Текст книги "Племянник короля"

Сейм возвышается над королем. Теперь все зависит от, того, кто окажет решающее влияние на большинство сейма. Сейм собирается 6 октября 1788 года. На следующий день устанавливается ядро конфедерации. Маршалами выбраны: от короны – умеренный политик Станислав Малаховский, человек в основе своей порядочный и повсеместно уважаемый, от Литвы – недруг Понятовских, крикун и позер Казимеж Нестор Сапега, племянник Ксаверия Браницкого.

После избрания маршалов князь Станислав выступает еще раз как посредник между оппозицией и королем. Мы узнаем об этом из его воспоминаний. «Маршалом сейма общее мнение выдвинуло Малаховского, единственного из трех братьев, к которому король был настроен неприязненно, как к человеку, склоняющемуся к оппозиции, сухому и упрямому. Когда стало ясно, что он будет выбран, я решил сблизить его лично с королем, потому что в конце концов человек он был очень порядочный, и я уважал его за характер».

Первая неделя исторического сейма прошла очень интересно. Выступают преимущественно ораторы от провинциальных сеймиков. Долгие, скучнейшие речи на банальнейшие темы. Вежливый маршал Малаховский не может одернуть присяжных болтунов. На троне больной дремлющий король. Атмосфера безграничной скуки. В среде зевающих депутатов и в летучих сатирических изданиях мелькает первое определение этого сейма: «разболтавшийся сейм». А в кругах дипломатического корпуса называют его «танцевальным сеймом», так как в смысле светских увеселений сейм просто небывалый. Вся палата депутатов была заранее приглашена «чохом» на весь цикл приемов, устраиваемых регулярно в каждый очередной день недели, кроме суббот, а именно: в воскресенье – большой ужин у князя-примаса Михала Понятовского, в понедельник – прием у великого коронного маршала Михала Мнишека, во вторник – у маршала Малаховского, в среду – у князя Адама Чарторыского, в четверг – у Щенсного-Потоцкого, в пятницу – у Игнация Потоцкого. На этих блистательных «ассамблеях» и в тиши кабинетов иностранных послов, а не в палате депутатов намечается будущий ход событий.

Первый удар грома разражается 13 октября. На рассмотрение маршала сейма поступает давно ожидаемая нота прусского правительства, в которой посол Бухгольц выражает официальный протест против нового союза с Россией. То, о чем до сих пор говорили только на тайных совещаниях, высказано вслух для всеобщего сведения. Впечатление колоссальное. Теперь уже никто не сомневается, что столкновение между державами обеспечивает безопасное прикрытие для сейма. Впервые за сто лет сейм Речи Посполитой будет заседать как независимый сейм. Вспыхивает всеобщий энтузиазм. Первым проявлением его является почти без дискуссий принятое решение о создании стотысячной армии.

Вот отрывок из письма Станислава-Августа относительно этого: «…Народный энтузиазм, возросший до такой степени, что я подобного и не видал, единодушно постановил, что армия Речи Посполитой должна быть увеличена до ста тысяч человек. Восторженность, несомненно, весьма похвальная в основе своей, и в первые минуты ее невозможно было сдержать никакими резонами. Она сама стремилась назначить себе какую-то цель, к коей и я постоянно стремлюсь, но только мысля это постепенно. Оппозиция на голове ходит, чтобы вывести командование армией из подчинения Постоянному совету коему вручили этот закон от 1776 года. Вот он, предмет политической борьбы этого сейма».

Этот краткий отрывок великолепно передает весь механизм политической ситуации. Патриотическое решение об увеличении армии – несмотря на всю нереальность этой цифры, трудно согласуемой с финансовыми возможностями тогдашней Польши, – должно было при сохранении существующей системы управления сыграть на руку королю. Этого оппозиция допустить не могла, и она предприняла концентрированную атаку на ненавистное ей учреждение – на военный департамент Постоянного совета.

Учреждение это сочетало в себе компетенцию военного министерства, главного вербовочного управления и исполнительного органа по политическим, уголовным и финансовым делам. Ни одна из этих компетенций не могла обеспечить ему расположения граждан. В глазах общества военный департамент был главным орудием диктатуры непопулярного короля и наиболее ненавистным символом уклада, навязанного державами-гарантами. Это было первой, основной стороной проблемы. Но существовала и другая. Военный департамент благодаря энергичному руководству умного и образованного Комажевского стал в последние годы единственной конкретной силой, обеспечивающей порядок, сдерживающий рассыпающуюся Речь Посполитую. Департамент последовательно направлял свои усилия на то, чтобы возродить и придать современный характер разваленной гетманами армии, и уже добился в этой области серьезных результатов. Ликвидация этого учреждения не могла пройти без борьбы.

