Текст книги "Россия. Автобиография"

Портрет Екатерины II
Павел Сумароков

Правление Екатерины традиционно считается «золотым веком» в истории России. Россия становится одной из самых развитых европейских стран, русская культура и наука не уступают европейскому уровню: В. Н. Татищев и М. В. Ломоносов закладывают основы отечественной исторической науки; «певец Фелицы» Г. Р. Державин превозносит боготворимую им повелительницу, подвиги ее воинов и мудрость правления; развертывают деятельность русские просветители: увеличивается издательская деятельность Н. И. Новикова, выступает с комедиями «Бригадир» и «Недоросль» Д. И. Фонвизин; в архитектуре торжественное елизаветинское барокко, крупнейшим представителем которого являлся Ф. Б. Растрелли, сменяется классицизмом. Обширный внутренний рынок, активизация внешней торговли привели к тому, что строились уникальные здания общественного характера – биржи и банки, казенные административные здания, за счет жилой застройки усадебного типа быстро росли города, для руководства градостроительной деятельностью в 1762 году была учреждена «Комиссия о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы», которая создала также генеральные планы 24 городов, в екатерининское время работали такие архитекторы, как Ю. М. Фельтен, К. М. Бланк, А. Ринальди, В. И. Баженов, И. Е. Старов, Дж. Кваренги, а на берегах Невы перед незаконченным строительством Исаакиевского собора в 1782 году Екатерина возвела конный памятник Петру Великому (скульпторы Э. М. Фальконе и М. А. Колло).

О том, какое впечатление Екатерина производила на окружающих и как управляла, оставил воспоминания гвардейскийофицер П. И. Сумароков, много общавшийся с доверенной фрейлиной императрицы Марией Саввишной Перекусихиной.

Екатерина была роста среднего, стройного стана, отличной красоты, следы которой не истребились до самой ее кончины. На голубых глазах изображались приятность, скромность, доброта и спокойствие духа. Говорила тихо, с выжимкою, несколько в горло; небесная улыбка обворожала, привлекала к ней сердца. Приближенные расставались с нею преисполненными преданности и удивления. Сколь ни старалась она скрывать важность своего сана, но необыкновенно величественный вид вселял уважение во всяком; не видавший ее никогда признал бы императрицу и среди толпы. Г. Танненберг говорит: «Она рождена быть владычицею народов». Принц де Линь пишет: «Екатерина во всякой участи была превосходною женою; звание императрицы более всего ей приличествовало, великость души, обширный разум равнялись с пространством ее державы».

Она получила от природы весьма крепкое сложение, однако часто мучилась головною болью, которая почти всегда сопровождалась коликою. Со всем тем не любила врачевания, и когда однажды лейб-медик Рожерсон уговорил ее принять лекарство, то он от радости, потрепав ее по плечу, вскричал: «Браво! Браво, мадам!» Екатерина нимало тем не оскорбилась, зная, что сие происходило от сильного чувства преданности. Сей достойный врач пользовался великим уважением в столице более за то, что охранял здравие Екатерины.

Она имела в себе столь много электричества, что, когда чистили байкою шелковые платки, которыми она, ложась спать, повязывала голову, и простыни, вылетали искры с треском. Однажды г. Перекусихина, прикалывая ей что-то, почувствовала толчок в палец, электричество несколько раз повторялось, и она сказала: «Я переговорю об этом с Рожерсоном».

Все чувства ее были нежны, крепки, но слух имел нечто странное: звуки инструментов доходили до каждого уха различно, от какового разнообразия она к гармонии музыки казалась равнодушною. Сколько ни старались при воспитании, сколько сама ни желала научиться сему приятному искусству, все опыты оказались тщетными. Для сокрытия сего, равно для ободрения изящных талантов, всегда поручала кому-нибудь из знатоков подавать ей знак к рукоплесканию, а при пении дуэта из «Армиды» Тодиею с Маркезием объявила, что и она в первый раз ощутила восхищение.

Екатерина была нрава тихого, спокойного, веселого и в противоположность тому иногда весьма вспыльчивого. Состав ее казался сотворенным из огня, которым она искусно управляла, и что служило бы пороком в другом, то в ней обращалось в достоинство. От сего полного над собою владычества резко приходила к гневу; при досаде, неудовольствии расхаживала по комнате, засучивала рукава, пила воду и никогда при первом движении ничего не предпринимала. Мы увидим несколько тому примеров. Кто, украшаясь мудростью, может так располагать собою, тот достоин повелевать вселенной.

