Текст книги "Племянник короля"

«Журнал» обрывается вдруг на 25 августа 1784 года. Последняя репортерская заметка князя Станислава звучит довольно экзотично: «Выезжая из Брно, видел по дороге какого-то арапа с несколькими гусарами, якобы предводителя каких-то пиратов…»

Годы 1784-1783

Сразу же по возращении из Германии князь Станислав попадает в водоворот лихорадочных приготовлений к осенней сессии сейма. Впервые за годы правления Станислава-Августа сейм по настоянию литовской провинции должен заседать не в Варшаве, а в Гродно. Королю нужно согласие литовских магнатов на уплату его личных долгов из государственной казны, потому он хочет купить их исключительным великолепием всей сессии. Главная тяжесть этого дела с самого начала ложится на плечи князя-подскарбия.

По желанию монарха сезон должен начаться с большой охоты на зубров в Беловежской пуще, то есть на территории литовских экономии, находящихся под управлением князя. Расчетливый подскарбий начинает на собственной шкуре убеждаться, каково жилось с королем его предшественнику Тизенгаузу. «Эта королевская фантазия обошлась мне в 30 000 дукатов с лишним», – с раздражением вспоминает он в своих французских записках. Беловежская охота, устроенная для того, чтобы воскресить дух ягеллонских традиций, длилась почти десять дней. Помимо двора, польской и литовской знати, в ней принимал участие почти весь дипломатический корпус. Охота при Станиславе-Агзгусте отличалась от охоты при Ягелле тем, что в загоняемого мужиками зверя стреляли из… окон трехэтажного стрельбища. Кроме охоты на зубров, состоялась еще травля медведей собаками. Недаром князь Станислав советовался в Вене с немецким псарем. По мнению современников, беловежская охота прошла весьма удачно и закончилась счастливо, так как «всего одного мужика медведь прогрыз». Князю-подскарбию удовольствие от охоты несколько испортили финансовые обстоятельства. Зато его отец, беззаботный экс-подкоморий, развлекался отлично и, как обычно, восхищал всех изысканным нарядом и крашеной гривой своего скакуна… После охоты отец и сын преподнесли королю в подарок чудесно исполненный план Беловежской пущи.

Из Беловежи огромная кавалькада карет и всадников под эскортом эскадрона личной королевской гвардии медленно двинулась в Гродно. Путешествие было задумано как манифестация народной консолидации, и ей намеренно придавался символический характер братания Польши с Литвой. По дороге много раз останавливались у литовских магнатов. Дольше всего веселились в Несвеже, где произошло торжественное примирение короля с Радзивиллом. Виленский воевода принял презираемого им «литовского стольника» с истинно королевской пышностью, но из-за этого великолепного приема Понятовским пришлось выслушать от гостеприимного хозяина столько скрытых шпилек и дерзких выпадов, что, пожалуй, даже веселому экс-подкоморию было немного не по себе.

