Текст книги "Россия. Автобиография"

Мы были в одно время весьма неприятно удивлены несколькими продольными неприятельскими выстрелами с правой стороны нашей батареи. Причина тому была перегнувшаяся линия нашего левого фланга по взятии французами Семеновских флешей, так что огонь французских батарей, направленный на нашу центральную батарею, названную Раевскою (бывшую предметом возобновляющихся усилий неприятеля овладеть ею), начал досягать до нас; мы подвинулись поэтому вперед; но вскоре увидели перед собою ряды неприятельской кавалерии. Это была кавалерия Латур-Мобура. Наполеон, временно утешенный взятием Семеновских флешей, направил в то время Мюрата с кавалерийскими корпусами Нансути и Латур-Мобура порешить с нами и с Шевардиным редутом, с оживлением восклицал: «Ils у vont, ils у vonts» («Они туда идут, они туда идут!»). Эта тяжелая туча, грозившая разгромом, разбилась о штыки каре наших гвардейских полков, Измайловского и Литовского, и была потом разгромлена нашими гвардейскими батареями его высочества и графа Аракчеева и отчасти 1-ю легкою ротою. Наполеон мечтал тогда, конечно, о Маренго и о Келлермане, но он имел дело не с австрийцами, и скоро последовало разочарование: большая часть знаменитой его кавалерии полегла на этом месте и не могла уже потом поправиться. Кавалерийская атака была повторена и нашла ту же участь. Явившаяся теперь перед нами кавалерия предприняла третью попытку; отброшенная опять кареями наших гвардейских полков, она обернула на нас и, заслонив собою действие своей артиллерии, дала возможность нашей батарее несколько вздохнуть и оправиться. Тогда кирасирский его величества полк двинулся для удержания атаки. Наш батарейный командир Столыпин, видев движение кирасиров, взял на передки, рысью выехал несколько вперед и, переменив фронт, ожидал приближения неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью; цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнем расстроить противника и тем подготовить верный успех нашим кирасирам. Неприятель смело шел малою рысью прямо на грозно ожидавшую его батарею; но в то время, когда неприятельская кавалерия была не далее 150 саженей от батареи, на которой уже наносились пальники, кавалерия эта развернулась на две стороны и показала скрытую за нею легковую конную батарею, снявшуюся уже с передков. Одновременно с обеих сторон разразились выстрелы. Неминуемая сумятица не могла не произойти временно на батарее при столь близкой посылке картечи: несколько людей и лошадей выбыло из строя; но, имея дело с кавалериею, у нас уже были приготовлены картузы для следующего выстрела, и я успел еще послать картечь из моего флангового орудия. Это был мой последний салют неприятелю... я вдруг почувствовал электрическое сотрясение, упал возле орудия и увидел, что моя левая нога раздроблена вдребезги... Я еще видел, как наши кирасиры, бывшие дотоле бездействующими зрителями, понеслись в атаку. Положение неприятельской батареи, конечно, было хуже нашей; выстрелом одного из наших единорогов, заряженного гранатою, взорван был там зарядный ящик; в густом облаке дыма нельзя было различить, что там происходило. Этим был прекращен артиллерийский поединок. Ответных выстрелов с неприятельской батареи уже не было. Наша кавалерия, как я впоследствии узнал, смяла неприятельскую и отбила из ее шести орудий два. В это же время мой товарищ, подпоручик Ваксмут, был ранен картечною пулею, которая засела у него под правою лопаткою. Рана Ваксмута была наскоро перевязана солдатами, и он до конца дела оставался на батарее, а под Столыпиным убита его лихая горская лошадь.

