг. О высказываниях Бонапарта он информировал своего друга, известного якобинскими убеждениями генерала Жубера, и долго с ним совещался по этому поводу.

Не думаю, чтобы знаменитому покорителю Тироля удалось рассеять опасения своего молодого коллеги. Следы этих опасений мы находим в тогдашней публицистике Сулковского. В последние месяцы пребывания в Италии адъютант знал уже о своем предводителе все, не верил в его республиканизм и предвидел в нем будущего деспота.

В августе 1797 года, в период пропагандистской акции, предшествующей перевороту 18 фруктидора, Сулковский написал статью «Анализ французской революции и ее результатов». Неизвестно, была ли она опубликована по его собственной инициативе или по предложению Бонапарта, который в случае надобности охотно пользовался пером ученого адъютанта. В данном случае речь шла о том, чтобы объяснить французскому обществу, почему Итальянская армия вынуждена была вмешаться во внутреннюю политику метрополии.

Сулковский – в отличие от легалиста Карно – не был противником парижского переворота, так как видел в нем единственное средство предотвратить монархистскую реакцию. Но одновременно он опасался его последствий, и прежде всего честолюбия Бонапарта. За два года до наполеоновского переворота 18 брюмера он предвидел, что вмешательство армии во внутренние политические дела может стать опасным прецедентом на будущее. Еще недавно, в августе 1796 года, составляя первое письмо к Огиньскому, он сам мечтал о том, чтобы Бонапарт стал во главе правительства. Но тогда он отождествлял победу полководца с победой революции. В августе 1797 года этой уверенности у него уже не было. Обращает внимание характерный фрагмент его статьи, посвященный проблеме, которую тогда называл «цезаризмом», а ныне по имени Бонапарта «бонапартизмом».

«Напрасно злоязычная молва старается представить нас сателлитами нашего предводителя. Будущее опровергнет эти не очень умные слова. Кто шесть лет боролся ради столь ясно поставленной цели, как свобода, тот не проглядит момента, когда чья-то деятельность перестает служить общественным интересам и начинает быть выгодной только отдельной личности… Свободный и смелый человек не дрогнет, когда ему придется покарать нарушителя закона… Ведь наши руки привыкли карать тиранов…»

Трудно найти более убедительные формулировки и более точный адрес! В этой публикации явственно звенит голос Брута. И какая мастерская риторика: ведь автор не обвиняет Бонапарта, наоборот, он защищает его от необоснованных подозрений общества. Эта своеобразная насыщенная предостережениями и угрозами «защита» должна была основательно задеть будущего консула и императора.

Но все упомянутые разочарования нашего героя тускнеют перед самым главным – перед разочарованием, которое стало для Сулковского одновременно крупным политическим поражением и тяжелейшей личной трагедией, которое выбило у него почву из-под ног и лишило его основной цели и смысла всей жизни.

В некоторых монографиях, посвященных Сулковскому, я заметил явную тенденцию смягчать и даже полностью замазывать исторический конфликт между ним и создателем польских легионов генералом Яном Генриком Домбровским. Такое посмертное примирение известных исторических личностей не кажется мне наилучшим толкованием отечественной истории. Это может привести к абсолютно ошибочному убеждению, что в прошлом поляки знали только вооруженную борьбу, а политическая борьба была изобретена лишь в XX веке.

Столкновение Сулковского с предводителем легионов, генералом Домбровским, бесспорным образом доказанное историками, – это, пожалуй, самый трагичный раздел биографии «польского Сен-Жюста». Долг биографа состоит не в замазывании этого конфликта, а в выяснении его причин и фона.

Началась эта история ранней зимой 1796 года, спустя две недели после знаменитой победы при Арколе. В ходе этой тяжелой трехдневной битвы как командующий, так и адъютант рисковали наравне с рядовыми солдатами. Бонапарт, попав с конем в болото, чуть не погиб. Сулковский, спасая его, был ранен картечью в плечо.

Легкая контузия на короткое время оторвала адъютанта от командующего. Раненому офицеру поручили доставить в тыл колонну австрийских пленных в несколько тысяч человек. Это прозаическое поручение неожиданно заставило его пережить несколько сильных минут. Среди пленных он нашел старых знакомых, а в одном из офицеров узнал австрийского генерала, который два года назад задержал его на галицийской границе и несколько дней держал под замком, когда он в одежде армянского купца пробирался из Константинополя в Варшаву. Эта первая встреча, о которой нам известно от Ортанса Сент-Альбена, наверняка доставила Сулковскому немалое удовлетворение. Но дело было не в ней.