Борьба из-за военного департамента была первой драматической кампанией Четырехлетнего сейма. Финал ее разыгрался в исторический день 3 ноября 1788 года. При первом открытом голосовании большинство сейма высказалось за сохранение департамента. Тогда потребовали тайного голосования. При тайном голосовании 50 депутатов решились переметнуться к оппозиции. Военный департамент был упразднен большинством в 18 голосов. Сейм неистовствовал. Радость выплеснулась на улицы города. Послушаем, как выглядело это по свидетельству современника: «Нельзя передать, какая радость проявилась после этой победы. По всему городу забегали гонцы с этой поразительной вестью. Во всех домах, а особливо там, где ежедневно бывали приемы, не спали, ожидая решения сессии. Повсюду радовались одному и тому же, люди обнимались, женщины плакали от счастья, дети прыгали, хлопали в ладоши. Впервые за много лет представительный орган поляков поставил на своем. Хорошо или плохо, не в этом дело, а по своей собственной воле и разумению».

Борьба в польском сейме происходит на фоне все обостряющейся международной ситуации. Берлинское правительство после первой дипломатической победы, отменившей антитурецкий союз, начинает вести себя смелее. К концу октября прусский посланник вручает Штакельбергу официальную ноту, требуя вывода русских войск из Украины. Дипломатическая переписка между королем Фридрихом-Вильгельмом II и Бухгольцем раскрывает с циничной откровенностью подлинные мотивы и цели прусской политики. «Толстый Гу» последовательно, хотя и другими методами, продолжает политическую линию своего предшественника Фридриха II. С первой же минуты он стремился к новому разделу Польши, на основании которого к Пруссии отошли бы Торунь и Гданьск. Для осуществления этого необходимо уничтожить в Польше русское влияние и заменить его влиянием прусским. Но внешне все это выглядит совсем иначе. Внешне «добродушный» прусский, монарх выступает как искренний друг поляков, поддерживает их патриотически-освободительные стремления, защищает их от России и абсолютизма их собственного короля. Магнатская оппозиция верит в благие намерения прусского двора, потому что хочет в них верить. Усомниться в искренности этих намерений равнозначно отсутствию патриотизма. Варшаву обходит двустишие:

 
Слух о счастье великом мчит от дома до дома.
Еретик, кто не верует слуху такому.
 

После упразднения военного департамента петербургский двор предпринимает ответную акцию. 5 ноября Штакельберг вручает маршалу сейма ноту, гласящую, что в результате нарушения Речью Посполитой форм правления, гарантированных тремя державами в 1775 году, «императрица будет вынуждена считать себя свободной от всяких дружественных обязательств по отношению к Польше». Одновременно на секретном совещании с предводителями королевской партии русский посланник требует от короля, чтобы тот со своими сторонниками откололся от сеймовой конфедерации и образовал самостоятельную конфедерацию.

Начинается особенно напряженный период. Несколько дней страна на грани гражданской войны. Но время Тарговицой конфедерации еще не наступило, та будет только через четыре года. Королевская партия еще не считает проигранной свою борьбу за большинство в сейме. Король хочет быть с народом, вернее – хочет иметь народ на своей стороне. Кроме того, международная обстановка никак не благоприятствует созданию антисеймовой конфедерации. Россия увязла в турецкой кампании и в новой войне со Швецией. А у западных границ Речи Посполитой стоит сильная и свежая прусская армия. Требование Штакельберга натыкается на такое решительное сопротивление всей королевской партии, что посланник вынужден отказаться от своего проекта.

