Текст книги "Россия. Автобиография"

Выбуксировав из бухты корабль «Родос» и гребные галеры, русские матросы и греки со следовавших за флотом судов вышли на берег и заняли крепость и город Чесму, совершенно оставленные турками и греками. Они нашли тут богатую добычу, состоявшую преимущественно из шелковых и бумажных тканей, оставшихся в лавках и на фабриках.

Граф Орлов послал отряд солдат под начальством подполковника Обухова овладеть батареею на северном мысу и увезти из нее пушки. Для прикрытия же этого отряда и принятия пушек с батареи он приказал капитану Безенцову на корабле «Не тронь меня» войти в залив. Вследствие сего все пушки этой батареи, числом 22, перевезены на «Не тронь меня». Они были медные и по большей части 24– и 30-фунтового калибра. С крепости Чесменской также перевезено несколько орудий на корабль «Не тронь меня», остальные же испорчены.

В то же самое утро граф Орлов приказал сигналом потребовать всех флагманов и капитанов на корабль главнокомандующего... После полудня он на своем катере, на котором находились брат его, граф Федор Григорьевич, князь Долгоруков и командор Грейг, отправился для осмотра обгорелых остатков неприятельского флота, представлявших печальное зрелище по множеству мертвых тел, растерзанных и в разных положениях плававших между обломками. В числе их нашлось несколько, еще не совершенно лишенных жизни. Граф приказал перевезти их на корабль для перевязания ран и подания возможной помощи. Он приказал также подорвать бастионы замка, обращенные к морю. По возвращении его на корабль он послал капитан-лейтенанта фон Дезина с несколькими баркасами поднять с затонувших кораблей столько медных орудий, сколько окажется возможным. В следующий день поднято их несколько, и они распределены на разные суда флота.

Чтобы не терять, однако, времени в поднятии этих орудий, граф Орлов приказал перевести с берега на свои корабли всех высаженных людей и кораблю «Не тронь меня», выйдя из залива, соединиться с флотом. Как скоро этот корабль оставил бухту, несколько турецких конных партий стали показываться на высотах позади города; найдя город оставленным русскими, турки снова вошли в него и заняли замок.

По получении известия о сей победе в Санкт-Петербурге Ее Величество государыня наградила всех отличившихся следующими милостями: граф Орлов пожалован кавалером вновь учрежденного ордена Святого Георгия 1-го класса и назван Чесменским; адмиралу Спиридову пожалован орден Святого Андрея; граф Федор Григорьевич Орлов и командор Грейг получили орден Святого Георгия 2-го класса; капитан Клокачев, командир корабля «Европа», и капитан Хметевской, командир корабля «Трех святителей», награждены орденом Святого Георгия 3-го класса; капитаны Лупандин, командир корабля «Ростислав», Безенцов – корабля «Не тронь меня», капитан-лейтенант Перепехин, командир бомбардирского корабля «Гром», командир фрегата «Надежда» Дугдаль, лейтенанты Мекензи и Ильин и мичман князь Гагарин – все получили Святого Георгия 4-го класса. Все четыре офицера, командовавшие брандерами, произведены в следующие чины со старшинством со дня победы. По возвращении же флота в Россию Ее Императорское Величество всемилостивейше изволила наградить офицеров и нижних чинов, бывших в сем сражении, денежною выдачею по мере участия их в сем знаменитом бою...

В честь этой победы в 1775 году в Гатчине был установлен Чесменский обелиск, а в 1778 году в Царском Селе – Чесменская колонна. В Петербурге построены Чесменский дворец и Чесменская церковь.

В 1771 году фельдмаршал Румянцев занял Крым, но через год боевые действия возобновились. Лишь победа, одержанная А. В. Суворовым при Козлудже (Болгария), заставила турок подписать мирный договор: Россия наконец обеспечила себе выход к Черному морю, получила Кубань и крепости Керчь и Еникале, а Крым объявили независимым.

Восстание и казнь Емельяна Пугачева, 1773–1775 годы
Емельян Пугачев
Андрей Болотов

Пока на юге государство прирастало новыми землями, в центре и на востоке то и дело вспыхивали бунты – «чумной бунт» в Москве, восстание сибирских ссыльных; восставала и последняя сохранившая независимость казацкая вольница – казачество Яика (Урала). Причем «вождь» каждого восстания чаще всего именовал себя Петром III – имя этого императора, «заступника раскольников», в народе неожиданно сделалось олицетворением сопротивления крепостному гнету.

