Текст книги "Россия. Автобиография"

Из кратких выписок его приказов или так называемых заметок мы видим лишь похвалы штыку и презрение к ружейной пальбе; это значило, что надо было, избегая грома, часто мало вредящего и отсрочивающего развязку битв, сближаться с неприятелем грудь с грудью в рукопашной схватке. Везде видна решительность и быстрота, а не действие ощупью. Он любил решительность в действиях и лаконизм в речах; длинные донесения и рассказы приводили его в негодование. Он требовал «да» или «нет» или лаконическую фразу, выражающую мысль двумя-тремя словами. Он был непримиримым врагом немогузнаек, о которых говорил: «От проклятых немогузнаек много беды». Однажды Суворов спросил гренадера: «Далеко ли отсюда до дальнейшей звезды?» «Три суворовских перехода», – отвечал гренадер. Презирая действия, носящие отпечаток робости, вялости, излишней расчетливости и предусмотрительности, он старался возбудить в войсках решительность и смелость, которые соответствовали бы его залетным движениям.

Суворов в конце своего знаменитого поприща предводительствовал австрийцами против французов; он покорил Италию, в которой много буйных голов обнаруживали явную непокорность законным властям. Пусть австрийцы, французы, италианцы скажут: где и в каком случае Суворов обнаружил жестокость и бесчеловечие? К концу кампании половина армии Моро с генералами Груши, Периньон, Виктор, Гардан и другими были взяты в плен. Обращение Суворова с пленными и вышеупомянутыми лицами могло ли сравниться с поведением австрийцев и англичан, которые томили своих пленных в смрадных, сырых казематах крепостей и понтонах?

Все немало изумлялись постоянству, с которым Суворов с юных лет стремился к достижению однажды избранной им цели, и выказанной им твердости душевной, необходимой для всякого гения, сколько бы он ни был глубок и обширен. Я полагаю, что еще в юности Суворов, взвесив свои физические и душевные силы, сказал себе: «Я избираю военное поприще и укажу русским войскам путь к победам; я приучу их к перенесению лишений всякого рода и научу их совершать усиленные и быстрые переходы». С этой целью он укрепил свое слабое тело упражнениями разного рода, так что, достигнув семидесятилетнего возраста, он ежедневно ходил по десяти верст; употребляя пищу простую и умеренную, он один раз в сутки спал на свежем сене и каждое утро обливался несколькими ушатами воды со льдом.

Избрав военное поприще, он неминуемо должен был встретить на нем много препятствий со стороны многочисленных завистников и вынести немало оскорблений.

Первым он противопоставил Диогеновскую бочку, и пока они занимались осуждением его причуд и странностей, он ускользал от их гонения; пренебрегая вторыми, он терпеливо следовал по единожды избранному пути. Он стремился к одной главной цели – достижению высшего звания, для употребления с пользой необычайных дарований своих, которые он сознавал в себе. Он мечтал лишь о славе, но о славе чистой и возвышенной; эта страсть поглотила все прочие, так что в эпоху возмужалости, когда природа влечет нас более к существенному, нежели к идеальному, Суворов казался воинственным схимником. Избегая общества женщин, развлечений, свойственных его летам, он был нечувствителен ко всему тому, что обольщает сердце. Ненавистники России и, к сожалению, некоторые русские не признают в нем военного гения; пятидесятитрехлетнее служение его не было ознаменовано ни одной неудачей; им были одержаны блестящие победы над знаменитейшими полководцами его времени, и имя его до сих пор неразлучно в понятиях каждого русского с высшею степенью военного искусства; все это говорит красноречивее всякого панегирика.

Предвидя, что алчность к приращению имения может увеличиваться с летами, он заблаговременно отстранил себя от хозяйственных забот и постоянно избегал прикосновения с металлом, питающим это недостойное чувство. Владея девятью тысячами душ, он никогда не знал количества получаемых доходов; будучи еще тридцати лет от роду, он поручил управление имениями своим родственникам, которые доставляли его адъютантам, избираемым всегда из низшего класса военной иерархии, ту часть доходов, которая была необходима для его умеренного рода жизни.