Из Несвежа отправились прямо в Гродно. В своих воспоминаниях князь Станислав уделяет гродненским делам довольно много места. «Гродненский сейм, – вспоминает он прочувствованно, – был, возможно, последним в Европе проявлением истинно народного величия без ложной мишуры и пускания пыли в глаза». Одна резиденция князя с окрестностями занимала пространство немногим меньше территории целого имперского Бурга. Были там театры, залы для маскарадов и еды, в которых могли пировать по семьсот человек. Имелся зимний сад с тремя климатическими поясами. «Какой контраст с судьбами государства! – задумчиво восклицает автор записок, но тут же возвращается к прерванному перечню: – Подобные резиденции были и у других литовских магнатов, и два месяца прошли очень мило, так что сейм не проявлял ни малейшего основания быть недовольным». Это беззаботное описание гродненского сейма не очень-то хорошо характеризует князя Станислава ни как государственного деятеля, ни как патриота. Потому что достаточно обратиться к любому патриотическому описанию обстановки того времени, хотя бы к популярным запискам Юлиана Урсына Немцевича, чтобы убедиться, что этот столь восхваляемый князем сейм был при всем великолепии внешних реквизитов зрелищем довольно постыдным, сеймом абсолютного бессилия. Он не решил ни одного важного вопроса, поскольку этого не допустили послы разделивших Польшу стран. Все происходившее там вместе с содержанием зачитанных министерских отчетов складывается в мрачную картину чрезвычайно далеко зашедшего ограничения политической суверенности, при полнейшем обнищании казны и административном развале. Но от князя-подскарбия, при всех его достоинствах и остроте зрения, трудно требовать патриотической объективности Немцевича. Его мнение о гродненском сейме было мнением правящего министра и члена королевской семьи. Сейм не давал ни малейшего повода для недовольства, потому что, пока он длился, не произошло ни одного неприятного для правительства скандала. Сейм был хороший, потому что он утвердил уплату королевских долгов, избавив трон и королевскую семью от публичного скандала, вызванного банкротством Пресловутая родственная солидарность Понятовских начинает брать верх над личными достоинствами князя. В свое время он дорого за это заплатит.

В его записках впервые упоминается об известной и неоднократно описываемой афере Догрумовой, которая в конечном счете привела к полному разрыву между королем и Чарторыскими и Потоцкими. Князь излагает это довольно подробно «В Гродно я хотел пригласить короля к себе на обед. Но его доверенный, генерал Комажевский, заявил мне, что король ни в коем случае не может обедать вне дома. На мои настояния он конфиденциально сообщил мне, что к этому имеются серьезные основания, ибо, как сообщила некая Догрумова, князь Адам Чарторыский намеревается отравить короля. Я превратил всю эту историю в шутку и все же добился, что король обедал у меня, он и с ним еще триста человек. Больше я об этой забавной истории и не вспоминал. Но по возвращении в Варшаву я как-то очутился в театре рядом с королевской ложей, генерал Комажевский зашел ко мне и сказал, что хочет поговорить. Мы прошли в прилегающий к ложе кабинет, и он рассказал мне, что Станислав Потоцкий с пистолетом в руке арестовал на улице королевского камердинера Рикса, обвиняя его в том, что он является главой заговорщиков, намеревающихся отравить князя Адама. Основывалось это на инсинуациях все той же самой Догрумовой.

Заговор этот вызвал много шума и публичного беспокойства. Я предложил королю, чтобы он написал пояснительную записочку своей кузине, теще Потоцкого, жене маршала Любомирского. Но король сказал, что не может компрометировать маршала Мнишека, которого он уже послал к княгине с официальным заявлением, что он желает, чтобы дело это было выяснено, тщательно рассмотрено и виновные со всей строгостью наказаны. Маршал Мнишек застал у княгини русского посланника Штакельберга, который был причастен к началу этой несерьезной войны. Весьма вероятно, что Штакельберг сам был движущим механизмом этой истории, поскольку российский двор постоянно упрекал его в том, что он не поддерживает и не углубляет противоречий между политическими группировками в Польше. Желая себя реабилитировать, он и заварил и, скорее всего, усиленно раздувал эту нелепую историю, которая завершилась уничтожением Польши. Догрумову судили и приговорили к пожизненному заключению. Потоцкие были страшно уязвлены».

В числе многих зрелищных действий, скрашивающих гродненскую сессию сейма, был и варшавский театр Войцеха Богуславского. Князь Станислав, вынесший склонность к театру еще из школы театинцев, завязал с Богуславским близкое знакомство и во время пребывания в Гродно дарил его особой симпатией. Спустя два месяца из-за этого даже произошла громкая история, очень повредившая князю в глазах биографов Станиславской эпохи. Послушаем, что пишет об этом в своих записках сам «отец польского театра» Войцех Богуславский.