Возвратимся на батарею Раевского. Мы видели первый штурм и как дорого французы поплатились за временное завладение этою батареей»; тут полегли лучшие их генералы. Их дивизионные начальники сменялись один за другим. Их тридцатый полк был тут весь погребен, и вся дивизия Морана была почти истреблена. Вице-король Евгений отчаянно кидался от одной дивизии к другой, посылая адъютанта за адъютантом к Наполеону просить помощи. Блестящая кавалерийская атака Уварова привела вдруг в смятение всю неприятельскую армию и отвлекла бешеные усилия французов от нашего левого фланга (где русские, как говорит Сегюр, образовали себе в третий раз левый фланг перед Неем и Мюратом), равно как и от батареи Раевского. Эта атака, проникшая до неприятельских парков и обозов, совершенно смутила Наполеона. Нельзя не жалеть, что при этой атаке кавалерия не имела при себе конной артиллерии, что Кутузов скоро удовольствовался произведенною во французской армии тревогою и отозвал Уварова. Тут погиб добрый друг гвардейских артиллеристов, кавалергардский ротмистр Корсаков, одаренный богатырскою силою и которого сабля долго пролагала себе широкую дорогу в рядах неприятеля; но картечь пробила его латы. Этот маневр мог бы совершенно порешить успех битвы в нашу пользу. Только что кавалерия наша, попавшая под сильный огонь артиллерии, возвратилась в свою линию, начались опять одна за другой яростные атаки на курганную батарею Раевского. Меж тем как вице-король Евгений вел свои колонны на приступ, Коленкур, приняв начальство над кирасирами уже убитого Монбрена, обогнув батарею, проник в нее с тылу. Он погиб, а батарея была взята, но окупленная огромною потерею неприятеля. Здесь произошло то же самое, что и на левом фланге: тут были Барклай, Милорадович и Остерман под градом пуль. Первый, в генеральском мундире, со всеми звездами и в шляпе с султаном – так и мы его видели на левом фланге, – являлся везде в важный момент.

Перейдя через лощину на гребень перед Горками, они выстроили новые ряды, новые батареи, и «с этих вторых высот, – говорит Сегюр, – начали громить передовые высоты, которые нам уступили. Вице-король должен был прикрыть свои линии, едва переводившие дух, изнеможенные и растерзанные, за обрушенными ретраншементами, поставя солдат на колени в согбенном положении, в котором они оставались несколько часов, удержанные неприятелем, которого они удерживали». Нельзя не заметить при этом случае смелое действие двух орудий гвардейской конной артиллерии под командою подпоручика барона Корфа: эти два орудия удержали напор неприятельской колонны корпуса Груши, подскакав на самую ближнюю дистанцию и не опасаясь по завету Кутайсова потерять свои орудия, несколькими картечными выстрелами отбросили колонну; так что, когда рассеялся дым, вместо грозно шедшей колонны лежала груда трупов. «Аж черно да мокро!» – вырвалось у солдат. Так же поступил Корф вскоре против кавалерии и едва не попался в плен; его выручил дивизион кавалергардов и конной гвардии.

С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.

Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на правую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти; русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.

Последние выстрелы под Бородином уже в темноте были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты и примкнувшись к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.

Наполеон, возвращаясь раздосадованным от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда Молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу вторую позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает и чтоб он сделал все, что может для выполнения этого, и ничего более. Потом Наполеон скоро воротил Мортье, чтоб спросить, хорошо ли он его понял, предписывая ему отнюдь не завязывать дела и, главное, удержать поле сражения. Через час после того он опять повторил ему то же приказание: ни в коем случае не подвигаться и не отступать. Это слова находившегося при Наполеоне Сегюра. Но даже и это робкое желание Наполеона не было выполнено. Ночная атака Платова опять смутила всю армию, отступившую к Колоцкому монастырю. Смятение достигло до ставки Наполеона, так что его Старая гвардия стала в ружье, «се qui apres une victoire, parut un affront» («что казалось, после победы, позор»), прибавляет Сегюр. Конечно, слово «victoire» после всего им сказанного есть не что иное как сарказм. Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Коробьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4 орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27 августа Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновской. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску. История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.

Потеря обеих армий была огромная, и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20 000 гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов, была frappee de stupeur (поражена оцепенением), а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную. Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярною кавалериею и частию конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу; но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили.

Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение...» И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем государь может вознаградить тебя?» Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова; он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай отнюдь не с тем, чтобы сказать, что сражение проиграно, а что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве. Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его; но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position (крепкую позицию). Отсюда Кутузов, хотя он и жевал жареную курицу, послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался.