Оплошность, медленность, недогадливость служителей извиняла снисходительно и при необходимости упрекала с кротостью, с равнодушием, как мать, поучающая своих чад. Никто не слыхал от нее грубого изречения, милость с нежностью управляла ее устами. Приветливость, ободрение, доставление приятностей входили в ее правила. Милостивой взор с улыбкою, тихий вопрос с простосердечием, ответ с благосклонностью влекли к ней сердца. Она обладала превосходным мастерством давать оттенки всякой своей речи, всякому своему движению и даже взгляду. Ничто не терялось, ничто напрасно не делалось, все имело свою особливую цену, и таковое различие было размером уважения или холодности. Она кланялась, принимала вельмож не одинаково, но смотря по достоинствам, годам, заслугам: Ивана Ивановича Неплюева, Василия Ивановича Суворова целовала в щеку, пред графом Минихом, графом Разумовским, фельдмаршалом князем Голицыным, графом Румянцевым, князем Шаховским привставала со стула. Сии особы, как блестящие планеты вокруг солнца, озаряли многих, имели к ней свободный доступ во всякое время, она оставляла дела, чтоб не заставить их дожидаться. Они говорили с ней смело, откровенно и будто выходили из круга подданных. «Что тебе сказала императрица? заметила ли такого-то? как взглянула на того-то?» – было общими вопросами.

Мы находим в ней некое чудесное привлечение, чему остались еще свидетели. Животные любили ее. Чужие собаки, прежде незнакомые, прыгая, бежали, ласкались к ней, оставляли хозяев и потом повсюду за ней следовали. Были примеры, что иные из них отыскивали в обширном дворце ходы, двери и являлись, чтоб улечься у ног ее. Обезьяны ползали по ее шее и огрызались на всех других, одна злобная бросилась с плеча Екатерины на великую княжну и больно оцарапала. Американские вороны, попугаи, параклитки сердились на приближавшихся, одна Екатерина была ими любима. Они издалека узнавали ее голос, распускали крылья и, преклоняя головы, будто платили кротостью за кротость. Голуби после сильного пожара слетелись сотнями к ее окнам и обрели при великолепных чертогах спокойное, надежное себе пристанище. Определили им пшеницу, колокольчик созывал их к корму, и она, смотря на то, утешалась.

В один из съездов ко двору она прежде выхода приметила, что кучер, сойдя с козел, гладил, трепал поочередно своих лошадей. «Я слыхала, – сказала она, – что кучерскими ухватками называют у нас грубые, жестокие поступки; но посмотрите, как этот ласково обходится, он, верно, добрый человек, узнайте, чей он». Справились и донесли, что он принадлежал князю Шаховскому, позвали сего к ней и она ему сказала: «К вашему сиятельству есть челобитчица».

– Кто бы, ваше величество?

– Я, – отвечала она, – ваш кучер добросовестнее своих товарищей, я любовалась его обращением с лошадьми, пожалуйста, прибавьте ему за то жалованья.

– Исполню немедленно ваше приказание.

– А чем же вы наградите его? Скажите мне.

– По пятидесяти рублей в год.

– Очень довольна и благодарна вам.

И кучер получал награду от князя по именному указу. Благодетельная ее душа покоила все роды.

Екатерина любила долго спать, однако пробуждалась всегда в 6 часов и не требовала никакой себе прислуги. Сама обуется, оденется, зажжет свечу, разложит дрова в камине, и тогда как большая часть людей еще не пробуждалась во дворце, она поспешала к своей обязанности. До такой-то степени она дорожила спокойствием последнего из своих подданных! Однажды во время такого уединения, когда пылал огонь в камине, когда все вкруг ее безмолвствовало, раздался дикий, неизвестно откуда, голос: «Потушите, потушите скорее огонь!» Изумленная тем Екатерина спросила:

– Кто там это кричит?

– Я, – отозвался сквозь пустоту трубочист.

– А с кем ты разговариваешь теперь?

– Ох, знаю, знаю, что с императрицею, только погасите скорее, мне стало очень горячо.

Она принесла кружку воды, залила дрова и, узнав по этой чудной аудиенции, что труба от самого верха была прямая, приказала исправить оную.