Познание слабостей человечества и неослабное наблюдение за самим собою составляли отличительную черту его философии; когда старость и думы покрыли чело его сединами и морщинами, достойными наблюдения Лафатера, он возненавидел зеркала, которые надлежало выносить из занимаемых им покоев или закрывать полотном, и часы, которые также выносили из занимаемых им комнат. Многим эти оригинальные причуды казались весьма странными; они относили их к своенравию Суворова. Обладая в высшей степени духом предприятия, он, подобно свежему юноше, избегал всего того, что напоминало ему о времени, и изгонял мысль, что жизнь его уже приближается к концу. Он не любил зеркал, вероятно, потому, что мысль увидеть себя в них стариком могла невольно охладить в нем юношеский пыл, убить в нем дух предприятия, который требовал всей мощи душевной, всей любви к случайностям, которые были свойственны лишь молодости. Фридрих Великий, имея, вероятно, в виду ту же самую цель, стал румяниться за несколько лет до своей кончины.

Таким образом, укрепив свое тело физическими упражнениями, введя в заблуждение зависть своими причудами, терпеливо перенося разного рода оскорбления, наблюдая постоянно за собою и, наконец, предавшись душою лишь страсти к славе, Суворов, с полной уверенностью в силе своего гения, ринулся в военное поприще. Он достиг генерал-майорского чина лишь на сорок первом году жизни, то есть в такие лета, когда ныне многие, удостоившись получить это звание, спешат уже оставить службу. Кто из нас не видал тридцатилетних генерал-майоров, ропщущих на судьбу, препятствующую им достигнуть следующего чина через несколько месяцев? Суворов при производстве своем в генерал-майоры был почти вовсе неизвестен, но зато какой быстрый и изумительный переход от этой малой известности к великой и неоспоримой славе! Генерал Фуа сказал о Наполеоне: «Подобно богам Гомера, он, сделав три шага, был уже на краю света». Слова этого известного генерала могут быть вполне применены к нашему великому и незабвенному Суворову.

И этого-то человека судьба позволила мне видеть и, что еще для меня лестнее, разменяться с ним несколькими словами в один из счастливейших дней моей жизни!..

Суворов разумел войско оружием, а не игрушкой, и потому требовал, чтобы каждый род войска подчинял все второстепенно касающееся до боевого дела – как, например, свою красивость и стройность – той цели, для которой он создан. Существенная обязанность конницы состоит в том, чтобы врезываться в неприятельские войска, какого бы они рода ни были; следственно, действие ее не ограничивается одной быстротою скока и равенством линий во время скока. Ей должно сверх того вторгаться в средину неприятельской колонны или фронта и рубить в них все, что ни попадется под руку, а не, проскакав некоторое расстояние, быстро и стройно обращаться вспять под предлогом испуга лошадей от выстрелов, не коснувшись ни лезвием, ни копытом до стреляющих. Для прекращения подобной отговорки Суворов приучал лошадей им командуемой конницы к скоку во всю прыть, вместе с тем приучал и к проницанию в средину стреляющего фронта, на который производится нападение. Но чтобы вернее достигнуть этой цели, он не прежде приступал к последнему маневру, как при окончании смотра или ученья, уверенный в памятливости лошадей о том построении и даже о том командном слове, которым прекращается зависимость их от седоков.

