Текст книги "Уникальная картина мира индивида и ее отображение на тексты: на примере текстов людей, совершивших ряд суицидальных попыток"

Вероятно, именно благодаря «эффекту дозволенности» вымышленный другой, во-первых, оценивается как «плохой», «хуже меня» (из 353 псевдовоспоминаний 71 % (250 человек) имеют протагонистом «плохого другого», 24 % (85 человек) – «полностью проективного», характеризующегося лишь меньшей прописанностью и отсутствием взрослого взгляда на события, и только в 3 % случаев (11 человек) протагонистом оказывается «хороший другой» – «лучше, талантливее меня», правда, очень схематичный).

Синтаксический фундаментальный запрет.

3.5. Непереносимое и умалчиваемое.

Анализ текстов, содержащих фундаментальный запрет, позволяет говорить о том, что «поражение», если оно описывается в тексте, всегда оценивается автором как условно-приятное и никогда не относится к разряду «непереносимых». Истинно «непереносимые» поражения никогда не становятся развернутым фрагментом текста. Они отсекаются либо точкой – сюжет прерывается, не дойдя до «наказания», либо описаны «словом, не отбрасывающим тень», часто оказываясь среди маргиналий.

Например, в очень кратком, без подробностей, воспоминании разворачивается сюжет о том, как «во втором классе на уроке труда мы все – и девочки, и мальчики, шили воротнички для школьной формы, и ничего кошмарнее в моей жизни не бывало». В последующей беседе на вопрос о том, что же было дальше, автор сообщает: «Ну ладно, я расскажу, но это я рассказываю в первый и в последний раз в моей жизни; это самое ужасное воспоминание в моей жизни; я никогда это не забуду, но никогда больше не буду рассказывать». Далее он сообщает, что, не преуспев в шитье воротничка, он отправился в магазин на углу, за тридцать копеек купил готовый воротничок (появилось большое количество подробностей, локализаторы), «помял его как следует, потаскал два дня в грязном кармане и отдал учительнице в качестве собственного изделия. Она дождалась, пока все ребята вышли из класса, и сказала: «Я же вижу, что это фабричный воротничок, да еще испачканный о грязную шею». Я никогда в жизни больше не испытывал такого стыда, да еще и чувства своей физической нечистоты. Это самое тяжелое воспоминание в моей жизни…».

Вот еще один случай, когда отсекается «непереносимая» часть воспоминания. Автор подробно, с конкретными деталями и локализаторами, описывает, как готовился к выпускному экзамену в музыкальной школе, как испытал мгновенный мандраж, но сумел взять себя в руки, и т. п. Воспоминание заканчивается словами: «Это был апофеоз». Финал – «победа» – описан без подробностей, «словом, не отбрасывающим тень». Это тем более странно, что обычно именно финал сценария «победа» оказывается настолько приятным для вспоминающего, что снабжается максимальным количеством деталей: на нем хочется остановиться и пережить еще раз во всех подробностях. Истинно переживаемая «победа» описывается в сюжете, структурно полностью аналогичном описываемому:

В первом классе у меня были пятерки по всем предметам, кроме чистописания, и однажды папа сказал мне: «Ну сделай же что-нибудь исключительное, героическое, чтобы победить это дурацкое чистописание! Я полгода переписывала прописи, даже на каникулах… В конце года было родительское собрание, на котором родителям отдавали наши табели. На собрание пошел папа. Я очень боялась. Наконец раздался звонок в дверь… На пороге стоял папа. Он улыбался. В руках у него были тюльпаны – удивительно красивые, полосатые. Я не сразу поняла, что эти тюльпаны мне: мне никто еще никогда не дарил цветы. По чистописанию у меня была пятерка».

Как мы видим, описание счастливой, вновь и вновь переживаемой в воспоминании «победы» как результата долгой, старательной подготовки сильно отличается от неопределенного, неизвестно как и в чем выразившегося «апофеоза». При индивидуальной беседе выясняется, что «апофеоз», действительно, был связан с тягостными переживаниями относительно родителей, возвращаться к которым автор не хочет (по этическим соображениям подробности здесь опускаются).