В 1772 году очередным Петром III объявил себя бежавший на Яик донской казак Емельян Пугачев, который приказал развесить в уральских городах свой «Манифест».

Содержатель войск, светлый государь мира, я, великий воитель, самодержавный властелин всех летучих и простых людей разных стран и областей, во все времена держащий их в своей руке и воле.

Сей манифест дан по силе утвержденного самим царским величеством, государя Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая, многих стран и земель великого из великих, императора Петра Федоровича именного указа, своеручно по его повелению, чтобы знали и верили, верно и честно служили и несли воинскую службу. Тех, кто сам видит мое благородное лицо и прекрасный образ или в мыслях и сознании возвеличит меня, близко узнав, искренней душой, языком, делом и горячим сердцем и честию верит мне, таких людей, конечно, я буду жаловать вашими землями, водами, рыбными ловлями, покосами, пашнями, лесом, порохом, деньгами, свинцом, хлебом, солью и прочим.

Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные, – голову рубить, имение взять. Стойте против них, голову рубите, если есть имущество, привезите царю: обоз, лошади и разное оружие доставьте царю, другие пожитки раздайте армейским людям. В одно время они вас объедали, лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите, но если не подчиняются. Кто повинуется, тот не противник – того не трогайте. Кто признает меня, кто нашел прямой путь ко мне – пусть несет воинскую службу. Противников же казнить буду. Не оставайтесь в неведении, пожалуйста.

Чтобы верили: сам я, Петр Федорович, подписался тако: Я самый Петр Третий.

Осенью 1773 года Пугачев с отрядом из 200 казаков двинулся вверх по Яику, захватывая небольшие крепости и гарнизоны и казня офицеров и дворян. В октябре началась осада Оренбурга; к Пугачеву стекались все новые и новые «беглые», к его армии примкнул отряд башкир во главе с Салаватом Юлаевым, посланный снять осаду Оренбурга, но в начале следующего года пугачевцы были разгромлены под Татищевым и Уфой. «Петру III» удалось набрать новое войско и в июле 1774 года захватить Казань; впрочем, в тот же день отряд полковника И. И. Михельсона освободил город, а Пугачев бежал на юг, в Поволжье, намереваясь уйти на Дон и взбунтовать тамошних казаков. По пути он поджигал дворянские усадьбы и учинял расправы над дворянами.

В сентябре 1774 года на подавление восстания направили А. В. Суворова, который совместно с Михельсоном преследовал бунтовщиков и почти их настиг, но тут сами казаки пленили «спасшегося царя» и выдали его властям. Известно, что Суворов несколько часов беседовал с Пугачевым, а затем отвез его в Симбирск, откуда позднее Пугачева переправили в Москву.

Два месяца «злодея Емельку» держали в кандалах в Монетном дворе, где его могли увидеть все желающие, а 10 января 1775 года Пугачева и его товарищей казнили на Болотной площади. Свидетелем казни был Андрей Тимофеевич Болотов – выдающийся русский ученый, мыслитель, писатель, один из основателей отечественной и мировой агрономической науки.

[Вся Москва] съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем.

Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленные бесчисленным множеством народа. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против него сидел поп. Повозка была совсем открытая, дабы весь народ мог злодея видеть. Все смотрели на него пожирающими глазами, и тихий шепот и гул раздавался в народе. Весь (эшафот) в некотором и нарочито великом отдалении окружен был сомкнутым фронтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа, а дворян пропускали всех без остановки; и как их набралось тут превеликое множество, то судя по тому, что Пугачев наиболее против них восставал, то и можно было зрелище тогдашнее назвать торжеством дворян над общим их врагом.

Эшафот воздвигнут был четырехсторонний, вышиною аршин четырех и обитый снаружи со всех сторон тесом и с довольно просторным наверху помостом, окруженным балюстрадой. Посреди моста воздвигнут был столб с воздетым на нем колесом, а на конце утвержденною на него железною острою спицею. Вокруг эшафота сего в расстоянии сажен на двадцать поставлено было кругом несколько виселиц, не выше также аршин четырех, с висящими на них петлями и приставленными лесенками. Мы увидели подле каждой из них палачей и самых узников, назначенных для казни, держимых тут стражами.

Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его и, взведя по лестнице наверх, поставили на краю восточного его бока. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперсники и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены были на всех углах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь с сенатским определением в руках, а пред ним, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г-н Архаров.

Как скоро все установилось, то и началось чтение сентенции (приговора). Но нас занимало не столько слышание читаемого, как самое зрелище осужденного злодея. Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего...

Как скоро окончили чтение, то точас сдернули с осужденного на смерть злодея его тулуп и все с него платье и стали класть на плаху для обрубания, в силу сентенции, наперед у него рук и ног, а потом и головы. Были многие в народе, которые думали, что не воспоследствует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасно: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был помилования. Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, и вместо того чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача.

В тот момент пошла сукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачева взоткнутая на железную спицу на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп лежащими на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и восклицания раздался тогда по всему множеству народа.

Надлежало потом все части трупа сего изверга развозить по разным частям города и там сжигать их на местах назначенных, а потом прах рассеивать по воздуху.

После смерти Пугачева потребовался еще год, чтобы окончательно усмирить недовольных крестьян. В конце 1775 года тем бунтовщикам, которые оставались в живых, было даровано прощение. Императрица распорядилась «предать сей бунт вечному забвению» и переименовать реку Яик в Урал.

В том же году в России провели губернскую реформу, публикуются «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи» – страну разделили на губернии с уездами (к концу царствования Екатерины их насчитывалось 51). В губерниях учредили органы местного управления – казенная палата (финансы), приказ общественного призрения (образование и здравоохранение), верхний земский суд (дворянский) и верхняя судебная расправа (крестьянская); при этом кандидаты на чиновничьи должности выбирались на местах, в уездных и губернских дворянских собраниях.

Княжна Тараканова, 1774–1775 годы
Алексей Орлов

Пугачев обосновывал свое восстание тем, что именно он является законным императором России. Екатерина видела угрозу своему царствованию и в собственном сыне Павле, законном, в отличие от нее самой, наследнике престола, и не без оснований – по воспоминаниям М. А. Фонвизина в 1773–1774 годах наставник цесаревича граф Панин, княгиня Дашкова и другие придворные составили заговор, имевший целью свергнуть Екатерину, возвести на престол Павла и установить в России конституционную монархию. Впрочем, один из заговорщиков выдал остальных, и попытка смещения императрицы не удалась.

В те же годы появилась, совершенно неожиданно, и новая претендентка на престол – некая княжна Тараканова, авантюристка, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы от морганатического брака с А. Г. Разумовским и сестру Пугачева. Она пользовалась поддержкой поляков и турок, и Екатерина, чтобы устранить эту угрозу, велела графу А. Г. Орлову «схватить бродяжку», обосновавшуюся в Италии. О том, как происходила поимка княжны, Алексей Орлов поведал в своих письмах Екатерине.

По запечатании всех моих донесений Вашему Императорскому Величеству получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что она поехала вместе с князем Радзивиллом в Венецию, и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но, по приезде в Венецию, нашел только одного Радзивилла, а она туда и не приезжала, и о нем разно говорят: одни – будто он намерен ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество; а о ней оный офицер разведал, что оная поехала в Неаполь; а на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него паспорт для проезда в Рим, что он для ее услуг и сделал, а из Рима получил от нее письмо, где она себя принцессою называет. Я ж все оные письма в оригинале, как мною получены, на рассмотрение Вашему Императорскому Величеству при сем посылаю, а от меня нарочно того же дня послан в Рим штата моего генерал-адъютант, чтоб о ней в точности наведаться и стараться познакомиться с нею; при том, чтоб он обещал, что она во всем может на меня положиться, и, буде уговорит, чтоб привез ее ко мне с собою, а министру английскому я отвечал, что это надобно быть самой сумасбродной и безумной женщиной, однако ж притом дал ему знать мое любопытство, что я желал видеть ее, а притом просил его, чтоб присоветовал он ехать ей ко мне, где она всякой помощи надеяться может, и что впредь происходить будет, о том не упущу донесть В. И. В-ву и все силы употреблю, чтоб оную достать и по последней мере сведому быть о ее пребывании.