Поскольку Наполеону удалось сохранить гвардию, ударную силу его армии, Кутузов принял решение продолжать отступление. 1 сентября в подмосковных Филях состоялся военный совет, на котором решили оставить Москву и искать более выгодных условий для новой битвы.

Отечественная война 1812 года: французы в Москве, 2 сентября – 19 октября 1812 года
Николай Тихомиров

Н. И. Тихомиров – священник, отец которого стал очевидцем пребывания французов в Москве.

Я родился в 1819 году, в духовной среде; отец мой в то время был дьяконом при Троицкой церкви, что на Шаболовке за Москвой-рекой. С восьмилетнего возраста я стал сознавать и помнить окружающих меня людей и внешние предметы. Таким образом воспоминания мои о французах обнимают время с 1826 года до 1830 года, то есть до первой холеры, когда новые бедствия уже начинали притуплять впечатления прежних. Первое, что поразило мое детское воображение, это картина полного разорения моей родины, не изгладившегося до 1826 года. Вот в каком виде помню местность, окружающую меня: небольшая каменная церковь, от нее по линии в направлении к Калужским воротам тянулось несколько домов, пересекаемых пустырями; по другую сторону, южную церкви, стояли два дома, дьякона и священника, да внутри церковного погоста дома церковных причетников и просвирни, а далее по улицам, от дома священника до конца, тянулось пустое пространство, на коем между пустырей было не более двух-трех домов; противоположная сторона улицы представляла одно зрелище пустырей и пожарищ, кое-где огороженных заборами, где виднелись два небольших дома; так что из окон дома отца моего, начиная от Калужских ворот до Донского монастыря, открывалось взорам необъятное пространство разоренной и погоревшей местности, где только торчали трубы и развалины стен.

Хотя со времени французского погрома прошло не менее 14 лет, но память о том до того была жива в народе в описываемое время, что как будто тому прошло не более года; всюду, в домах и на улицах, иных разговоров не было, как о двенадцатом годе, у всех при встрече, после первых приветствий, разговор тотчас переходил к ненавистным французам, да и неудивительно: следы опустошений, произведенных ими, были еще перед глазами и поневоле вызывали в памяти минувшие бедствия. Мы, дети, видя кругом следы разорений, слыша разговоры о каких-то разорителях, которые грабили и жгли дома и церкви, убивали и захватывали в плен людей, спрашивали старших и узнавали, что «приходили на Москву войной французы с двунадесятью иноземными народами, всю Москву пожгли дотла и пограбили, и разорили, и осквернили церкви Божии, но Бог умилосердился над нами, помог русским одолеть врага и выгнать его из Москвы». Я с увлечением слушал такие рассказы, мысленно переносясь в прошлое, и как бы сам переживал то страшное время, под влиянием этих рассказов, а рассказчиков было немало, всегда готовых делиться своими воспоминаниями. Первые же рассказы слышал я, конечно, от своих отца и матери.

Вот что рассказывал мой отец.

Задолго до вступления в Москву французов носилась глухая молва, что неприятель идет на Москву; после Бородинской битвы французы, сломив последний оплот, бурным потоком ринулись на Белокаменную; здесь все заволновались; люди предусмотрительные и достаточные начали покидать город, люди недостаточные принуждены были или, оставшись в Москве, отдаться на произвол судьбы, или с отчаяния тоже бежать, куда глаза глядят. Отец мой, принадлежавший к числу последних, выездом медлил, не имея точных сведений о приближении врага и надеясь на обещания Ростопчина (комендант города. – Ред.) не впускать Наполеона в Москву, сбивавшие всех с толку. 1 сентября, ночью, поспешно прошли через Москву на Калужскую дорогу русские войска, отступавшие от самого Бородина; Ростопчин скрытно выехал из Москвы, велев выпустить из тюрем всех заключенных и приказав полиции выступить из города во Владимир. 2 сентября французы вступили в Москву, а народ, собравшись на Три Горы, ждал Ростопчина. Произошло в народе невообразимое смятение, раздались раздирающие сердце крики ужаса, плач, вопли, начался грабеж. Отец мой в невообразимом ужасе, взяв мою мать, полугодовую дочь и случившуюся тут тещу свою, стремительно бросился бежать по направленно к Серпуховской заставе, увлекаемый толпами бегущих. Страх сильно подействовал на мою мать: еще до вступления французов в Москву показались у нее признаки умственного расстройства; в сильной боязни за свою дочь искала она места, где бы ее спрятать; в беспамятстве несколько раз убегала из дома с ребенком к Москве-реке, чтобы укрыть его в воде, так что домашние принуждены были иметь за ней постоянный надзор.