В преклонных годах она звонила в колокольчик, и Марья Саввишна Перекусихина являлась первая к ее постели. Иногда сия находила ее опять погруженною в сладкую дремоту, не хотела тревожить и в ожидании пробуждения садилась на софе против ее и сама дремала. Случилось, что таким образом Екатерина проспала лишний час и, раскрыв глаза, упрекала в снисхождении. «О, какое наслаждение! – сказала она. – Для чего не могу и я пользоваться столь бесценным успокоением!»

От постели переходила Екатерина в другую комнату, где находила теплую воду для полоскания горла, омовения и лед для обтирания лица. Камер-медхен, камчадалка Екатерина Ивановна, взятая ко двору еще при императрице Елизавете, часто была неисправною и однажды забыла приготовить воду. Императрица долго дожидалась, сердилась и в нетерпении сказала окружающим: «Нет, это уже слишком часто, взыщу непременно». Вошла виновная, и вот в чем заключилось обещанное наказание. «Скажи мне, пожалуй, Екатерина Ивановна, – спросила она, – или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Станется, что выйдешь замуж, то неужели не отвыкнешь от своей беспечности, ведь муж не я, право, подумай о себе!»

По окончании краткого утреннего устройства она вступала в кабинет, куда приносили ей левантский кофе, весьма крепкий; клали фунт на пять чашек, и оный кушала с густыми сливками. Ежедневное это питие все находили вредным, кофишенки, лакеи добавляли воды в остаток, после их истопники еще переваривали, и тогда только оказывался вкус обыкновенного кофия. Она приметя, что представший ей докладчик Кузьмин озяб, кликнула камердинера и сказала просто: «Сварите нам кофию». Сей подумал, что императрица в другой раз требует оного для себя, удивился, принес сваренный по обыкновению, но, когда она указала на прибор Кузьмину, и он выпил одну чашку, в ту же минуту почувствовал великое трепетание сердца.

Усевшись наедине за дела, никогда не беспокоила других; сама отворит дверь, выпустит своих собачек, поднимет или опустит шторы. Всякому входящему к ней лакею, истопнику всегда говорила ласково, приветливо, например: «Потрудись пожалуй, спасибо, очень довольна». Занятия продолжались до 9 часов, и по раздаче сахара, гренков собачкам входили к ней разные должностные с бумагами.

Первый входил обер-полицмейстер с докладом о происшествиях, о ценах на жизненные припасы и о молве народной. Самые неважные обстоятельства доходили до ее сведения не в виде вероятия, а только для соображений. Она была любопытна, желала знать мнения подданных, дорожила ими, предупреждала неудовольствия, неправые толки разглашениями от себя или отменяла свои предположения, пеклась о невозвышении цен на первейшие потребности. При отсутствии из Петербурга, лишь узнала, что прибавилась цена по копейке на фунт говядины, писала к главнокомандующему, чтоб призвал мясников и определил таксу. Она управляла столицей, как ревностный генерал-губернатор.

После обер-полицмейстера вступали генерал-прокурор с мемориями, приговорами Сената, докладными важными делами по губерниям. Генерал-рекетмейстер с рассмотренными тяжбами. Губернатор, президенты Государственных коллегий в назначенные дни. Вице-губернатор и прокурор один раз в неделю. Статс-секретари с прошениями милостей, наград, с жалобами на правительства. Пред нею всегда находились изображение Петра Великого, табакерка с его портретом, и она мысленно вопрошала его: что бы он повелел при таком-то случае? Чем бы разрешил подобное обстоятельство? Пишучи, она много нюхала табаку, лейб-медик Рожерсон запретил то, и камердинеры имели для нее рульной в своих табакерках.

Все часы были распределены, бумаги по статьям лежали на определенных местах, особы с отличными способностями, разделяя с нею труды, пользовались доверенностью, привыкали к должностям, к ее нраву, правилам. Всякой знал, что когда делать, и единообразие в сем никогда не изменялось. Кто видел это при восшествии ее на престол, тот не примечал никакой в том перемены чрез 34 года, до самой ее кончины.

Пожалуй, прекрасно характеризует Екатерину еще и то обстоятельство, что в 1770 году, сознавая опасности оспы, она первой в России сделала прививку от этой болезни себе и своему сыну Павлу. Как вспоминал врач Т. Димсдейл: «Ее императорское величество, беспрестанно пекущаяся о благополучии своих верных подданных, не только осмелилась быть из первых, чтобы привить себе оспу, но еще и всемилостивейше повелела обнародовать во всем государстве описание достойных примечания обстоятельств сей болезни с тем намерением, чтоб и другие, употребляя те же средства, удобно предохраняли себя от опасностей, могущих случиться в сей зловредной болезни».