Я все еще в подозрении, не замешались ли тут французы, о чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня еще более подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица; есть ли эдакая в свете или нет, того не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду. Сие ж письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание; да мне помнится, что и от Пугачева сходствовали несколько сему его обнародования; а может быть, и то, что и меня хотели пробовать, до чего, мол, верность простирается к особе В-го Величества; я ж на оное ничего не отвечал, чтоб чрез то не утвердить более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения. Еще известие пришло из Архипелага, что одна женщина приехала из Константинополя в Парос и живет в нем более 4 месяцев на английском судне, платя с лишком по 1000 пиастров на месяц корабельщику, и сказывает, что она дожидается меня; только за верное еще не знаю. От меня ж нарочно послан верный офицер, и ему приказано с оною женщиною переговорить, и, буде найдет что-нибудь сомнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из-за того звал бы для точного переговора сюда, в Ливорно, и мое мнение, буде найдется таковая сумасшедшая, тогда, заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт, и на оное буду ожидать повеление, каким образом повелите мне в оном случае поступить, то все наиусерднейше исполнять буду.

Милостивое собственноручное повеление В. В-ва, к наставлению моему служащее, ноября от 12-го дня имел счастие получить, в котором угодно было предписать о поимке всклепавшей на себя имя, по которому я стану стараться со всевозможным попечением волю В. И. В-ва исполнить и все силы употреблю, чтоб оную достать обманом, буде в Рагузах оная находится, и когда первое не удастся, тогда употреблю силы к оному, как В. И. В-во мне предписать изволили. От меня вскоре, после отправления курьера ко двору В. В-ва, послан был человек для разведывания об оном деле, и тому уже более двух месяцев никакого известия о нем не имею, и я сомневаюсь о нем, либо умер он, либо где-нибудь удержан, что не может о себе известия дать, а человек был надежный и доказан был многими опытами в его верности; а теперь еще отправлено от меня двое, один офицер, а другой славянин, венецианский подданный, и ничего им в откровенности не сказано, а показал им любопытство, что я желаю знать о пребывании давно мне знакомой женщины, а офицеру приказано, буде может, и в службу войти к ней или к князю Радзивиллу волонтером, и что по оному происходит будет, не упущу я доносить обстоятельно В. И. В-ву; а случилось расспрашивать мне одного майора, который был послан от меня в Черную Гору и проезжал Рагузы и дня два в оных останавливался, и он там видел князя Радзивилла и сказывал, что она еще в Рагузах, – где как Радзивиллу, так и той женщине великую честь отдавали и звали его, чтоб он шел на поклон, но оный, услыша такое всклепанное имя, поопасся идти к злодейке, сказав при том, что эта женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест съехать, чтоб не подвергнуть себя опасности.

В. В-во изволите упоминать, не оная ли женщина переехала в Парос, на что имею честь донести, что от меня послан был нарочно для исследования в Парос подполковник граф Войнович со своим фрегатом, чтоб в точности узнать, кто она такова и какую нужду до меня имела, что так долго дожидалась меня, чего для дано было ему от меня уверение, чтоб она могла во всем ему открыться, и наставление – как с оною поступать. По приезде своем нашел оную еще в Паросе и много раз с нею разговаривал о сем деле, а 8 дней, как он сюда возвратился и мне рапортовал: оная женщина, купеческая жена из Константинополя, знаема была прежним и нынешннм султаном по дозволенному ей входу в сераль к султанше, для продажи всяких французских мелочей, и оная прислана была точно для меня, чтоб каким-нибудь образом меня обольстить и стараться всячески подкупать, чтоб я неверным сделался В. И. В-ву, и оная женщина осталась в Паросе, издержав много денег на счет предбудущей своей удачи; теперь в отчаянии находится, и она желала в Италию ехать, но граф Войнович, по приказу моему, от оного старался отвратить, в чем ему и удалось; вышеописанная торговка часто употреблялась и от министров, чтоб успевать в пользу по делам их в серале.