Тем временем Пруссия энергично берется за дело. Неповоротливый Бухгольц уже не выдерживает ускоренного темпа дипломатической игры. Тогда ему присылают из Берлина помощника, изворотливого маркиза Луккезини, виртуоза политической интриги. Хитрейший из итальянцев, находящихся на прусской службе, становится главным вдохновителем польского патриотического движения. Он участвует во всех совещаниях глав оппозиции, устанавливает самые широкие светские связи, вербует для Пруссии целую рать платных агентов, председательствует на приемах у Чарторыских, Потоцких, Радзивиллов и Огиньских, собирает силы для решительного удара по королевскому лагерю. Огромное влияние Луккезини на современную политическую жизнь находит отражение в популярных стихах Красицкого:

 
Хочешь знать, что такое единенье сословий?
Это выразить можно в одном только слове:
Как орган – это дело. Каждый клавиш – особенно.
Органист – Луккезини. И премного способный.
 

После оглашения в сейме ноты Штакельберга, напоминающей о ненавистной гарантии, Варшава переживает горячие дни. Антирусские настроения, умело раздуваемые прусским лагерем, буквально расцветают на глазах. В сейме под бурные аплодисменты галерки были перечислены все беззакония и злоупотребления царских генералов на Украине. Со всех концов страны собрали целую толпу калек без рук, без ног, без пальцев и подсылали их на все публичные сборища. Там они выстраивались вереницей, прося милостыню и плачась, что они бывшие участники Барской конфедерации, которых так изуродовали царские генералы. Игриво оскорблять посланника Штакельберга стало излюбленным родом патриотических демонстраций. «Если он находился в обществе или на балу, его окружали и – стыдно сказать – по-детски корчили перед ним рожи. Если он хотел пройти из комнаты в комнату, становились в дверях, повернувшись к нему задом».

Одновременно росла ненависть к королевской партии, олицетворяющей политику сотрудничества с Россией. Ярче всего это проявлялось в сейме. Членам палаты депутатов раздавали анонимные листовки, провозглашающие врагом отечества каждого, кто выступает за короля. Распространяли бесчисленные эпиграммы, сатирические произведения и карикатуры, безжалостно высмеивали наиболее видных «прихлебателей». «Оппозиция в сейме небывалая, – писал австрийский посланник в Варшаве, когда кто-нибудь из придворной партии берет голос, его немедленно заглушают, перебивают, издеваются и высмеивают. И не только депутаты, но и наблюдатели, и женщины, на галерее сидящие».

Женщины играли в этой патриотической пропаганде не последнюю роль, особенно две – княгиня Изабелла Чарторыская, некогда приятельница Репнина, а ныне ближайшая соратница Луккезини, и жена Щенсного-Потоцкого, впоследствии тарговицкого конфедерата. «Эти две дамы, – жаловался в письмах король, – и многие связанные с ними женщины, и молодые, и старые, средствами, присущими своему полу, ежедневно перетягивают депутатов на сторону оппозиции». Королевские жалобы дополняет князь Валериан Калинка, добросовестный хронист Четырехлетнего сейма: «…все, чем можно было тронуть сердце, – прелести и шутка, любовь и патриотизм, кокетство и драматизм – все пускалось в ход с преизбытком, дабы лишить короля и Россию сторонников. Даже девиц незрелых учили детскими ласками склонять еще колеблющихся депутатов отдать голос за патриотический лагерь». «Недюжинную надо было иметь смелость, чтобы в таких условиях публично высказать противоположное мнение». «Если кто-то только пытался сдержать страсти в сейме, склонял к здравомыслию или защищал людей непопулярных, оппозиция немедленно распускала о нем слух, будто он продался за рубли, и это же повторяли пасквили в стихах и прозе, в Варшаве и по всей стране расходящиеся». Настроения, царящие в сейме, распространились на весь город. Политическая борьба выплеснулась на улицы и проникла в варшавские дома. То, что в палате депутатов и на ее аристократической галерее проистекало зачастую вследствие исключительно личных антипатий, сложной игры частных интересов, стремления замазать давние грешки, в городе превращалось в свидетельство истинного патриотизма, искреннего негодования и презрения к «изменникам родины». Натиск на сторонников короля принял форму общественного террора, и под воздействием этого террора королевская партия распадалась на глазах. Последний и решающий удар нанес ей прусский ответ на ноту Штакельберга относительно гарантий.