Вообще поразительные сюжетные и сценарные параллели между текстами разных, незнакомых между собой и принадлежащих к различным поколениям авторов часто позволяют построить оппозицию и выявить те «внутренние смыслы», которые, во-первых, не были бы раскрыты при анализе текста одного автора, а во-вторых, при обнаружении были бы, по-видимому, отнесены к сугубо индивидуальным «внутренним смыслам», хотя сам факт, что они встречаются часто и у разных авторов, говорит в пользу того, что они имеют общекультурный характер. Приведем в качестве примера два истинных воспоминания с совершенно одинаковой структурой сюжета и сценария, с одинаковыми умолчаниями в отношении «непереносимого». Одно из них принадлежит девушке 18-ти лет, другое, послужившее ключом для декодирования смыслов первого – 47-летнему мужчине. Авторы не знакомы лично, как не знакомы и с текстами друг друга.

Воспоминание девушки:

…Как-то вечером мы все сидели на кухне. Сначала я, не без помощи мамы, сделала уроки, потом мама мыла посуду, а папа рассказывал разные смешные истории и дразнился. В дверь позвонили. Папа пошел открывать. Я побежала за ним. На пороге стояла наша соседка, толстая тетя Валя. Она показывала рукой в противоположный угол лестничной клетки – там сидел наш кот, весь залитый кровью. У него не было одной лапы. Папа тут же схватил ключи и побежал греть машину. Мама быстро одела меня, заперла дверь, мы схватили кота, завернули в полотенце и поехали в ветеринарную клинику. В первой клинике нам сказали, что кота нужно усыпить. Во второй и третьей повторилось то же самое. Но в третьей клинике нам дали телефон частного доктора. Мы приехали к нему ночью. Он три часа оперировал нашего кота, и все прошло успешно. Сейчас у нас в доме живет кот с тремя лапами.

Это воспоминание со сценарием «победа» обладает рядом странностей. Оно безусловно истинное – в нем много конкретных деталей и локализаторов. Оно глубоко эмоционально, в нем есть и мы – вся семья, и я как самостоятельный субъект, и по отдельности каждый из родителей. Однако в тексте нет ни одного внутреннего предиката, а также ни одной реплики: никто – ни я, ни мама, ни папа – не обнаруживают эмоций: я не пугаюсь, не плачу, родители – не строят догадок о том, кто искалечил кота; никто, включая толстую тетю Валю, ничего не произносит. Что происходит с нами, пока кота сначала везут в клинику, потом оперируют, тоже окружено молчанием. Это тем более странно, что в параллельном псевдовоспоминании того же автора весь сюжет строится на внутренних предикатах: вымышленная героиня ревнует, волнуется, обижается, злится, то есть автор текста в принципе склонен оперировать словами, описывающими внутренние состояния, но почему-то отказывается от них.

Расшифровкой служит параллельное воспоминание мужчины:

Когда мама писала диссертацию, она жила на даче, а я приезжал туда на каникулы. Не помню, были это зимние или весенние каникулы. Мы пошли на лыжах. Был очень красивый день, было так красиво, что даже было как-то грустно и одиноко. Солнце садилось, и сугробы были окрашены розовым. Мы уже возвращались домой, когда я увидел возле лыжни белку. Я подъехал и взял ее в руки. Она была живая, но, по-видимому, умирала. Она смотрела на меня своими черными глазками… Подъехала мать. Она сказала: «Брось ее, она умирает». Я стоял с белкой и не знал, что делать. Потом я положил ее возле лыжни и поехал догонять мать. Я оглядывался несколько раз и видел, как на белку падает снег. Это самое тяжелое воспоминание в моей жизни. Я никогда не рассказывал его, потому что я не могу описать тех чувств, которые я тогда испытал. Конечно, там было и осознание того, что существует смерть, и глубокий конфликт с матерью (кстати, ее варежки были отделаны беличьим мехом), и чувство беспомощности и одиночества, но все это не исчерпывает тогдашнего моего состояния. Более того, я заведомо не соглашусь ни с какой интерпретацией – если бы это можно было выразить, я бы сумел это сделать, и воспоминание не было бы таким мучительным.