Для этого он спешивал половинное число конных войск и становил их с ружьями, заряженными холостыми патронами, так, чтобы каждый стрелок находился от другого в таком расстоянии, сколько нужно одной лошади для проскока между ними; другую же половину оставлял он на конях и, расставя каждого всадника против промежутка, назначенного предварительно для проскока в пехотном фронте, приказывал идти в атаку. Пешие стреляли в самое то время, как всадники проскакивали во всю прыть сквозь стреляющий фронт; проскочив, они тотчас слезали с лошадей, и этим заключался каждый смотр, маневр или ученье. Посредством выбора времени для такого маневра лошади так приучились к выстрелам, пускаемым, можно сказать, в их морду, что вместо страха они, при одном взгляде на построение против них спешивающихся всадников с ружьями, предчувствуя конец трудам своим, начинали ржать и рваться вперед, чтобы, проскакав сквозь выстрелы, возвратиться на покой в свои коновязи или конюшни. Но эти проскоки всадников сквозь ряды спешившихся солдат часто дорого стоили последним. Случалось, что от дыма ружейных выстрелов, от излишней торопливости всадников или от заноса некоторых своенравными лошадьми не по одному, а по нескольку вдруг они попадали в промежуток, назначенный для одного, – это причиняло увечье и даже смертоубийство в пехотном фронте. Вот отчего маневр был так неприятен тем, кому выпадал жребий играть роль пехоты. Но эти несчастные случаи не сильны были отвратить Суворова от средства, признанного им за лучшее для приучения конницы к поражению пехоты; когда доносили ему о числе жертв, затоптанных первою, он обыкновенно отвечал: «Бог с ними! Четыре, пять, десять человеков убью; четыре, пять, десять тысяч выручу», и тем оканчивались все попытки доносящих, чтобы отвлечь его от этого единственного способа довести конницу до предмета, для которого она создана...

В этот день все полковники и несколько штаб-офицеров обедали у Суворова. Отец мой, возвратясь домой, рассказывал, что пред обедом он толковал о маневре того дня и делал некоторые замечания. Как в этом маневре отец мой командовал второю линиею, то Суворов, обратясь к нему, спросил: «Отчего вы так тихо вели вторую линию во время третьей атаки первой линии? Я посылал к вам приказание прибавить скоку, а вы все продолжали тихо подвигаться!» Такой вопрос из уст всякого начальника не забавен, а из уст Суворова был, можно сказать, поразителен. Отец мой известен был в обществе необыкновенным остроумием и присутствием духа в ответах; он, не запутавшись, отвечал ему: «Оттого, что я не видел в том нужды, ваше сиятельство!» – «А почему так?» – «Потому, что успех первой линии этого не требовал: она не переставала гнать неприятеля. Вторая линия нужна была только для смены первой, когда та устанет от погони. Вот почему я берег силу лошадей, которым надлежало впоследствии заменить выбившихся уже из сил». – «А если бы неприятель ободрился и опрокинул бы первую линию?» – «Этого быть не могло: ваше сиятельство были с нею!» Суворов улыбнулся и замолчал. Известно, что он морщился и мигом обращался спиною в ответ на самые утонченные лесть и похвалу, исключая тех только, посредством которых разглашалась и укоренялась в общем мнении его непобедимость; эту лесть и похвалу он любил и любил страстно, вероятно, не из тщеславия, а как нравственную подмогу и, так сказать, заблаговременную подготовку непобедимости...

Мы все ожидали выхода Суворова в гостиную. Это продолжалось около часу времени. Вдруг растворились двери из комнат, отделенных столовою от гостиной, и Суворов вышел оттуда чист и опрятен, как младенец после святого крещения. Волосы у него были, как представляются на его портретах. Мундир на нем был генерал-аншефский того времени, легкоконный, то есть темно-синий с красным воротником и отворотами, богато шитый серебром, нараспашку, с тремя звездами. По белому летнему жилету лежала лента Георгия первого класса; более орденов не было. Летнее белое, довольно узкое исподнее платье и сапоги, доходившие до половины колена, вроде легких ботфорт; шпага на бедре. В руках ничего не было – ни шляпы, ни каски...

Все представлявшиеся были приглашены к обеденному столу Суворова, который имел обыкновение садиться за стол в девять часов утра. Приглашенные заняли места по старшинству за столом, на котором была поставлена простая фаянсовая посуда. Перед обедом Суворов, не поморщившись, выпил большой стакан водки. Подали сперва весьма горячий и отвратительный суп, который надлежало каждому весь съесть; после того был принесен затхлый балык на конопляном масле; так как было строго запрещено брать соль ножом из солоницы, то каждому следовало заблаговременно отсыпать по кучке соли возле себя. Суворов не любил, чтобы за столом катали шарики из хлеба; замеченному в подобной вине тотчас приносили рукомойник с водой; А. М. Каховский, замечательный по своему необыкновенному уму, избавился от подобного наказания лишь острым словом.