«В январе 1785 года, после ареста камердинера Рикса, владельца театральной привилегии, все артисты разбрелись, все подмостки закрылись… К неожиданному счастью, депеша, присланная князем Станиславом Понятовским, тогдашним управляющим королевскими владениями, призвала меня приехать с обществом актеров в Гродно давать представления до конца зимы на театре, который там был сооружен перед последним сеймом… Мы прибыли в Гродно в середине февраля в самые сильные морозы. Первым шагом моим было представиться князю. Но его удивление при виде меня равнялось моему, когда я услышал от него, что он, переменив свое решение, послал ко мне вторую депешу (которая, верно, разминулась со мной) с наказом уже не приезжать в Гродно, поелику он, поимев нужду в манеже, построенный в нем театр велел разобрать, И впрямь, покинув через несколько минут дворец, я воочию убедился, что на Парнасе, где недавно обретались музы, уже галопировали куцые английские кони».

Вполне вероятно, что эта неожиданная «перемена решения» находится в прямой связи с последней поездкой князя в Германию. Мы помним, что в одном из немецких городов князь вел переговоры с «англичанином Болсвилом из Йоркшира» о поставках в Польшу английских лошадей для кавалерии. Поскольку транспорт заказанных лошадей прибыл в Гродно, князь Станислав – любитель театра – волей-неволей вынужден был уступить манеж князю Станиславу командующему тремя уланскими полками.

Станислав Василевский, который в своей книге «При дворе короля Стася» уделил старшему королевскому племяннику целых полторы странички (эта самая большая биография князя Станислава во всей тогдашней польской письменности), ставит ему в вину эту аферу с Богуславским и видит в ней веское доказательство пренебрежительного отношения князя к людям. Сам Богуславский смотрит на это менее сурово: «Но мы ничего не потеряли на этой поездке. Отлично вознагражденные князем, мы не имели причины жаловаться на напрасные труды… Уведомленный о нашем положении князь посоветовал нам, доколе обстоятельства в Варшаве не изменятся, провести остаток зимы в Вильно, где Литовский трибунал всегда собирает множество народу».

Гродненская встреча князя Станислава с Богуславским имела еще один результат, небезразличный для истории польского театра.

Князь Станислав наряду с прочими предприятиями и заботами унаследовал от своего предшественника Тизенгауза и «придворный гродненский танцевальный балет», созданный «литовским царьком» не совсем гуманными методами – отбирая у крестьян их детей, родившихся в королевских владениях. Выступления «танцевального балета» произвели на Богуславского большое впечатление, потому что подобного рода народные ансамбли были в Польше еще в диковинку. Годом позже, когда в Варшаве прогорели одновременно итальянская опера и немецкий театр, князь Станислав, вероятнее всего под влиянием Богуславского, советует королю, чтобы молодых гродненских танцоров «для полного их совершенствования присовокупить к столичным зрелищам». Поспешно собрали несколько актеров, прибывших из провинции, слили их с гродненским балетом, и осенью 1786 года в столице возникла новая антреприза. В октябре состоялась премьера, «с несказанным удовольствием публикой встреченная… Полная новизна народных танцоров, коим прославленный французский балетмейстер и первый танцор Пик проездом в Петербург два месяца образцы высшего совершенства давал, большие доходы принесли предпринимателю театра».

Это, пожалуй, было единственное предприятие из тизенгаузовского наследия, к которому князь-подскарбий отнесся действительно «с душой».

Весной 1785 года князь Станислав, будучи человеком довольно слабого здоровья, серьезно заболел. Что с ним было, точно не известно. Вероятно, пал жертвой эпидемии «катаральной горячки», как именовали в XVIII веке грипп, который в то время довольно часто навещал Варшаву. Во всяком случае, как следует из корреспонденции дружившего с князем епископа Игнация Красицкого, болезнь протекала серьезно, длилась почти два месяца и вызвала у друзей больного большую тревогу.