Гораздо важнее было то, что пленные «цесарцы» состояли в основном из галицийских и силезских мужиков, принудительно призванных в армию. Это были те самые мужики, о правах которых он писал в «Последнем голосе гражданина», о которых думал в 1794 году в Константинополе, составляя свой страстный мемориал для французского правительства, о которых ни на минуту не забывал все эти годы, отмеченные необычайными приключениями и баталиями в чужих странах.

Он наверняка нашел среди пленных мужиков из Бельска, где все еще жила его мачеха-мать Маргерит-Софи де Флевиль. Беседы с этими людьми освежили в его памяти все пережитое, все обиды и оскорбления. Рыдзынские мужики, не зная точно, с кем они имеют дело, могли представить ему самые последние сведения о его аристократической родне. Ведь они отлично знали его подловатого дядю Антония, последнего канцлера Речи Посполитой, выдвинутого Тарговицкой конфедерацией, который умер от страха при первом известии о восстании Костюшки; знали они и двух сыновей его предполагаемого отца, князя Франтишека де Паула, которые добровольцами участвовали в итальянской кампании в качестве офицеров австрийской кавалерии…

Продолжавшийся несколько дней марш с колонной пленных встряхнул Сулковского. Делающий карьеру адъютант главнокомандующего французской армии в Италии снова почувствовал себя прежде всего поляком. Вероятно, именно тогда у него возникла мысль, что из пленных поляков, служивших в австрийских войсках, стоило бы сформировать отдельные польские отряды при Итальянской армии.

Сам замысел не был чем-то новым. После подавления восстания Костюшки идея «польских легионов» в разных вариантах периодически выдвигалась разными эмигрантскими группами. Главенствовали в этой акции радикальные польские эмигранты в Венеции, с которыми Сулковский оставался в постоянных и близких отношениях. Возможно, что именно там он позаимствовал первоначальную идею. Во всяком случае, из исторических данных неопровержимо явствует, что формированием первого «пробного польского батальона» в Италии занялись вскоре после битвы при Арколе и что вдохновителем и организатором этого отряда был капитан Юзеф Сулковский, личный советник Бонапарта по польским делам.

О сформированном Сулковским первом польском отряде нам известно очень немного. Но легко представить, какие надежды связывал с этим «пробным батальоном» человек, в мечтах уже видящий себя создателем польской революционной армии и ее главнокомандующим. Только вот история нанесла его мечтам безжалостный удар. Как раз в этот период, когда он был занят осуществлением своего замысла, в миланскую ставку Бонапарта явился с уже утвержденным Директорией проектом создания польских легионов генерал Ян Генрик Домбровский.

3 декабря 1796 года во дворце герцогов Сербеллони, где обосновалась ставка победителей, Домбровский представил свои планы командующему Итальянской армией. При разговоре присутствовал Сулковский. В кабинете Бонапарта встретились два кандидата в командующие польскими вооруженными силами: молодой офранцузившийся якобинец и изрядно онемеченный, пожилой уже генерал-лейтенант шляхетской Речи Посполитой. Выбирать должен был французский полководец, для которого польские дела были только малозначительным эпизодом в собственной политической игре.

Первая встреча закончилась временной победой Сулковского. Напрасно крупный, грузный Домбровский трепыхался, как огромная рыба, в сетях своей корявой французской речи саксонского происхождения. Бонапарт, охлажденный рекомендательными письмами Директории и определенным образом настроенный своим польским советником, отнесся к прибывшему из Парижа генералу высокомерно и просто невежливо. Правительственных рекомендаций он даже не прочитал, на проект создания легионов еле соизволил взглянуть, а автору проекта сухо заявил, что при Итальянской армии как раз формируется польский отряд, в котором как сам генерал, так и его товарищи могут получить офицерские должности.

Домбровский, который, добившись одобрения Директории, был уверен, что вопрос с легионами уже улажен, вышел от Бонапарта весьма удрученным. Он сразу догадался, кто был режиссером отрезвляющего приема, и в письме своему адъютанту Тремо открыто обвинил в этом Сулковского: «Это наш враг, er ist unser Feind! И даже не знаю почему!»