Потемкинский праздник, 1791 год
Тимофей Кирьяк

Как ни удивительно, заслуги автора «Науки побеждать» фельдмаршала Суворова перед Отечеством при Екатерине не отмечались должным образом – вероятно, потому, что полководец не ладил с всесильным фаворитом императрицы Г. А. Потемкиным, человеком, который с 1774 по 1792 год, до своей смерти, фактически управлял страной и даже, как считается, состоял с Екатериной в морганатическом браке.

В историю России светлейший князь Потемкин вошел как реформатор и, если можно так выразиться, «протоимпериалист», разработавший и осуществивший план присоединения к России северных турецких земель, а также как жуир, хвастун, гуляка и самодур, дурно влиявший на Екатерину. У него было множество завистников – в частности, именно им обязана своим появлением и распространением легенда о «потемкинских деревнях» в Крыму, ставших нарицательными; сама легенда о театральных декорациях вместо деревень вряд ли правдива, однако празднества и пиры, которые устраивал Потемкин, действительно отличались размахом, блеском и театральностью, о чем свидетельствует и описание одного такого праздника, составленное очевидцем, инспектором классов в Смольном монастыре.

Важнейшая из них (новостей. – Ред.) и, может быть, приятнейшая, есть празднество, данное 28 апреля светлейшим князем Потемкиным Таврическим в доме его близ Конной Гвардии. Первая мысль, которая, кажется, встретится при сем вашему сиятельству, есть сия: где было дать благородной публике и народу великолепное угощение, когда дом не только вовсе не убран, но ниже достроен, а что больше всего, когда для народа нет никакой площади, никакого места, кроме улицы. Не дивитесь сему! Обыкновенному человеку трудно отвратить такия препятствия; но светлейшему князю ничто ни в чем преграды не полагает. Извините, ваше сиятельство, что я обременю вас несколько подробностями. Вам известно, в какое движение приведена была наша столица прибытием в нее преславнаго нашего героя. Вся знатность, богатые частные люди, даже богатые мещане, все со рвением друг пред другом старались угостить его, вменяя себе за славу принятие толь знаменитаго гостя. Всяк выискивал возможных для вкуса редкостей и, кажется, презирал наилучшие вещи, если только они были всем общи и обыкновенны. Покупали стерлядей, одну по 100, 200, 300 р. и выше. Главнейшим у всех предметом при угощении была уха. Наперерыв старались сделать ее дороже и, чтобы придать важности угощению, разглашали цену оныя до 5, 6 сот рублей и выше. Забавы и веселия соответствовали редкости случая. Редкой день проходил, чтобы кто не дал великолепного пира. Великой пост превратился в масленичные праздники. Нарушение святыни поражало умы людей благочестивых; но мудрые и просвещенные мира сего посмевались благочестию, считая оное грубым суеверием и заржавелою древностью.