Вот наши беглецы вслед за другими, выбиваясь из сил, спешат выбраться из Москвы; старуха теща несет младенца, отец влечет помешавшуюся от страха мать. К счастию, на пути встретился с ними один мещанин, спасающийся также бегством, прихожанин их церкви и хороший знакомый отца моего, ехавший с своим семейством на телеге, запряженной в одну лошадь; добрый человек, тронутый бедственным положением моей матери, поместил ее с ребенком к себе на телегу вместе с своим семейством, a прочие и он сам, так как для него не осталось уже в повозке места, шли пешком. От Серпуховской заставы путники перебрались на Владимирскую дорогу и к позднему вечеру едва достигли до Лосинного завода, в 12 верстах от Москвы. На Владимирской дороге, по которой они проезжали, всюду царствовали страх и смятение; жители придорожных селений оставляли свои обиталища и убегали в леса, а брошенные пустые избы с растворенными окнами и дверями наводили на путников еще больший страх. В одной из таких изб путники принуждены были провести ночь; к пущему горю, у наших беглецов не было с собой ничего съедобного; шаря по углам пустой избы, случайно заглянули в печь и к немалой радости нашли там несколько испекшихся хлебов, которые не успели захватить с собою в страхе и поспешности ушедшие в леса хозяева. В этом оставленном жителями селении беглецы провели самую тревожную ночь, быв в постоянном страхе от наезда французов, ежеминутно в ужасе вздрагивая от доносившегося из Москвы гула пушечных выстрелов и взрывов пороховых складов, и освещаемые багровым заревом пожаров, это Москва горела, разоряемая французами! Настал день 3 сентября; рано утром наши путники поплелись далее, так же бесцельно, не зная куда или где остановиться, лишь бы уйти скорее от опасности и в том же порядке: женщины с детьми и с ними мать моя с ребенком поместились в повозке, остальные, мужчины и моя бабка, шли по сторонам повозки пешком; по дороге также шли и ехали беглецы из Москвы, в страхе спешившие как можно далее уйти от опасности. Стоявшие по пути селения, мимо которых проходили беглецы, также оказались пусты; обитатели их, укрывавшиеся в лесах, выходили к нашим беглецам на дорогу, спрашивая, кто они, откуда, и что Москва и слыша в ответ: французы жгут, грабят, убивают, поспешно скрывались опять в леса. Некоторые из тамошних женщин, осматривая проезжих и видя мать мою, плохо одетую и больную, из сострадания и жалости давали ей хлеба. Путники, усталые и при недостатке продовольствия, двигались медленно; по дороге встречались казаки, рыскавшие вокруг Москвы; вид их несколько ободрил беглецов. К вечеру прибыли в одно селение (названия его я уже не помню), оставленное жителями, и ночь провели в пустой избе. На другой день к вечеру прибыли в село Гжель, расстоянием от Москвы в 15 верстах. В этом обширном и многолюдном селении жители оставались в своих домах, не удаляясь в леса, но в понятном возбужденном состоянии и волнуемые страхом, собравшись толпами посреди села, обступили приезжих, с участием расспрашивая бедных беглецов о разорении Москвы. Один из церковников того села оказался дальним родственником моему отцу, который в крайнем безысходном своем положении упросил остаться с семейством у него в доме впредь до благоприятного времени и был радушно им принят. Здесь отец мой пробыл до окончательного выступления французов из Москвы, считая себя в безопасности от них, да притом и потому, что не имел никакой возможности следовать далее, так как добрый человек, приютивший мать мою с ее ребенком в своей повозке, также остался в том селе Гжели и далее не поехал.