После выздоровления родные и близкие отправили молодого Понятовского на поправку в Италию. Думается, что на это его не надо было особенно уговаривать. Из всего княжеского досье ясно видно, как сильно он чувствовал себя с молодых лет связанным с солнечной Италией. В школе телтинцев он воспитывался больше в итальянской атмосфере, чем в польской. Первым вдохновителем его отроческих восторгов и восхищений был «аркадский» поэт Метастазио. Позднее он стал бескомпромиссным энтузиастом итальянской живописи, за что и получил несколько ехидных замечаний от связанной с Польшей известной французской художницы Виже-Лебрён. Первое путешествие в Италию в 1776 году произвело на молодого князя незабываемое впечатление. С той поры он тоскует по итальянским пейзажам и римским антиквариям с виа Бабуино. И если хочет сделать какой-либо женщине высший комплимент, то говорит, что тип ее красоты «итальянский».

Князь выехал в Италию в мае 1785 года и пробыл там почти до февраля следующего года. Первый и последние месяцы он провел в Риме, остальное время посвятил Калабрии и Сицилии.

Римский сезон 1785–1786 годов считался блестящим. Древнейшая и переживающая наибольший декаданс аристократия Европы, точно в предчувствии приближающейся революционной бури, старается забыться в вихре некончающегося итальянского карнавала. В римской газете «Кракас», следящей за всеми важнейшими событиями светской жизни и за приезжающими гостями, поражает большое число известных польских имен. Их так много, что заслуженный летописец польской жизни в Италии Мацей Лорет высказывает предположение, что в это время в Риме происходил какой-то тайный съезд польского масонства. Не вдаваясь в оценку справедливости этой гипотезы, следует признать, что список польских гостей в римском сезоне 1785/86 года выглядит весьма импозантно, и наш выздоравливающий князь никак не мог пожаловаться на недостаток знакомых.

Тон в римской Полонии задает известная княгиня Эльжбета Любомирская, урожденная Чарторыская, которая из-за своих амуров с королем, а потом из-за интриг против короля удостоилась от современников наименования «польская мадам Помпадур» и повсеместно считается главным автором «отравительской аферы» Догрумовой. После позорного завершения этого дела княгиня от стыда и огорчения тяжело заболела, а потом обиделась на Польшу и навсегда уехала за границу. И вот ныне она курсирует между императорским Бургом и дружественным ей Версалем и на расстоянии плетет сеть искусных международных интриг против бывшего любовника. Сейчас она как раз приехала в Рим, чтобы в вихре карнавальных увеселений и приемов отделаться от последних воспоминаний о варшавской компрометации.

Княгиню сопровождают две красавицы дочери и их мужья: братья Игнаций и Станислав Костка Потоцкие.

Потоцкие пока что ни сном ни духом не ведают, что через несколько лет станут во главе польского движения за независимость. Поскольку оба причастны к афере Догрумовой, то сейчас их занимает прежде всего мысль, как бы побыстрее «отыграться» на короле и укрепить свои ослабленные политические позиции. Жизненные планы их складываются под решительным влиянием двух энергичных женщин: тещи – Любомирской из Ланцута, которая определяет их доходы, и тетки – кастелянши Коссаковской из Станиславова, которая оплачивает их карточные долги.

Столь же внушительно представлен и королевский лагерь. Князь Станислав встречает в Риме двух постоянных участников своих варшавских «философских обедов». Михал Ежи Мнишек, муж королевской племянницы и коллега князя по Эдукационной комиссии, принимает на раутах и суаре поздравления со свеженьким званием великого коронного маршала. Граф Август Мошинский, официальный советник короля по вопросам искусства, все дни проводит в лавках римских антикваров, скупая там для Станислава Августа старые картины и скульптуры.

Отдыхает в Риме, и уже длительное время, и один из любопытнейших оригиналов эпохи Мстиславский воевода Юзеф Хильзен. Сей магнат сумел прославиться в папской столице как своей ученостью, так и на редкость тесными отношениями с римским полусветом. Спустя год, уже после отъезда князя Станислава, Мстиславский воевода поразил Рим последней и самой оригинальной выходкой. Все свое громадное состояние, веками нажитое трудом литовских крестьян, он оставит по завещанию на… моральное исправление римских проституток.