Светлейший князь, из признательности ли к почестям, ему оказываемым, или дабы мысли людския занять сколько нибудь приятнейшими предметами, или, что всего вероятнее, по свойству своему производить дела чрезвычайные и чудесные, восхотел и у себя сделать праздник. Для оного назначен был прежде упомянутый не совсем достроенный дом его в соседстве нашем. Никто тут не предполагал ничего особливого; ибо не было никакой причины к чрезвычайному торжеству. Но вдруг появилось в доме множество всяких художников и работников. Стали с поспешностью отделывать недоделанные покои и оконченные украшать. Начали распространяться слухи о употребяемых на украшения издержках. В городе заказано было мастерам множество разных домашних уборов. Из лавок взято напрокат до двух сот люстр и немало больших зеркал, кроме премногих, привезенных из его собственных заводов. От придворной конторы принято триста пуд воску заимообразно, к коему потом еще прибавлено с лишком сто; не считая девяти или десяти тысяч свеч, приготовляемо было больше двадцати тысяч шкаликов или стаканчиков с воском. Завод стеклянный занят был деланием разноцветных и разнообразных стеклянных фонарей, всяких древесных плодов, бус и прочих фигур. Видели пред домом строящуюся иллюминацию; слышали о угощении народном; знали о богатой ливрее, приготовляемой слишком на сто человек. Цветущая юность дворянства начала учить кадриль. Сколь все cиe ни велико, но молва все еще несравненно увеличивала: ибо говорили, что в Петербурге и воску уже столько не нашлось, сколько для князя потребно, и что по почте послали за ним в Москву, увеличивая цену оного до 70 тысяч руб. и проч. и проч., что и вы, без сомнения, слышали и, может быть, в гораздо еще чудообразнейшем виде. По течению дела видно, что великолепие и пышность рождались по мере успеха в оных; ибо расположение украшений совсем вид свой переменило, пока доведено до окончания. Все cиe, однако же, предвозвещало необыкновенное празднество, тем более поразительное, что никто не знал цели оного; да как и знать, когда никакой особливой не было? Всепроницающие народные политики наверное полагали, что оно приготовляется для торжествования мира; но они, по обыкновению своему, обманулись.

После многих догадок и заключений услышали, на последней неделе поста, что князь дает празднество в течение святой недели и что народные забавы к оному присовокуплены будут. Никто не мог сему верить, потому что вовсе не было способного для оных места. Но скоро сделалось cиe вероятным. Ваше сиятельство изволите припомнить, что по улице к нашему обществу, против самого княжеского дома, на левой руке, едучи к нам, находилось ветхое деревянное строение, после котораго вдоль же улицы продолжался забор до майорского конногвардейского дома, в коем жил Михельсон. Сей забор загораживал развалины стараго строения. Пред самым праздником, когда все уже к окончанию приходило, повелел князь сделать площадь для народа. Повелению тотчас следовало исполнение. Тотчас дом срыт до основания, забор отнят, и немалое за оным пространство расчищено так, что можно было построить качели. В три дня увидели пред княжеским домом довольно пространную площадь, в конце коей построена деревянная стена, дабы скрыть низкие и топкие места, простирающиеся к реке и забросанные щебнем и бревнами стараго строения. Средину стены составлял небольшой полуциркуль. Пред нею сделано несколько ступеней, по коим восходили на небольшую площадку, простирающуюся чрез всю ее длину. Вся сия стена разделена была расписанными столбами на многие ворота, из коих на крайних представлены были живописью занавесы, а прочие убиты ельником, коего верхушки из-за стены видны по всей длине, что представляет в дали лес. По сторонам площади поставлены были качели от стены до дороги, от которой отделялись рогатками.

Все было готово, и празднества непременно ожидали на святой неделе в четверг. Наступил и четверг; но сколь странно всем показалось, когда вместо празднества увидели совсем новые работы. Хороший вид стены и площади закрывался от самой средины княжеского дома деревянным домом, находившимся между двумя каменными флигелями в самом дворе. При том же сараи, конюшни, людския избы и проч. представляли в дворе неприятные виды. Князь повелел ничему не быть. В три дня все исчезло, и так изглаждено было, что и следов ничему не осталось. Тогда обнаружилась вся огромность здания. Двор явился чистый и пространный; из всего фасада видна была площадь, уготованная для народа; на месте бывшего деревянного дома воздвигнуты против самого главнаго входа триумфальные ворота, украшенные изображениями разных победоносных знаков и оружий; по обеим сторонам флигелей, вместо решетки, которой тут по плану быть должно, сделана небольшая стена или ограда, убитая ельником. На ней выведены из дерева фигуры для иллюминации. Между тем как все cиe приготовлялось снаружи, внутри дома прибавлены многия украшения. Таким образом, последние дни святой недели протекли в приготовлениях. Общее было мнение, что празднество будет в день рождения императрицы, т. е. в понедельник на Фоминой неделе; потом сказали, во вторник и в пятницу; но в оба сии дня было только повторение кадрили и небольшие балы, какие обыкновенно в такие дни бывали, т. е. такие, в кои стол бывал на сто восемьдесят и никогда не меньше как на сто курвертов; в кои одна уха стоила свыше тысячи рублей, ибо ею наполняли преогромную семи– или восьмипудовую серебряную чашу: два человека стоя раздавали всему столу, и по раздаче оставалось еще для толикого же числа гостей, словом, такие балы, кои всякий раз стоили до четырнадцати тысяч. Все cиe, однако же, пишу по слухам и уверениям других.