Прусская бомба взорвалась 19 ноября, в день именин самой воинственной деятельницы антирусского движения княгини Изабеллы Чарторыской. Луккезини, тщательно заботящийся о благосклонности своих сторонников, прислал княгине в подарок фарфоровую чашку с портретом прусского короля, а в ней свернутый в трубку дипломатический документ. Княгиня прочитала его под всеобщие радостные крики. Это была давно ожидаемая оппозицией берлинская нота по вопросу о гарантиях. Прусский король уведомлял польский народ о том, что великодушно отказывается от своих прав гаранта, что не будет вмешиваться во внутренние дела Польши, что в случае покушения на ее свободу извне окажет ей военную помощь.

Содержание прусской ноты разошлось по городу молниеносно, вызывая повсюду безумную радость. Из-за дипломатических схваток между тремя державами, из-за самолюбивого соперничества магнатов проступает картина независимой Речи Посполитой, по которой тоскует весь народ. Никого не интересуют истинные мотивы прусского короля. Никто не думает о предстоящем возмездии со стороны Екатерины. Варшава в упоении повторяет двустишие:

 
Слух о счастье великом мчит от дома до дома.
Еретик, кто не верует слуху такому!
 

Победа оппозиции над королем полная. Отлив из королевской партии становится массовым. Самые подобострастные царедворцы в течение дня превращаются в самых рьяных борцов нового политического направления. В сейме все смелее и сильнее нападают на «клику Понятовских». Больше всего достается королю. Больше всего ненавидят князя-примаса. Но в результате случайного стечения обстоятельств первой настоящей жертвой этой антикоролевской кампании становится «единственный порядочный человек из рода Понятовских» – князь Станислав.

Крушение князя-подскарбия началось с характерной сценки, столь микроскопической и мало заметной, что она в общем водовороте сеймовых страстей, несомненно, прошла бы незамеченной, если бы тут не был замешан один из Понятовских.

Сознательным вдохновителем и режиссером этого эпизода был известный «горлопан» Четырехлетнего сейма, известный владелец варшавских публичных домов возле моста, демагог и реакционер луковский кастелян Яцек Езерский.

Случилось так, что кастелян Езерский в запале одной из своих балаганных речей, которыми он срывал дешевые аплодисменты галерки, повернулся спиной к трону. «Князь Станислав прервал его, чтобы сделать замечание и указать на неприличность поведения. Кастелян ответил, что замечаний этих не принимает, поелику князь не имеет права их делать и тем нарушает равноправие. Затем приблизился к королю и, преклонив колено, попросил прощения за проступок, в котором его только что обвинили».

Резкая отповедь князю с одновременным театральным выражением покорности королю для всех зрителей была ясна и недвузначна. Это был первый отклик на принятое двадцать лет назад ненавистное шляхте решение о признании Понятовских принцами крови. Перед тобой, король, я могу преклонить колено, ибо ты мой конституционный монарх. Но ты, щенок, кичащийся узурпированным венцом, не смеешь делать замечания свободному шляхтичу!

Шляхта поняла это и наградила смельчака бурными аплодисментами. Езерский, относительно моральных качеств которого никто не питал никаких иллюзий, стал героем дня. Наконец-то щелкнули по носу этого умничающего постника! Хотя бы за то, что он недавно выступал в защиту военного департамента. В этом сейме нет места для Понятовских, «умеренных», «порядочных», «моральных». Для этого сейма существуют только «клика Понятовских», которую следует истребить.

До сих пор достоинства князя Станислава прославляли первые поэты страны. Теперь за него взялся анонимный шляхетский поэт. В тот же день Варшаву облетел ехидный стишок:

 
Хоть на вид учтивец, сам гордыней пышет,
Дядина корона свет ему затмила,
Хоть он и ученый, да умом не вышел,
Все брюзжит на что-то, все ему немило.
Вынести такого было бы не просто,
Не случись в Варшаве кастеляна с моста.
 

Легко представить, каким ударом было это несуразное происшествие для болезненно самолюбивого королевского племянника. «Самый гордый из Понятовских», несостоявшийся король Польши в течении одного дня стал несерьезной фигурой, излюбленной мишенью развязных памфлетов.