Сколько драматизма в этом скорбном возгласе, заключенном в письме Домбровского. Генерал еще до приезда в Милан знал кое-что о польском адъютанте Бонапарта, знал о славной странице его жизни 1792 года, слышал о его патриотизме и безупречной честности, возможно, даже рассчитывал на его поддержку в реализации своих планов. Полный горького изумления возглас «И даже не знаю почему!» в устах Домбровского имел в то время один смысл: такой человек, как Сулковский, не должен быть врагом легионов!

Я полагаю, что большинство польских читателей этой книги, воспитанное под влиянием вот уже почти двухсотлетнего культа «польских легионов», полностью разделяет гневное изумление Домбровского, вызванное позицией нашего героя. Поэтому я хотел бы вкратце прояснить сложные мотивы его позиции. А она объясняется не только болезненной обидой самолюбивого молодого капитана, но и причинами более общего порядка. Чтобы понять всю сложность этой проблемы, необходимо окунуться в тогдашнюю политическую атмосферу, окружавшую польскую эмиграцию во Франции и Италии.

Изучая источники и материалы того периода, я просмотрел в различных библиотечных и архивных собраниях несколько сот писем, отправленных из Парижа на родину польскими эмигрантами, покинувшими страну после разделов. Содержание этой корреспонденции поразило меня своей непосредственностью и удивительно человеческими нотами, которые редко сохраняются даже в лучших исторических исследованиях. Разбирая эту выцветшую от времени вязь строчек, адресованных к родным и друзьям в Варшаве или в глухих галицийских деревнях, ясно видишь несчастных изгнанников, оторванных историческим катаклизмом от родной стороны и брошенных на мостовые чужих столиц, терпящих там лишения, голод, чисто эмигрантские унижения и, прежде всего, вянущих от тоски по родине.

Во всей этой изгнаннической переписке на первый план выдвигается отчаянная ностальгия и страстное стремление вернуться на родину. Но в письмах «рядовых» эмигрантов это выглядит иначе, нежели в письмах политических вожаков эмиграции. Тоска малых сих проявляется в сентиментальных воспоминаниях или во взрывах отчаяния, а тоска предводителей находила выход в спорах о будущем строе Польши и в различных военно-освободительных проектах.

Политическая борьба между правыми и левыми группировками костюшковского лагеря, перенесенная из Польши в эмиграцию, со всем ожесточением велась двумя эмигрантскими партиями – правым Агентством и левой Депутацией.

Одной Польши добивались умеренные политики из Агентства Франтишек Барсе и Юзеф Выбицкий и совсем другой – радикальные предводители Депутации: экспиарист Франтишек Ксаверий Дмоховский, заклейменный королем Станиславом-Августом как «сеятель якобинских максим», ближайший соратник Гуго Коллонтая и публицист Юзеф Каласантий Шанявский, только что прибывший из Польши представитель варшавских «кружковцев», и, наконец, генерал Дионисий Мневский, бывший командующий Куявским восстанием.

Различными были и концепции вооруженной борьбы за независимость. Главный идеолог Агентства Юзеф Выбицкий, зачарованный победной славой Бонапарта, с первой минуты добивался от Директории создания польских вооруженных формирований в Италии. В командующие он поочередно рекомендовал находящихся во Франции польских генералов – Юзефа Вельгорского и Юзефа Зайончека. Когда ни одна из этих кандидатур не получила согласия французского правительства, Выбицкий вызвал в Париж одного из наиболее заслуженных костюшковских воинов и своего личного друга генерала Яна Генрика Домбровского.

Депутатская партия, более тесно связанная с родиной, чем Агентство, в своей политике, направленной на обретение независимости, делала упор прежде всего на организацию восстания в Галиции. Поэтому группировка эта всячески поддерживала воинские формирования в Молдавии и Валахии и недоверчиво относилась к идее итальянских легионов, считая, что создание армии в стране, столь далекой от родины, отвлечет внимание от главного фронта борьбы.

По прибытии Домбровского в Париж активные старания Выбицкого создать итальянские «легии» снискали наконец неохотное согласие Директории. С этой минуты политический спор между двумя партиями стал еще более резким и принял характер неприятного сведения личных счетов. Противники Агентства всячески старались дискредитировать в мнении эмиграции кандидата в командующие будущими легионами. В этой атмосфере обоюдного ожесточения и взаимных доносов, направляемых французскому правительству, политические аргументы смешивались с чисто личными счетами по недавнему прошлому.