Угодно было В. И. В-ву повелеть доставить называемую принцессу Елизавету, которая находилась в Рагузах; я со все-подданическою моею рабскою должностью, чтоб повеление В. В-ва исполнить, употреблял все возможные мои силы и старания и счастливым себя почитаю, что мог я оную злодейку захватить со всею ее свитою на корабли, которая теперь со всеми с ними содержится под арестом на кораблях, и рассажены по разным кораблям. При ней сперва была свита до 60 человек; посчастливилось мне оную уговорить, что она за нужное нашла свою свиту распустить, а теперь захвачена она, камер-медхен ее, два дворянина польских и несколько слуг, которых имена при сем прилагаю, а для оного дела и для посылки употреблен был штата моего геинерал-адъютант Иван Кристинек, которого с оным моим донесением к императорскому величеству посылаю и осмелюсь его рекомендовать... Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я теперь, находясь вне отечества в здешних местах, опасаться должен, чтоб не быть от сообщников сей злодейки застреленному или окормленному. Я ж ее привез сам на корабли на своей шлюпке и с ее кавалерами и препоручил над нею смотрение контр-адмиралу Грейгу, с тем повелением, чтоб он всевозможное попечение имел о ее здоровье, и приставлен один лекарь; берегся бы, чтоб она, при стоянии в портах, не ушла бы, також никакого письмена никому не передала. Равно велено смотреть и на друтих судах за ее свитою, во услужении же оставлена у ней ее девка и камердинер; все ж письма и бумаги, которые у ней находились, при сем на рассмотрение посылаю с подписанием нумеров: я надеюсь, что найдется тут несколько польских писем о конфедерации противной В. И. В-ву, из которых ясно изволите увидеть имена, кто они таковы. Контр-адмиралу же Грейгу приказано от меня по приезде его в Кронштадт никому оной женщины не вручать без особливого именного указа В. И. В-ства. Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие, и косы, брови темнорусые, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски, думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит. Я все оное от нее самой слышал; сказывала о себе, что она и воспитана в Персии и там очень великую партию имеет; из России же унесена она в малолетстве одним попом и несколькими бабами; в одно время была окормлена: нескоро могли ей помощь подать рвотными; из Персии же ехала чрез татарские места, около Волги; была и в Петербурге, а там, чрез Ригу и Кенигсберг, в Потсдаме была и говорила с королем Прусским, сказавши о себе, кто она такова; знакома очень с имперскими князьями, а особливо с Трирским и с князем Голштейн-Шлезвиг, или Люнебургским; была во Франции, говорила с министрами, дав мало о себе знать, венский двор в подозрении имеет; на шведский и прусский очень надеется, вся конфедерация ей очень известна и все начальники оной; намерена была отсель ехать в Константинополь, прямо к султану; и уже один от нее самый верный человек туда послан, прежде нежели она сюда приехала. По объявлению ее в разговорах, этот человек персиянин и знает 8 или 9 языков разных, говорит оными всеми очень чисто; я ж моего собственного о ней заключения не даю, потому что не мог узнать в точности, кто оная действительно. Свойство она имеет довольно отважное и своею смелостью много хвалится; этим-то самым мне и удалось ее завести, куда я желал. Она ж ко мне казалась быть благосклонною, чего для я и старался пред нею быть очень страстен; наконец я ее уверил, что я бы с охотою женился на ней, и в доказательство хоть сего дня, чему она, обольстясь, более поверила. Признаюсь, Всемилостивейшая государыня, что я оное исполнил бы, лишь только достичь бы до того, чтобы волю В. Величества исполнить; но она сказала мне, что теперь не время, потому что еще не счастлива, а когда будет на своем месте, тогда и меня сделает счастливым... Извините меня, Всемилостивейшая Государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все Вам доносить, так как пред Богом, и мыслей моих не таить: прошу и того мне не причесть в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения моей жизни и команду оставя, уехать в Россию и упасть к священным стопам В. И. В-чества, препоручая мою команду одному из генералов, по мне младшему, какой здесь налицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать и никому предстоящей мне опасности не показывать; я всего больше опасаюсь иезуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут поэтому придраться ко мне, когда захотят. Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется. При сем прилагаю полученное мною одно письмо из под ареста, тако ж каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу, на рассмотрение, и она по сие время все еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел; тоже у нея есть и моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь не имею времени обо всем донести за краткостию времени, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим и с нею он для вида арестован был на одни сутки на корабле.

В мае 1775 года самозванку доставили в Петропавловскую крепость и подвергли продолжительному допросу, а в декабре того же года она скончалась от чахотки.

По другой версии, изложенной в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, а также в Русском биографическом словаре, княжну Тараканову похитили из-за границы в 1785 году и постригли в московском Ивановском монастыре под именем сестры Досифеи. В монастыре она и скончалась в 1810 году, причем на ее отпевании присутствовали «родственники Разумовских и очень многие вельможи», а похоронена она в Новоспасском монастыре, в усыпальнице бояр Романовых.

Так или иначе, Екатерина успешно устранила все угрозы своему правлению; среди женщин на русском троне она правила дольше всех.