Но это была только легкая прелюдия к настоящему скандалу. В декабре из потемкинского лагеря под Очаковом приехал на сейм великий гетман Ксаверий Браницкий. Нам немало известно о фанабериях, продажности и своеволии польских магнатов той поры, но Браницкий побил все прежние рекорды. Великий коронный гетман, выслуживавшийся в качестве добровольного предводителя казацкого полка, генералиссимус, играющий в независимого лихого наездника в чужих сражениях, – этого история Речи Посполитой еще не знала. За последний поступок Браницкого ненавидели во всей стране, он стал ярчайшим символом национальной измены, о нем писали сотни ядовитейших пасквилей, даже потемкинские офицеры относились к нему с нескрываемым пренебрежением. Королевская партия все время использовала этот козырь в борьбе с оппозицией. Князь-примас в убийственных выступлениях не оставил живого места на ренегатствующем гетмане. Предполагалось, что после возвращения на родину Браницкий предстанет перед судом сейма.

Но политика – это политика. Потемкинские сторонники, то есть пророссийская группировка магнатской оппозиции, главой которой был Браницкий, в первой фазе Четырехлетнего сейма боролась против короля плечом к плечу с прусской партией. Поэтому в защиту своевольного изменника еще до его прибытия на сейм выступили наиболее видные патриотические деятели – Адам Чарторыский и Игнаций Потоцкий.

Потом появился сам гетман. В польском облачении, полный гонора, с обычной патриотической фразой на устах. За это ему сразу же простили часть прегрешений. Полагали, что он нападет на примаса за его резкие выступления, но получилось наоборот. «Речь (Браницкого) была умеренной и приличной, он ограничился заявлением, ч го поскольку Речь Посполитая увеличивает свою армию, то он считает необходимым воспользоваться „возможностью приобрести новые познания в военном искусстве“. Затем гетман принял введенную недавно присягу в том, что он „не получал никогда, не получает и никогда получать не будет жалованья ни от какой чужой державы под какой бы то ни было видимостью“. И… вся история оказалась улаженной.

На некоторое время Браницкий притаился, дав время успокоиться общественному мнению. Но потом сразу же со всей энергией включился в сеймовую политическую игру. Вскоре после своего возвращения «очаковский партизан» провел несколько совещаний с маркизом Луккезини, которые устроила у себя дома княгиня Чарторыская. Луккезини в секретном донесении прусскому королю набросал убедительный портрет гетмана с его идеей спасения отчизны: «… он не побоялся при княгине изложить мне свой план, к осуществлению коего хотел бы склонить своих соотечественников и какое-нибудь иностранное государство, которое бы искренне тронулось Польшей и связало бы себя с ней союзом для удовлетворения взаимных стремлений. План его основывается на том, чтобы с наступлением весны в каждом воеводстве возникли бы конфедерации, все они соединились бы с варшавской и, получив от вашего королевского величества армейский корпус, нашли в нем поддержку. С недостатком последовательности, присущим всей его жизни, великий гетман неоднократно повторил мне при княгине, что если бы этот план был принят вашим королевским величеством, то он сам бы немедля прибыл в Берлин, чтобы договориться о военных действиях. Мысль его направлена в сторону Галиции, где он хотел бы поднять восстание. Намерение его – базируясь на Каменец, бросить польскую кавалерию в партизанские действия, для коих она только и годится. Столь своеобразные высказывания в устах человека, так близко связанного с князем Потемкиным, осыпанного милостями императрицы, только что прибывшего из-под Очакова, вынуждали меня соблюдать большую осторожность в разговоре… Тем временем княгиня Чарторыская делает все что может, дабы ее друзья уверовали в патриотические чувства Браницкого, только не знают, сумеет ли она изгладить в их памяти воспоминания о былом».

Основой «патриотического» плана гетмана являлась старая децентралистская концепция магнатской оппозиции, которую Екатерина отвергла в Киеве: противопоставление провинции Варшаве, возвращение гетману власти над армией и полной воинской самостоятельности, по существу, возвышение над королем и сеймом. Ожесточенная ненависть Браницкого к Понятовским еще больше усилилась из-за оскорбительных выступлений примаса. Гетман ждал только случая отомстить королевской семье и одновременно вернуть утраченную популярность у шляхты. Случай вскоре представился.

В первых месяцах 1789 года сейм приступил к подробному обсуждению состава, характера и организации будущей стотысячной армии. Предметом горячих дискуссий стал трудный и необычайно щекотливый вопрос о народной кавалерии.