При Екатерине произошло расширение и закрепление прав дворянства: «Жалованная грамота» 1785 года освобождала дворян от обязательной службы, подушной подати и телесных наказаний и признавала «благородным сословием». «Жалованная грамота городам» того же года делила население городов на шесть разрядов (первый – дворяне и высшие чиновники, второй – купцы, третий – ремесленники, четвертый – иноземцы и иногородние, пятый – «именитые»: банкиры, художники, поэты и писатели, шестой – посадское население) и учреждала новые органы местного самоуправления – городскую думу и ее руководство (так называемую «шестиглавую думу»).

Прежнее увлечение императрицы французской философией Просвещения прекратилось сразу после Великой французской революции 1789 года, и многие русские либералы, привыкшие к свободомыслию, пострадали за свою либеральность. Так, Екатерина приказала выслать всех подозреваемых в симпатиях Французской революции, были закрыты журналы просветителя Н. И. Новикова, а сам он оказался в тюрьме, тогда как А. Н. Радищева, автора «Путешествия из Петербурга в Москву», опубликованного в 1790 году, в котором императрица увидела призыв к революции, сначала приговорили к смертной казни, но позже заменили ее 10-летней ссылкой в Сибирь. «Тартюф в юбке» сбросил маску.

Суворов
Денис Давыдов

В середине 1780-х годов Турция вновь объявила войну России, пытаясь вернуть Крым. В этой войне ярко проявился полководческий талант А. В. Суворова, командовавшего русской армией. Он дважды разгромил превосходящие силы турок – у Фокшан и на реке Рымник (нынешняя Румыния), а в 1790 году штурмом захватил крепость Измаил. На море русский флот под командованием Ф. Ф. Ушакова также одерживал победы – у острова Тендра и при мысе Калиакрия. В 1791 году был заключен Ясский мир, по которому Россия присоединила Крым.

Денис Давыдов, герой Отечественной войны 1812 года, встретился с Суворовым в 1793 году, еще мальчишкой. Эта встреча произвела на него столь сильное впечатление, что он навсегда сохранил ее в своей памяти. Впоследствии Давыдов опубликовал воспоминания «Встреча с великим Суворовым», в которых поведал о своей встрече со знаменитым полководцем и о многих эпизодах из личной и воинской жизни Суворова.

С семилетнего возраста моего я жил под солдатскою палаткой, при отце моем, командовавшем тогда Полтавским легкоконным полком, – об этом где-то было уже сказано. Забавы детства моего состояли в метании ружьем и в маршировке, а верх блаженства – в езде на казачьей лошади с покойным Филиппом Михайловичем Ежовым, сотником Донского войска.

Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря? А тип всего военного, русского, родного военного, не был ли тогда Суворов? Не Суворовым ли занимались и лагерные сборища, и гражданские общества того времени? Не он ли был предметом восхищений и благословений, заочно и лично, всех и каждого? Его таинственность в постоянно употребляемых им странностях наперекор условным странностям света; его предприятия, казавшиеся исполняемыми как будто очертя голову; его молниелетные переходы, его громовые победы на неожиданных ни нами, ни неприятелем точках театра военных действий – вся эта поэзия событий, подвигов, побед, славы, продолжавшихся несколько десятков лет сряду, все отзывалось в свежей, в молодой России полной поэзией, как все, что свежо и молодо.

Он был сын генерал-аншефа, человека весьма умного и образованного в свое время; оценив просвещение, он неослабно наблюдал за воспитанием сына и дочери (княгини Горчаковой). Александр Васильевич изучил основательно языки французский, немецкий, турецкий и отчасти итальянский; до поступления своего на службу он не обнаруживал никаких странностей. Совершив славные партизанские подвиги во время Семилетней войны, он узнал, что такое люди; убедившись в невозможности достигнуть высших степеней наперекор могущественным завистникам, он стал отличаться причудами и странностями. Завистники его, видя эти странности и не подозревая истинной причины его успехов, вполне оцененных великой Екатериной, относили все его победы лишь слепому счастию.