Акции против Домбровского возглавлял его земляк, генерал Дионисий Мневский, отважный предводитель Куявского восстания, которому даже Выбицкий отдавал должное в своих записках, отмечая, что он «был добрым поляком и вложил много стараний в общее дело, но с момента прибытия генерала Домбровского в Великопольшу воспылал к нему неприязнью и с нею даже в Париж прибыл…» К политической акции Мневского и других депутатских публицистов охотно присоединились все ожесточившиеся эмигрантские завистники и личные враги Домбровского. На голову несчастного генерала посыпалась целая лавпна обвинений, оговоров и инсинуаций.

Домбровскому припомнили его немецкий склад характера, плохой польский язык, чрезмерное честолюбие и склонность к интригам. Тот факт, что после подавления восстания он был одаряем особыми симпатиями Суворова, раздули до размеров измены народу. Из-за того что он находился в Берлине, а Фридрих-Вильгельм II предложил ему высокую должность в своей армии, было объявлено, что его «пруссаки подкармливают».

Поносимый и оскорбляемый Домбровский на все эти обвинения отвечал с невозмутимым спокойствием: «Ежель бы раде себя только старался, так уш давно бы был на службе некоего монарха, недоброжелателя отчизны нашей, весь в звездах, богатый и довольный; а тут я от каждова завишу, никто мне не платит, долгов нещетно, а делов непомерно, и все сие черес радение отчизне нашей…» Но неистовствующие противники генерала не желали вникать в глубокую правду этих не очень-то грамотных высказываний. В последние дни перед отъездом Домбровского в Италию акция против него приняла даже форму физических атак на его личность. «Генерал Зайончек из зависти, что сей жребий не пал на него, в момент отъезда посетил Домбровского на его квартире и вызвал его на поединок…»

Отголоски парижской травли Домбровского, несомненно, дошли до Сулковского задолго до миланской встречи генерала с Бонапартом. Польский советник Бонапарта, как видно из его переписки, вообще довольно критически относился к парижской эмигрантской склоке. Но политическая программа Депутации была ему близка, так как отвечала его собственным убеждениям и стремлениям. Он также мечтал о народном восстании в Галиции и живо интересовался организацией «валашского легиона». Известно же, что еще в 1794 году, на обратном пути из Польши в Константинополь, он провел длительное время среди военных беженцев в Валахии, а впоследствии поддерживал с ними постоянную переписку. Правда, в конце 1796 года он сам склонил Бонапарта к созданию пробного польского батальона в Италии, но сделал это, между прочим, именно для того, чтобы предвосхитить подобные же шаги Выбицкого и Домбровского, которых считал поборниками былой королевско-шляхетской Польши. И он наверняка верил всем политическим обвинениям, которыми осыпали Домбровского лидеры эмигрантских левых кругов и выдающиеся генералы-повстанцы, тем более что одним из самых рьяных хулителей «генерала, пруссаками подкармливаемого» и «суворовского дружка» был обожаемый Петр Малишевский.

Если принять все это во внимание, то становится ясно, что капитан Юзеф Сулковский был бы противником генерала Яна Генрика Домбровского, даже если бы в игру не входили никакие личные соображения. А обида и уязвленное самолюбие только усилили и обострили конфликт.

Победа Сулковского, одержанная в первом свидании во дворце герцогов Сербеллони, была кратковременной.

После следующих бесед с Домбровским отношение Бонапарта к легионам решительно изменилось. Разбирающийся в людях корсиканец быстро увидел в медвежеватом польском генерале великолепного военного специалиста и природного полководца, а поэтому проникся доверием к его планам. В немалой степени способствовал этой перемене начальник штаба Александр Бертье, который из ревности к Сулковскому с первой минуты стал горячим приверженцем и покровителем Домбровского. Но больше всего помогла делу легионов тогдашняя политическая ситуация в Италии.

Это был момент исключительно резких разногласий между Парижем и Миланом. Парижское правительство требовало от Бонапарта немедленного заключения мира с Австрией, хотя бы ценой уступки ей всей Италии. К этой цели были направлены все помыслы Директории. И согласие на создание польских легионов в Италии являлось главным образом пропагандистским актом, рассчитанным на запугивание Австрии, дабы склонить ее к скорейшим мирным переговорам.