Наконец для сего беспредметного торжества назначено 28 апреля. По причине многократных отлагательств никто сему не верил до получения билета, кои большей частью были раздаваемы в тот самой день поутру. По билетам приглашены были только первые пять классов и из низших лучшие фамилии; однако же и без приглашения многие нашли способ веселиться и пиршествовать в сем маскараде. Утро сего дня, после продолжавшейся холодной и отчасти снежной и дождливой погоды, предвозвещало хорошее время; но скоро погода переменилась. Во весь день шел дождь и холод был чувствительный. С утра на площадке, сделанной у стены, расположены были для народа съестные припасы; но для питья никакого вина не было, а только медовый квас и простывший сбитень расставлен был в небольших кадках. Стена же вся увешана была разными, к мужскому одеянию служащими, вещами; как то: сапогами, котами, онучами, лаптями, шляпами, кушаками и проч., всего куплено на три тысячи рублей, но и сему цену несравненно возвышают. Время для маскерада назначено было в 5 часов; однако же народ начал собираться почти с утра. Разнесшийся в черни слух, что станут хватать в солдаты тех, которые что возьмут из выставленных вещей, худая погода, работный день и самая теснота места – все сии обстоятельства стечение народа уменьшили.

Съезд господ начался в три часа. Сперва кареты ехали как обыкновенно, в один ряд; потом мало-помалу до того умножились, что в четыре и пять рядов пред княжеским домом стеснялись, и в 7-м еще часу вся улица, от княжеского до Литейного дома, занята была идущими каретами. Казалось, что весь город стекался видеть cиe позорище. О множестве ехавших из того заключить можете, что вся императорская фамилия принуждена была останавливаться на дороге. Многие, проехав мимо, возвращались домой посторонними дорогами, а прочие оставались дожидаться народного угощения, не включая сюда приглашенных в маскарад. Между тем как зрители ожидали народного угощения, произошел довольно забавной случай. Для начатия оного определено было дать знак игранием на трубах, и не прежде, как по прибытии императрицы. Прибытия ее ожидали в 5 часов, но уже проходил и седьмой, а она еще быть не изволила. Чернь, ожидавшая целый день на дождливой погоде своего пира, с великим вниманием и нетерпеливостью ожидала знака. Немного уже ждать оставалось, как вдруг собака, выбежавшая промежду народа на площадь, все дело испортила. Не успела она появиться, в ту минуту стоявшие близ того места, где она показалась, закричали на нее и затопали. Cиe было знаком к начатию пира. Bсе со стремлением кинулись хватать, что было представлено. Прежде, нежели определенная стража опамятовалась от изумления, все во мгновение ока было разорвано. Но многие дорого за сию ошибку заплатили. Караульные, наступивши на них всею силою, обратили в бегство. Солдаты прикладами, казаки плетьми, полицейские трубами заливными в такой страх привели чернь, что она опрометью бросилась назад, давя друг друга. Вскоре опять все утихло; но как ничем уже было испорченного не поправить, то и повелено было окончить начатое прежде прибытия императрицы. Она изволила прибыть со всем царскому сану приличным великолепием после семи часов и при входе встречена светлейшим князем и препровождена в галерею.