Суворов вполне олицетворил собою героя трагедии Шекспира, поражающего в одно время комическим буфонством и смелыми порывами гения. Гордый от природы, он постоянно боролся с волею всесильных вельмож времен Екатерины. Он в глаза насмехался над могущественным Потемкиным, хотя часто писал ему весьма почтительные письма, и ссорился с всесильным австрийским министром, бароном Тугутом. Он называл часто Потемкина и графа Разумовского своими благодетелями; отправляясь в Италию, Суворов пал к ногам Павла.

Было ли это следствием расчета, к которому он прибегал для того, чтобы вводить в заблуждение наблюдателей, которых он любил ставить в недоумение, или, действуя на массы своими странностями, преступавшими за черту обыкновения, он хотел приковать к себе всеобщее внимание?

Если вся жизнь этого изумительного человека, одаренного нежным сердцем, возвышенным умом и высокою душой, была лишь театральным представлением и все его поступки заблаговременно обдуманы, – весьма любопытно знать: когда он был в естественном положении? Балагуря и напуская на себя разного рода причуды, он в то же время отдавал приказания армиям, обнаруживавшие могучий гений. Беседуя с глазу на глаз с Екатериной о высших военных и политических предметах, он удивлял эту необычайную женщину своим оригинальным, превосходным умом и обширными разносторонними сведениями; поражая вельмож своими высокими подвигами, он язвил их насмешками, достойными Аристофана и Пирона. Во время боя, следя внимательно за всеми обстоятельствами, он вполне обнимал и проникал их своим орлиным взглядом. В минуты, где беседа его с государственными людьми становилась наиболее любопытною, когда он, с свойственной ему ясностью и красноречием, излагал ход дел, он внезапно вскакивал на стул и пел петухом либо казался усыпленным вследствие подобного разговора; таким образом поступил он с графом Разумовским и эрцгерцогом Карлом. Лишь только они начинали говорить о военных действиях, Суворов, по-видимому, засыпал, что вынуждало их изменять разговор, или, увлекая их своим красноречием, он внезапно прерывал свой рассказ криками петуха. Эрцгерцог, оскорбившись этим, сказал ему: «Вы, вероятно, граф, не почитаете меня достаточно умным и образованным, чтобы слушать ваши поучительные и красноречивые речи?» На это Суворов возразил ему: «Проживете с моих лет и испытаете то, что я испытал, и вы тогда запоете не петухом, а курицей». Набожный до суеверия, он своими причудами в храмах вызывал улыбку самих священнослужителей.

Многие указывают на Суворова как на человека сумасбродного, невежду, злодея, не уступавшего в жестокости Атилле и Тамерлану, и отказывают ему даже в военном гении. Хотя я вполне сознаю свое бессилие и неспособность, чтобы вполне опровергнуть все возводимые на этого великого человека клеветы, но я дерзаю, хотя слабо, возражать порицателям его.

Предводительствуя российскими армиями пятьдесят пять лет кряду, он не сделал несчастным ни одного чиновника и рядового; он, не ударив ни разу солдата, карал виновных лишь насмешками, прозвищами в народном духе, которые врезывались в них, как клейма. Он иногда приказывал людей, не заслуживших его расположения, выкуривать жаровнями. Кровопролитие при взятии Измаила и Праги было лишь прямым последствием всякого штурма после продолжительной и упорной обороны. Во всех войнах в Азии, где каждый житель есть вместе с тем воин, и в Европе во время народной войны, когда гарнизоны, вспомоществуемые жителями, отражают неприятеля, всякий приступ неминуемо сопровождается кровопролитием. Вспомним кровопролитные штурмы Сарагосы и Тарагоны; последнею овладел человеколюбивый и благородный Сюшет. Вспомним, наконец, варварские поступки англичан в Индии; эти народы, кичащиеся своим просвещением, упоминая о кровопролитии при взятии Измаила и Праги, умалчивают о совершенных ими злодеяниях, не оправдываемых даже обстоятельствами. Нет сомнения, что, если б французы овладели приступом городами Сен-Жан-д’Акр и Смоленском, они поступили бы таким же образом, потому что ожесточение осаждающих возрастает по мере сопротивления гарнизона. Штурмующие, ворвавшись в улицы и дома, еще обороняемые защитниками, приходят в остервенение; начальники не в состоянии обуздать порыв войск до полного низложения гарнизона.