Удивительно, насколько сильно сходство этих текстов! Параллели очень прозрачны: в обоих воспоминаниях ребенок видит умирающее животное. Но в первом случае это любимый домашний кот, во втором – дикая, «ничейная» белка. И в первом случае на спасение кота бросается вся семья, причем ее единство и взаимное понимание так велико, что не требует слов (папа молча бросается греть машину и пр.). Ни у кого не возникает сомнений и разногласий, никто не опускает руки после неудачи в первой клинике, и ребенку не приходится принимать собственное решение, соглашаться, настаивать – он действует в рамках некого счастливого «мы». Результатом этого совместного порыва является победа вопреки всем обстоятельствам. Однако чувства, которые испытала героиня, по-видимому, относятся к разряду «непереносимых», и они оказываются в тексте системным умолчанием – равно как умалчиваются и непереносимые ситуации ожидания, пока кота возят из клиники в клинику, оперируют. Во втором случае ребенок оказывается один на один с умирающей белкой. Мать эмоционально не участвует в ситуации, скорее всего, вообще не подозревает о ее значимости, и ребенок вынужден сам принять решение, причем что бы он ни предпринял, победы не последует. Он не в состоянии даже помыслить о том, как поступить было бы «правильно». Он оказывается «не человеком, а обстоятельством – как дерево или снег» (интерпретация автора текста в дальнейшей беседе). Эти чувства «стыда, несуществования и предательства» особенно тяжелы постольку, поскольку «не поддаются описанию и потому непоправимы».

3.6. Паравизуальный тест

Гипотеза о том, что «непереносимые» переживания обычно становятся предметом умолчания и не превращаются в развернутый рассказ, была проверена следующим образом. Контрольной группе участников ТМ (50 человек) за 10 дней до проведения методики был предложен рассказ о серии картинок, изображающий следующий сюжет: герой стоит с корзинкой, полной разнообразных продуктов, в супермаркете, не посмотрев, протягивает кассирше деньги, думая, что это крупная купюра, однако он ошибается – купюра мелкая, ее не хватает на оплату покупок, кассирша сначала долго выжидательно молчит, смотрит на героя презрительно и насмешливо, а потом, в тот момент, когда он понимает свою ошибку, устраивает грандиозный скандал, и герой бежит прочь, бросив тележку с покупками; дома его встречают вопросом, купил ли он масло, и он отвечает…

И далее предлагалось три варианта ответа: а) Не купил – герою не хватило денег; б) Герой рассказывает смешную историю о нелепо выглядевшей и раздражительной кассирше, с которой он не стал связываться и поспешил уйти; в) Герой рассказывает об ужасной истории, приключившейся с ним в супермаркете, и заключает, что это еще одна неудача в цепи преследующих его случайных неприятностей.

Здесь впервые применена техника «паравизуального» теста: картинки не предъявляются, а описываются в контексте рассказа об уже проведенном эксперименте. Этот прием дает ряд выгод по сравнению с истинным предъявлением картинок: во-первых, снимается проблема изобразительной стилистики, оказывающей серьезное влияние на интерпретацию (реальные картинки должны быть нарисованы «в некоторой манере» – комической, схематической, контуром, штрихами, в цвете); во-вторых, картинки в принципе не передают однозначно те смыслы, которые выражены внутренними предикатами (герой думает, что это крупная купюра, однако он ошибается).

Из 50-ти отвечавших 31 человек ответил, что выберет первый вариант: произошедший инцидент не интерпретируется как событие, он неприятен и не является предметом рассказа; 11 человек выбрали второй вариант ответа: инцидент интерпретируется как смешной, и таким образом достигается победа; 8 человек предпочли третий вариант ответа: они строят свой биографический сценарий как цепь постоянно оборачивающихся против них случайностей – «ударов судьбы», причем здесь тоже можно говорить о своего рода победе. Это победа не на уровне сюжета, а на уровне сценария: автор оценивает себя как некоего отрицательного «избранника судьбы», «особенного» человека, неудачи которого объясняются не столько личными просчетами и ошибками, сколько мощью нечеловеческого партнера, постоянно и закономерно выигрывающего у него.