Этот род войск являлся самым причудливым анахронизмом в польской армии того времени. Тип его не менялся на протяжении веков. По сути дела, это было шляхетское ополчение, необузданное и дикое. В тот же период, когда армии держав, разделивших Польшу, уже имели абсолютно современную структуру и вооружение, польская народная кавалерия практически ничем не отличалась от конницы Яна Скшетуского или Михала Володыевского из трилогии Сенкевича. Вооружение, организация и традиционный «рыцарский» характер ее восходили ко временам царя Гороха. Как в старину, собирали ее при помощи письменных «оповещаний». Как в старину, она делилась на хоругви, состоящие из дворян – «товарищей» и мужиков – «рядовых». Как в старину, «товарищи» получали скудное «жалованье», кое тут же проматывали, добывая остальное обычным грабежом. Насилия и самовольные реквизиции, чинимые народной кавалерией, были предметом постоянных интерпелляций в сейме. И все же эта устарелая народная кавалерия пользовалась необычайной популярностью у шляхты. Служба в ней являлась блестящим случаем сделать карьеру для бедной дворянской молодежи. Воинский наряд был красив, эффектен и обеспечивал успех у женщин. Словом, это был истинно шляхетский род войск. Не очень боеспособный? А вот уже это, с точки зрения рядового шляхтича той поры, не имело никакого значения.

Гетман Браницкий великолепно разбирался в настроениях мелкой шляхты и вопрос о народной кавалерии решил использовать в своих интересах.

В последние дни января ближайший единомышленник гетмана серадзский воевода Михал Валевский внес на рассмотрение разработанный Браницким проект увеличения народной кавалерии с четырех тысяч до неоправданно высокого числа в восемнадцать тысяч седел.

Все понимающие люди в сейме сознавали чисто демагогический характер этого предложения, не имеющего ничего общего с действительными нуждами страны. Народная кавалерия была самым консервативным и дорогим видом войск. Браницкий ошеломил не только короля, но и главарей оппозиции. Маршал сейма Малаховский якобы умолял Станислава-Августа, чтобы тот не доводил до обсуждения это предложение. Шептались, что истинный вдохновитель проекта – князь Потемкин, которому польская кавалерия нужна для партизанских действий против турок. Знающие о переговорах с Луккезини понимали, что гетман готовит силы для государственного переворота.

Но демагогическое предложение было выдвинуто в слишком подходящий момент, и авторы его именно на это и рассчитывали. «Любовь к отчизне дошла у нас до крайности, особенно у женщин», – писала одна из сеймовых наблюдательниц. Офранцузившиеся магнаты, которые еще вчера каждого одетого по-польски шляхтича презрительно называли «ох уж этот поляк!», теперь под литавры и трубы состригали себе французские фризуры и меняли фрак на кунтуш. Известные своей продажностью сенаторы старались превзойти друг друга в клятвах, что ни от кого не брали денег. Варшавские красавицы отказались от драгоценностей и дорогих нарядов, жертвуя их на армию. Зрители в сейме оглушительными возгласами встречали каждое предположение об увеличении армии, отнюдь не вдаваясь в оценку его обоснованности и результатов. А если кто пытался указать на ошибочность такого предложения, его тут же клеймили как предателя.

Натиск разбушевавшегося общественного мнения достигал такой силы, что хотя большинство мыслящих людей в сейме было решительно против увеличения народной кавалерии, почти никто не осмелился выступить открыто. Молчал устрашенный король. Молчали заинтересованные в поддержке шляхты руководители оппозиции. Молчал, несмотря на свою прежнюю позицию, маршал сейма Малаховский.

Против предложения Валевского и Браницкого со всей энергией и решительностью выступил один только князь Станислав Понятовский. Этот самый необычный из Понятовских отличался одним выдающимся качеством: он имел гражданское мужество и – невзирая на последствия – всегда прямо говорил то, что думал.

Старший племянник короля не был военным по призванию, но длительная практика и широкий круг интересов способствовали тому, что в военных делах он разбирался столь же хорошо, как и в экономических. В частности, занимала его проблема усовершенствования польской армии. Во время своего путешествия по Германии он сделал в связи с этим много наблюдений и, возможно, внес немалый вклад в разработанный два года спустя новый воинский устав. Каково было отношение князя Станислава к решению сейма создать стотысячную армию, этого мы не знаем. С одной стороны, имеются доказательства того, что к увеличению армии он стремился уже давно, с другой – он слишком хорошо знал экономику страны, чтобы мог поверить в полную реализацию этого патриотического замысла. Во всяком случае, против решения он не высказывался и лояльно подчинился ему. Среди первых лиц, жертвующих на армию, названных в «Варшавской газете» от 10 ноября 1788 года, значилось и имя князя и сумма – 54 000 злотых. Правда, впоследствии мы узнаем, что сумма эта была внесена в государственную казну несколько окольным путем, но это уже вопрос совсем иной. Декларации всегда и везде опережают действия.