Таким образом были взяты Измаил и Прага. Легко осуждать это в кабинете, вне круга ожесточенного боя, но христианская вера, совесть и человеколюбивый голос начальников не в состоянии остановить ожесточенных и упоенных победою солдат. Во время штурма Праги остервенение наших войск, пылавших местью за изменническое побиение поляками товарищей, достигло крайних пределов. Суворов, вступая в Варшаву, взял с собою лишь те полки, которые не занимали этой столицы с Игельстромом в эпоху вероломного побоища русских. Полки, наиболее тогда потерпевшие, были оставлены в Праге, дабы не дать им случая удовлетворить свое мщение. Этот поступок, о котором многие не знают, достаточно говорит в пользу человеколюбия Суворова.

В это время здравствовал еще знаменитый Румянцев, некогда начальник Суворова, и некоторые другие вожди, украшавшие век чудес – век Екатерины; но блеск имен их тонул уже в ослепительных лучах этого самобытного, неразгадываемого метеора, увлекавшего за собою весь мир чувств, умов, вниманий и доверенности своих соотчичей, и увлекавшего тем, что в нем не было ни малейшего противозвучия общей гармонии мыслей, поверий, предрассудков, страстей, исключительно им принадлежащих. Сверх того, когда и по сию пору войско наше многими еще почитается сборищем истуканов и кукл, двигающихся по средству одной пружины, называемой страхом начальства, – он, более полустолетия тому назад, положил руку на сердце русского солдата и изучил его биение. Он уверился, вопреки мнению и того и нашего времени мнимых наблюдателей, что русский солдат если не более, то, конечно, не менее всякого иностранного солдата причастен воспламенению и познанию своего достоинства, и на этой уверенности основал образ своих с ним сношений. Найдя повиновение начальству – сей необходимый, сей единственный склей всей армии, – доведенным в нашей армии до совершенства, но посредством коего полководец может достигнуть до некоторых только известных пределов, – он тем не довольствовался. Он удесятерил пользу, приносимую повиновением, сочетав его в душе нашего солдата с чувством воинской гордости и уверенности в превосходстве его над всеми солдатами в мире, – чувством, которого следствию нет пределов.

Прежние полководцы, вступая в командование войсками, обращались к войскам с пышными, непонятными для них речами. Суворов предпочел жить среди войска и вполне его изучил; его добродушие, доходившее до простодушия, его причуды в народном духе привлекали к нему сердца солдат. Он говорил с ними в походах и в лагере их наречием. Вместо огромных штабов, он окружал себя людьми простыми, так, например, Тищенкой, Ставраковым.

Но к чему послужило бы – я скажу более, – долго ли продолжалось бы на своей высоте это подъятие духа в войсках, вверенных его начальству, если б воинские его дарования – я не говорю уже о неколебимой стойкости его характера и неограниченной его предприимчивости, – если б воинские его дарования хотя немного уступали неустрашимости и самоотвержению, которые он посеял в воинах, исполнявших его предначертания? Если б, подобно всем полководцам своего времени, он продолжал идти тесною стезею искусства, проложенною посредственностью, и не шагнул исполински и махом на пространство широкое, разгульное, им одним угаданное и которое до сей поры никто не посещал после него, кроме Наполеона?..

Суворов застал военное искусство основанным на самых жалких началах. Наступательное действие состояло в движении войск, растянутых и рассеянных по чрезмерному пространству, чтобы, как говорили тогда, охватить оба крыла противника и поставить его между двух огней. Оборонительное действие не уступало в нелепости наступательному. Вместо того чтобы, пользуясь сим рассеянием войск противника, ударить совокупно на средину, разреженную и слабую от чрезмерного протяжения линии, и, разорвав ее на две части, поражать каждую порознь, – полководцы, действовавшие оборонительно, растягивали силы свои наравне с наступательною армиею, занимая и защищая каждый путь, каждую тропинку, каждое отверстие, которым она могла к ним приблизиться. Некоторые – и те почитались уже превосходнейшими вождями, – некоторые решались изменять оборонительное действие в наступательное, растягивая силы свои еще более растянутых сил неприятельской армии, чтобы, с своей стороны, охватить оба ее крыла и поставить ее между двух огней обоих крыл своих. К этому надобно прибавить так называемые демонстрации отряженными для сего частями армии на далекое расстояние, отчего только уменьшалась числительная сила главной массы, определенной для боя. К демонстрациям можно присоединить фальшивые атаки, которые никого не обманывают; размеренные переходы войск, которые только способствовали неприятелю рассчитывать время их прибытия к мете, им назначенной, следственно и предупреждать намерения их начальника; и, наконец, большую заботливость о механическом устройстве подвозов с пищею в определенные сроки, чем о предметах, касающихся собственно до битв, и тем самым полное подданство военных соображений и действия соображению и действию чиновников, управляющих способами пропитания армии. Такова была стратегия того времени! Тактика представляла не менее нелепостей; когда дело доходило до сражения, важнейшие условия для принятия битвы состояли в избрании местоположения более или менее возвышенного, в примкнутии обоих крыл армии к искусственным или природным препятствиям и в отражении оттуда неприятельских усилий, не двигаясь с места. При нападении на неприятеля – употребление фальшивых атак, которые никого не обманывали, и действие более огнем, чем холодным оружием; нигде решительности, везде ощупь и колебание воли.