Затем со всеми участниками паравизуального теста была проведена ТМ, в текстах которой, как обнаружилось, каждый из участников повторил свойственный ему выбор сценария: у всех выбравших первый и второй варианты ответа тексты представляли собой различные репрезентации сценария «победа», у выбравших третий вариант – сценарий «поражение».

Разумно полагать, что при анализе текста воспоминаний можно руководствоваться предположениями о том, что условно-приятные события излагаются, как правило, с тем большей подробностью, чем более приятные переживания связаны с ними; истинно-неприятные события излагаются коротко, схематически или вообще становятся предметом умолчания.

Композиционные и синтаксические умолчания «неприятного» и «непереносимого».

Изучение количественных соотношений между композиционными частями текстов ТМ позволило сформулировать представление о некоторой условной «норме» этих соотношений. Так, экспозиция по объему примерно равнялась развязке, и в большинстве текстов ТМ они в среднем составляли меньше четверти объема всего текста каждая. Это позволило обратить внимание на небольшое количество текстов, в которых эти композиционные элементы были значительно больше или меньше обычного.

«Ненормально» – большая экспозиция, если в ней описывается в подробностях время и место действия, портреты действующих в воспоминании лиц, их характеристики и обстоятельства их жизни, свидетельствует о приятных переживаниях, связанных с самим фактом обращения к детским воспоминаниям; если же она полна «слов, не отбрасывающих тень», безагенсных и псевдоагенсных конструкций, может говорить о том, что автор оттягивает момент перехода к собственно сюжету, особенно к его развязке, поскольку это неприятно – а в случаях полного отсутствия развязки и «непереносимо».

Рассмотрим в свете этой интерпретации еще несколько текстов истинных воспоминаний.

В воспоминании студента И. более двух третей занимает описание строящегося здания больницы – серого, мрачного многоэтажного здания, которое возводилось более пяти лет, потом строительство было приостановлено, потом была снята охрана, и здание пришло в запустение. В огромной экспозиции нет ни одной человеческой фигуры, ни я, ни другие люди не появляются в тексте «по грамматическим причинам»: все использованные конструкции относятся к безагенсным или псевдоагенсным (здание строилось, строительство шло долго, дом пришел в запустение и пр). Затем появляется переход к следующей части рассказа, в нем используются псевдоагенсы все, многие: все боялись проходить мимо этого дома. После этого идет короткое предложение с относительно конкретными фигурами: дом облюбовали бомжи и местные хулиганы, в поисках приключений стали туда забираться и школьники. В следующем, тоже лапидарном предложении говорится, что мы с друзьями сначала изучили все, что связано с этим домом (слова не отбрасывают тень: кто эти друзья? каким образом изучили? Что именно имеется в виду?), а затем отправились туда. Там мы совершали подвиги: прыгали с этажа на этаж, потом, наоборот, поднимались на крышу, ходили по бортику, спускались в подвал. Это единственное «конкретное» предложение во всем тексте. Характер локализаторов заставляет предположить, что описывается реальное событие: высказывание прыгали с этажа на этаж, потом, наоборот, поднимались на крышу содержит очевидный для автора локализатор прыгали *вниз (поскольку затем идут слова: наоборот, поднимались). Ходили по бортику также настолько пространственно очевидно для автора, что ему не приходит в голову объяснять: по бортику чего? На этом описание собственно конкретного события прерывается, и следует короткое резюме: скоро весь район узнал о совершенных подвигах (Кто именно узнал? Каковы были подвиги? Что именно произошло в заброшенном доме такого, что это стало известно всему району?). Больше никто (кто именно?) не хвастался своими подвигами, потому что все (Кто?) знали о том, что было совершено нами (А что было совершено?). В заключение говорится о том, что теперь, проходя мимо этого дома, я с ужасом думаю: как я мог туда забрести?