Во мнении сейма, а в особенности сеймовой галерки, князю Станиславу чрезвычайно повредило его выступление в защиту военного департамента. Но и за это его, по моему мнению, трудно особенно винить. Князь, как командующий пешей гвардией, имел много дела с департаментом и наряду с его недостатками видел там и многие достоинства. Сотрудничая с генералом Комажевским, он отлично знал, сколько души и труда вложил этот скромный энергичный генерал в налаживание польской армии, насколько он больше стоил магнатских вояк типа Браницкого, которые стремились отнять у него власть.

По вопросу о народной кавалерии князь Станислав выступал своим обычным образом: рассудительно, не слишком эффектно, но деловито, оперируя трудно опровержимыми аргументами.

Князь доказывал, что восемнадцать тысяч в кавалерии в одной только коронной армии – решительно чрезмерное число. «Какие же у нас останутся средства на пехоту? – говорил он. – Одна конница еще войска не делает, но и с большой и отличной конницей победы не одержишь. Она от пехоты и артиллерии зависит, и, только когда те свое действие окажут, кавалерия учинит остальное. Если наша страна, решившись на непомерное умножение конного воинства, о пехоте меньше будет заботиться, то никогда и не добьется такой армии, которая бы с соседними равняться могла. И посему недостаточный для защиты страны и сугубо дорогой оный род войск через резкое увеличение свое, как предлагается, может стать много пагубным. Ведь мы же беспременно будем требовать от офицеров, дабы те дисциплину в этом войске блюли и никоих провинностей не дозволяли, а как же они за сим уследят, когда, увеличивая эскадрон с тридцати до ста пятидесяти седел, мы никакого офицера не добавляем? Какой большой беспорядок может в стране учиниться при столь большом и резком наборе, когда среди пополнения будет не одно товарищество, но и рядовые, и много другого люда, что за войском для услуги товариществу следует. Никак нельзя поручиться, что столь многочисленная свора не будет творить разные бесчинства, коих слишком малое число офицеров предотвратить не сможет… Объявить набор в несколько тысяч дворян столь быстрым образом – сие то же, что объявить всеобщее ополчение. Но всеобщее ополчение никогда армией не называлось, и на таких основах армии создать нельзя».

Речь князя-подскарбия была смелой, прогрессивной и глубоко справедливой. Опровергнуть его аргументы по существу вопроса было не так-то легко. Но в этом отменном выступлении князь совершил одну непростительную ошибку. Говоря о народной кавалерии, он употребил по отношению к ней оскорбительное слово «свора». Клика Браницкого великолепно использовала эту промашку.

Защитники проекта не полемизировали с князем по существу дела, а уцепились за эту неудачную «свору». Слово это проходило во всех последующих выступлениях и перекатывалось по галереям сейма. «Князь-подскарбий оскорбляет мелкую шляхту!» – с возмущением восклицали с депутатских скамей, а галерея вторила речам депутатов аплодисментами, свистом и оглушительным гамом.

Деловую защиту проекта взял на себя сам автор. Но что значило скромное, деловитое выступление князя Станислава по сравнению с великолепным театральным представлением, которое устроил перед палатой и галереей Браницкий! К братьям шляхтичам обращался простак-магнат, режущий правду-матку, равный говорил с равными. В польском костюме, левая рука на эфесе сабли, лихо подбоченившись правой, гетман метал громы, взывая к братьям шляхтичам. «Я взываю к польскому духу. Эта кавалерия из нас самих состоять будет. Как одни из нас не пожалеют денег на войско, так и другие не пожалеют крови своей… По опыту своему знаю, понеже бывал в воинских кампаниях: одно дело, когда у тебя солдат, по тактике выученный, хоть и бывалый он на войне человек, а половина боевого духа в нем уже побита, и только палкой можно гнать его вперед. А в народной кавалерии довольно, чтобы брат брату крикнул: „Давай, пан Павел! Навались, пан Михал!“ – и все разом в огонь пойдут!»