Простенки между окнами снизу доверху покрыты большими стенными подсвечниками, сделанными, для большегo блеску, из белой жести наподобие солдатских султанчиков, если разделить их на две половинки. На каждом пере сверху, где оное маленько к нему загибается, приделана для свечи трубочка; весь же венчик увешан гранеными хрусталями, какие обыкновенно бывают на люстрах; а подле оных большие стеклянные сосуды разных цветов. Все cиe при освещении издавало блеск, глаза ослепляющий. В первой колоннаде, по обеим сторонам от входа из пантеона, сделано между колоннами по три ложи, кои снаружи убраны подзорами из белой и зеленой тафты с отменным вкусом; от подзоров вниз по столбам опускаются занавесы из такой же тафты, так что каждая ложа представляет снизу, если стать между столбами, прекрасный балдахин. Оныя определены были для знатных особ, более женского пола. Противолежащая же колоннада отделяет от галереи сад, коего украшения еще блистательнее, ибо большая часть оных состоит из зеркал. По обоим концам сей колоннады, между последними двумя столбами, поставлены превеликие зеркала, увитыя зеленью и цветами. В них представляется троякая длина оных. В саду, против самой средины галереи, близ колоннады, воздвигнут род жертвенника о 8-ми вокруг стоящих столбах, имеющих в диаметре больше аршина и высотою своею равняющихся колоннам галереи. Верх оного сведен куполом, пол выстлан серым мрамором. Среди сего алтаря, на подножии из красного мрамора, стоит образ Екатерины, иссеченный из чистейшего белого мрамора в рост человеческий, во образе божества, в длинном римском одеянии. Вид ее обращен к галерее; в одной руке держит скипетр, а другая, простертая, положена на раскрытую книгу, лежащую на усеченном столбе. У ног ее – рог изобилия, из коего сыплются ордена и деньги. На подножии златыми буквами начертана надпись: «Матери отечества и мне премилосердой»... Столбы сего жертвенника также украшены вверху гирляндами, висящими на голубых лентах. От оных спускаются, до половины высоты столбов, венки, сплетенные из цветов, в средине коих повешены из разноцветнаго стекла сделанные, граненые и хрусталями унизанные, лампадки. Столбы, по самой средине, также препоясаны цветами; и от пояса опускаются вокруг цепи из цветов. <...>

Теперь обозрим, ваше сиятельство, хотя мимоходом, покои, приготовленные для маскарада. Они разделяются на две половины и находятся за колоннадою, противоположенною саду. В первую вход от дивана, а во вторую – от оркестра между столбами. Половина, от дивана начинающаяся, приуготовлена для принятия императорской фамилии. Первый покой убран картинами живописными, о коих работе судить не умею. Для человека, не знающаго цены оных, наиболее поразительно расположение; видно, что, поспешая их расставлять, смотрели больше на форму, нежели на содержание. На стене, противоположенной первым дверям, видны картины мифологического содержания. Изображения на них прелестны. С одной стороны Леда, лежащая в страстном положении с Юпитером во образе лебедя; с другой – нагая, красотою и стройностию тела ослепляющая дочь ее Диана; вверху нимфы или другия прекрасные божества, купающиеся в источнике. Занявшись столь пленительными предметами, не можно не удивиться, увидев образ Рождества Спасителя среди оных. На мраморном подзеркальном столике сего покоя стоят пребогатые, некогда герцогини Кингстон принадлежавшие часы на золотом или бронзовом вызолоченном слоне, который при игрании курантов движет глазами, ушами и хвостом. Украшения оных вообще драгоценны. Говорят, что цена их 15 тысяч. Другой после сего покой убит предорогими обойными картинами священного содержания; всех их только три, по одной на каждой стене. Сколь они ни велики, но не покрывают всех стен; все пространство с боков, не занятое картинами, покрыто зеленою тафтою, сложенною мелкими складками с выпуклостью; складки имеют вид раздвоенной в длину палки. Пространство же между картинами и потолком, в ширину с аршин, убрано вокруг всего покоя подзором из зеленой и белой тафты с редким вкусом... Из сего покоя входят в тот ряд покоев, которой составляет первый и главный фасад. В первом покое, от оркестра, сделан пышный диван, занимающий большую половину оного, из малинового штофа с белым подзором. Стены сей горницы выкрашены малиновою же краскою и убраны хорошими и худыми эстампами, коих рамы обложены гирляндами и венками из цветов; другой покой ничего особливого не заключает, убран живописными картинами и старинного вкуса штофными, малиновыми мебелями. Из оного входят в прежде объявленной ряд покоев; всех их от флигеля до флигеля десять... Все главного фасада покои убраны на скорую руку живописными картинами и эстампами по раскрашенным стенам. Bсе двери и окна уставлены стаканчиками в два ряда. Под карнизами к потолку и в простенках окон выведены разные из дерева узоры, по которым также расставлены были разноцветные огни. Bсе покои, будучи освещены, производили обворожительное действие. Самые же флигели не убраны; правый заключает кухни, а левый вовсе внутри не отделан.