По сюжету это воспоминание может быть отнесено в качестве маргинального к категории «преступление и наказание»: нарушением запрета здесь очевидно являются игры в заброшенном доме, однако наказание отсутствует. Сценарий, на мой взгляд, относится к ряду специфических «победных» сценариев: «искатели жемчугов». В рамках этого сценария обычно функционируют сюжеты о далеких путешествиях, приключениях, походах, войне, смелых авантюрах и пр. Основные смыслы, выражаемые этим сценарием, состоят в следующем: я исключителен, я видел то, чего никто из обычных людей не видел, я был там, куда никто не добирался, я не растерялся и не испугался в такой ситуации, где растерялся бы каждый, я сумел преодолеть те трудности, с которыми ты даже не сталкивался и пр. Обычно сценарий «искатели жемчугов» воплощается многословно и с большим количеством конкретных деталей и подробностей: рассказывающий переживает вновь ситуацию победы – над обстоятельствами, над страхом, над природой. В приводимом воспоминании, однако, все «героическое приключение» занимает полторы строки. Несообразно большая и не содержащая никаких фигур экспозиция может свидетельствовать о том, что автор не решается перейти к основному тексту, возможно, даже решает, следует ли вообще это делать. Можно заключить, что воспоминание о приключении неприятно, если не «непереносимо». Что же произошло в заброшенном доме? Детей напугал бомж? Подломилась ступенька? Реальное происшествие скрыто за повтором слова подвиг. Скрыта и реальная роль автора: вместо я действует обобщенный персонаж мы с друзьями, а я появляется только в заключительной фразе, в «безопасной» позиции взрослого. Ключом служит псевдовоспоминание того же автора, в котором действуют два персонажа: я – робкий домосед и мой враг, бессмысленно агрессивный и отважный, которому, собственно, и отведено главное место в тексте (более 80 % объема). Антипод автора декларирован как человек, боящийся внешнего мира, событий, агрессии окружающих – соответственно, основным сознательным, декларируемым сообщением псевдовоспоминания является утверждение: я не боюсь. Основным недекларативным сообщением, напротив, является рассказ о «враге», который ничего не боится и вызывает зависть, любование и восхищение робкого наблюдателя. Можно полагать, что в псевдовоспоминании обрели образное воплощение две ипостаси реального автора: смелый, агрессивный герой-нарушитель запретов и любующийся им робкий ребенок, который обезопасил себя формулой мы с друзьями, который постоянно оглядывается на окружающих в поисках одобрения (весь район говорил о совершенных подвигах), который ищет безличных, безагенсных формулировок, чтобы не сказать я (даже подвиги просто совершены – не нами и, тем более, не мной). Таким образом, автор воспоминания рассказывает об авантюре, предпринятой не из любви к приключениям, а из-за необходимости робкого человека доказать (кому?) собственное бесстрашие. Сам процесс доказательства – «подвиги» в заброшенном здании – непереносимо страшен и противоречит реальным желаниям, но это экзамен, сдав который, можно быть самим собой, не опасаясь обвинений (чьих?) в трусости, конформизме, желании быть как все. Конфликт ценностей проявляется и в композиции, и в синтаксисе текста, где на несколько ладов повторяется, что герой не исключителен, что герой – один из многих. Так, бросается в глаза «академический» способ изложения: сначала идет «история вопроса» (здание строилось, потом стройка остановилась и пр.), потом «обзор работ современных авторов» (бомжи, местные хулиганы, школьники), потом собственный – и тоже коллективный – вклад в изучение проблемы. Однако сценарий «искателя жемчугов», бесстрашного героя, как раз и сводится к утверждению собственной исключительности. Конфликт ценностей подтверждается концовкой воспоминания: «подвиги» были совершены всего один раз, зато теперь можно спокойно проходить мимо серого здания недостроенной больницы, восхищенно удивляясь собственному безумному героизму и вволю, без моральных помех, боясь: право бояться куплено бесстрашием.