В 1785–1786 годах польское общество в Риме еще более или менее держится вместе. Правда, оппозиционеры несколько косятся на королевских сторонников, а сторонники короля – на оппозиционеров, правда, иногда доходит до жестоких споров и взаимных обвинений по поводу только что заглохшей аферы Догрумовой, но водораздел между ними еще не так отчетлив, как будет потом. Римское солнце и атмосфера итальянского карнавала смягчающе действуют на политические распри. Тузов враждующих сторон видят вместе на прославленных fieste campestri[24]24
  Сельские праздники (итал.)


[Закрыть] в садах летнего дворца герцогов Памфили, на великолепных обедах у французского посланника кардинала де Берни и на импровизаторских выступлениях «аркадской» поэтессы Кориллы Олимпики, которая своим поэтическим пением под аккомпанемент скрипки приводит в трепет мужчин, а у женщин вызывает спазмы и истерию. Из газеты «Кракас» также известно, что в самый разгар сезона польский посланник в Риме, маркиз д'Античи, дал шикарный банкет «на тридцать два куверта» специально в честь княгини Любомирской, что не могло произойти без ведома короля. Вероятно, Станислав-Август, делая на расстоянии этот примирительный жест, хотел дать понять своей активнейшей неприятельнице, что уже не имеет к ней никаких претензий из-за дела Догрумовой.

Политических противников, помимо прочего, объединяет и мания коллекционирования. Весь тогдашний Рим живет коллекционированием и археологией. На территории древнеримских кладбищ на виа Аппиа ведутся непрестанные любительские раскопки. Люди, небрежно швыряющие миллионами, целые месяцы тщательно склеивают черепки добытых из земли горшков. Антикварные лавки становятся местом встреч самого рафинированного общества. Чувствительные романы позабыты. Излюбленным чтением высших кругов являются архитектурные труды Виньолы и археологические Винкельмана. Коллекционерами и археологами являются римские князья, кардиналы Священной коллегии и сам папа Пий VI, которого ежедневно можно видеть, когда он, возвращаясь с утренней прогулки, заходит в лавки на виа Бабуино.

Увлечение это тут же передалось и польским гостям. Их политическое соперничество перешло в соперничество коллекционеров. Оппозиционеры и сторонники короля делают все, чтобы перехватить друг у друга из-под носа ценные археологические находки и произведения искусств. Наибольшую энергию в этой области проявляют княгиня Любомирская и князь Станислав. Это любительское увлечение вельможных польских коллекционеров неоднократно было использовано различными римскими пройдохами, что страшно выводило из себя Августа Мошинского, который по должности считался единственно компетентным советником при закупке произведений искусств. Генеральный директор коллекции жалуется в письмах в Варшаву, что жена маршала Любомирского и князь-подскарбий «страшно много хламу понакупали, такого, что и вывозить не стоит». Больше всего фальшивых «антиков» подсунули «польской мадам Помпадур». Они и поныне стоят в галерее «античных скульптур» замка-музея в Ланцуте. Но и князю Станиславу случалось давать промашку, и какую! Во время его пребывания в Риме на виа Аппиа была обнаружена могила прославленнейшего полководца древности Сципиона Африканского. Предприимчивому князю удалось опередить княгиню Любомирскую, он прибыл раньше к этой реликвии, так что смог первым откупить у нашедших могилу урну с прахом победителя Ганнибала и разрушителя Карфагена. Обрадованный и гордый столь необычайной покупкой, князь незамедлительно переслал ее королю в Варшаву. Дальнейшее изложение истории привожу по запискам того времени. «Радость нашего короля при виде этого священного для него праха была велика, он уже носился с мыслью, какой этому праху поставить памятник, когда его антиквар доказал ему, что при Сципионе в такого рода урнах хранили пепел приносимых в жертву телят, и что священная для него урна содержит пепел обычного телка».