Остается упомянуть о самом маскераде. Императрица первее всего изволила прийти в галерею. Тут встречена кадрилью, выходившей из сада. С музыкою оной соединялся громогласный хор. Кадриль одета была блистательнейшим образом. Каждый платья делал от себя. Кавалеры одеты были в испанскую одежду, а дамы – в греческую. У дам как чалмы, так и платья богато вышиты золотом; пояса и ожерелья блистали драгоценными каменьями. Кадриль состояла из 24 пар и разделялась на две колонны... Танец начинается маршем, потом превращается в греческий и весь продолжается не больше четверти часа. В 8 часов началось театральное представление. Между тем как оное продолжалось, зажигали иллюминацию. Для сего, по уверению офицеров, бывших при сей должности, употреблено 300 человек, и едва в полтора часа все зажечь успели. По окончании представления, при котором я не был, императрица со всею свитою и публикою опять изволила прийти в галерею и ходить по саду и по всем покоям. После еще раз танцевали кадриль, а потом обыкновенные контрдансы. В 11 часов начался ужин, стол был накрыт более нежели на пятьсот приборов, и только для дам; а кавалеры, не садясь, должны были дамам прислуживать. Лучшая часть оного расположена в театре. На месте самых явлений стол накрыт для кадрили. Для прочей публики – в партере, а императорская фамилия со свитою своею изволила кушать между партерой и сценою, на особливо приуготовленном столе, лицом к партере. Стол сей имел такой же вид, как и самая партера, т. е. амфитеатром; ибо оный сделан был на самых лавках, партеру составляющих, так что две лавки, поставив ровно, покрывали доскою, которая и составляла стол. Таким образом, вся партера превратилась в узкие длинные столики, за коими сидели так, как во время зрелища. Для освещения стола поставлены были с огнем великие стеклянные братины, или чаши, расписанные разными красками, от которых свет издавался всяких цветов. Из кавалеров сидели только принцы. Прочие должны были прислуживать дамам; но как многие утомлены были танцами, то, забыв и оставив своих дам, думали только об отдохновении, почему дамы весьма худо были угощаемы. Кроме стола в театральном зале, находилось множество малых столов в ближайших от оного покоях, так что даже и кушанья для всех недостало. При столе не было наблюдаемо никакого порядка; одни вставали, другие садились; иные ели ходя, и cиe продолжалось. Для услуги хотя множество было придворных служителей, но все более употреблялись ливрейные княжеские слуги, коими наряжены были гвардейские солдаты. Одних лакеев было 80; кроме оных, 12 гусар, двенадцать егерей и четыре преогромных гайдука. У всех ливрея палевая с голубым, с серебряным позументом. Отменны были гусарские платья. У гайдуков длинное польское или черкесское. Стол продолжался за полночь; после стола проиграл орган, и была вокальная и инструментальная музыка. Императрица, послушав мало, изволила отбыть со своей фамилией, а публика веселилась до совершенного рассвета. По отбытии ее еще продолжалась музыка. Между прочими пели со всеми инструментами одну любимую князем и ныне всем городом малороссийскую песню... В саду на пруде приуготовлена была китайская шлюпка и несколько других с тем, чтобы гребцы под начальством какого-то надворного советника пели гребецкие песни; но худая погода быть сему не дозволила.