Можно представить себе, как поступил с таковыми преградами гений беспокойный, своенравный, независимый.

Еще полковником Астраханского гренадерского полка, на маневрах у Красного Села, где одна сторона предводительствуема была графом Паниным, а другая самой Екатериною, Суворов, который давно уже негодовал на методические движения, в то время почитаемые во всей Европе совершенством военного искусства, и на долговременную стрельбу во время боя – по мнению его ничего не решавшую, – осмелился показать великой монархине и своим начальникам образ действия, приличнейший для духа русского солдата, и испортил маневр порывом своевольным и неожиданным. Среди одного из самых педантических движений, сопряженного с залпами плутонгами и полуплутонгами, он вдруг прекратил стрельбу своего полка, двинулся с ним вон из линии, ворвался в средину противной стороны, замешал часть ее и все предначертания и распоряжения обоих начальников перепутал и обратил все в хаос. Спустя несколько месяцев, когда ему предписано было идти с полком из Петербурга в Ригу, он не пропустил и этого случая, чтобы не открыть глаз и не обратить внимания на пользу, какую могут принести переходы войск, выступающие из расчета, укоренившегося навыком и употребляемого тогда всеми без исключения. Посадив один взвод на подводы и взяв с ним полную казну и знамя, он прибыл в восемь дней в Ригу и оттуда донес нарочным о дне прибытия полка на определенное ему место рапортом в Военную коллегию, изумленную таковой поспешностью. Вскоре прибыла и остальная часть полка, но не в тридцать суток, как предписано было по маршруту, а не более как в четырнадцать суток. Одна Екатерина во всей России поняла и молодого полковника, и оба данные им наставления, и тогда же она сказала о нем: «Это мой собственный будущий генерал!»

После такого слова легко было и не Суворову идти к цели свободно и без опасения препятствий; что же должен был сделать Суворов с своею предприимчивостью, с своей железною волею? И как он этим воспользовался! Он предал анафеме всякое оборонительное, еще более отступательное действие в российской армии и сорок лет сряду, то есть от первого боевого выстрела до последнего дня своей службы, действовал не иначе как наступательно.

Он совокуплял все силы и всегда воевал одною массою, что давало ему решительное превосходство над рассеянным того времени образом действий, принятым во всей Европе, – образ действия, и поныне употребляемый посредственностью, следовательно, неослабно и беспрестанно, ибо везде дорывается она до власти преимущественно пред дарованием, по существу своему гордо-скромным.

Что касается до чистого боевого действия, Суворов или стоял на месте, вникая в движения противника, или, проникнув их, стремглав бросался на него усиленными переходами, которые доныне именуются суворовскими, и падал как снег на голову.

Следствием таких летучих переходов, предпринимаемых единственно для изумления неприятеля внезапным для него нападением во время его расплоха и неготовности к бою, было предпочтение Суворовым холодного оружия огнестрельному. И нельзя быть иначе: не вытягивать же линии и не завязывать дело канонадою и застрельщиками, чтобы, встревожив противника нечаянным появлением, дать ему время прийти в себя, оглядеться, устроиться и привести положение атакованного в равновесие с положением атакующего! И весь этот образ действия, им созданный, приспособлялся к местностям и обстоятельствам его чудесным, неизъяснимым даром мгновенной сметливости при избрании выгоднейшего стратегического пути между путями, рассекающими область, по которой надлежало ему двигаться, и тактической точки поля сражения, на коем надлежало ему сражаться. По этому пути и на эту точку устремлял он все свои силы, не развлекая их никакими посторонними происшествиями, случаями и предметами, как не отвлекал он до конца жизни мыслей и чувств своих от единственной господствовавшей над ним страсти – страсти к битвам и славе военной.