Так что Корнелий Сципион Африканский не был погребен в Варшаве, а князь Станислав к огромной, хотя и скрытой радости Августа Мошинского, на долгое время перестал считаться при дворе знатоком антиков.

Впрочем, это была не единственная скандальная история во время этой поездки. Кто припоминает предыдущие странствия князя Станислава, знает, что молодой Понятовский отличался исключительным чувством личного достоинства. Почти в каждом заграничном путешествии он на кого-нибудь обижался В Париже на достопочтенную мадам Жофрэн. В Версале на мадам Дюбарри. В Петербурге на всемогущего Репнина. Вот и в Риме он обиделся. На сей раз на… папу.

Этот громкий скандал связан с личностью другого знатного иностранца, постоянно пребывающего в Риме, Карла-Эдуарда Стюарта, сына Иакова II и Клементины Собеской, законнейшего претендента на трон Великобритании Несчастный принц-претендент доживал свои последние дни и находился уже в маразматическом состоянии. Дерзкий юнец, который сорок лет назад высадился с шестью приверженцами в Шотландии, чтобы силой отторгнуть трон у ганноверской династии, превратился в дряхлого рамолика, еле волочащего ноги от пьянства и распутства. Но в папском Риме с Карлом-Эдуардом еще считались. Во-первых, как с потомком архикатолических Стюартов и Собеских. Во-вторых, как с братом влиятельного кардинала Фраскати. Нувориш Понятовский был рядом с ним мелкой сошкой.

Весь скандал произошел из-за пустяковейшей причины. Просто речь шла о… месте в очереди. Оба претендента на трон – английский и польский встретились в ожидальне Ватикана. Князь Станислав, как всегда пунктуальный, явился в назначенное время. Карл-Эдуард, аудиенция которому была назначена раньше, опоздал и пришел после Понятовского. Несмотря на это, папа принял сначала Стюарта. Князь-подскарбий счел это личным оскорблением и тут же ответил своим излюбленным способом – повернулся к папе спиной и пружинистым шагом покинул зал аудиенций.

В Ватикане это вызвало неслыханный шум. Дело как-никак касалось племянника короля и министра дружественной державы. Пию VI пришлось послать за Понятовским своего государственного секретаря, кардинала Зеладу, с предложением оскорбленному князю самому назначить время аудиенции. Об этой второй аудиенции существуют разные версии. По первой, приведенной в «Souvenirs», папа принял наглеца суровым нагоняем, но, обезоруженный ловкой шуткой, быстро смягчился, и расстались они в полном согласии. Зато по другой версии, извлеченной из какой-то рукописи XVIII века нашим современникам памфлетистом Адольфом Новачинским, основной скандал произошел именно при «примирительной» встрече. Оскорбленный князь, наклонившись, чтобы поцеловать камень Петра, вправленный в папский туфель, дернул его за ногу с такой силой, что папа чуть не слетел с престола. Которая из версий правдива, не известно. Так или иначе, принц Речи Посполитой доказал, что на ногу себе наступать не позволит. Ни Стюартам, ни папе.

За исключением этого гротескного столкновения в Ватикане, римский сезон прошел чудесно. Князь чувствовал себя в Риме так хорошо, что решил построить себе в этом городе виллу на тихой виа Флампниа. Владелец корсуньского замка и не предполагал тогда, что эта красивая римская вилла, построенная скорее ради каприза, нежели для действительной надобности, станет когда-нибудь его постоянной резиденцией. Покинув Рим, князь Станислав путешествует по Калабрии и Сицилии. Свои впечатления он излагает в воспоминаниях довольно лаконичным образом: «Я имел возможность убедиться, чем бы этот чудесный край мог быть и чем он не является. Я взошел на вершину Этны. Наблюдал восход солнца. Зрелище величественное и столь грандиозное, что его не может представить тот, кто его не видал».