Вот еще воспоминание, где умолчание о неприятном является важным структурным компонентом и где только по повтору умолчания и можно сделать предположение о конфликте между сюжетом и стоящим за ним сценарием.

Однажды я вышел с папой гулять. Была ранняя весна. Напротив нашего дома я увидел сугроб. Он был огромный, его верхушка начала подтаивать и была льдяно-синей, прозрачной, просвечивающей на солнце. С нее по желобу бежала вода, скапливаясь у тротуарного бордюра. Сугроб был такой ослепительный, что я захотел попить воды из этого желоба. Что было дальше, помню смутно, но с тех пор я старался снега не есть и воды из луж не пить. Еще однажды я в новом комбинезоне на только что купленном велосипеде попытался съехать с тротуарного бордюра, кажется, первый раз в жизни. Я упал с велосипеда в лужу, порвал комбинезон – но это уже другая история.

Здесь дважды повторен сюжет «преступление и наказание», причем оба раза умолчанию подлежит сцена наказания. В первый раз вместо описания реакции отца возникает формулировка помню смутно (Отец отшлепал ребенка? Закричал страшным голосом? Упал в обморок?), хотя некое наказание, безусловно, было (с тех пор старался снега не есть и воды из луж не пить). Во второй раз сцена наказания отсекается финальной фразой (это уже другая история). На протяжении короткого текста автор дважды и с удовольствием описывает инициацию (с тех пор, в первый раз). Обе истории заканчиваются, казалось бы, поражением, однако это лишь первое, инициальное поражение на пути к победе и истинному знанию (так, автор на вопрос об отношении к велосипеду отвечает, что не мыслит себе жизнь без него). «Победный сценарий» здесь репрезентирован частичным умолчанием – отказом описывать в деталях сцену поражения.

Синтаксические умолчания.

Умолчание, отказ от сообщения выражается не только композиционно, но и синтаксически. Примером этого может служить воспоминание студента К.

Я выхожу утром гулять. По-видимому, ранняя весна, так как на детской площадке снег частично стаял, и из-под него показались шины, врытые в землю. Я до сих пор не могу понять, зачем они нужны. На детской площадке двое качелей. Одни сломаны, а вторые все время заняты. Я долго жду, когда они освободятся. Наконец они освободились. Я подбегаю к ним и тут же получаю ужасный удар качелями по подбородку.

Этот текст синтаксически построен на неагенсных конструкциях (качели сломаны, заняты, освободились…). Я действует в мире, где, кроме него, не просто нет других фигур, но даже синтаксическое место для них не предусмотрено. Тот факт, что мир пуст, подтверждается и на композиционном уровне: точка обрывает рассказ на том месте, где к герою должны были подбежать, или пожалеть, или отругать, или помочь другие люди. Точка нужна для того, чтобы не вводить их в текст. На сюжетном уровне текст следует отнести к маргиналиям «преступления и наказания»: падение и/или болезнь, видимо, следует рассматривать как универсальный мотив «возмездия». В рассказе нет ни запрета, ни его нарушения, и только контекст воспоминаний других людей позволяет увидеть и здесь наказание – странное, непоучительное, несправедливое. В последующих беседах этот студент описал свою картину мира: болезненно-жестокую, позволяющую предполагать наличие серьезных психических проблем (он член сатанистской секты).

Особенно интересно фундаментальный запрет выражается в выборе синтаксических структур в тексте. интаксический запрет на я в роли агенса и обилие безагенсных конструкций, исключающих появление других фигур в рассказе, оказался специфичен для текстов больных шизофренией[6]6
  Дипломная работа А. Ганичевой, написанная в 2001 году под руководством Т. Д. Шевеленковой.


[Закрыть], причем речь идет только о текстах истинных воспоминаний. В псевдовоспоминаниях этих больных беспрепятственно появлялись я в номинативе и фигуры других людей. Так, весь текст истинного воспоминания больного Н. сводится к трем предложениям, содержащим только безагенсные конструкции:

Интересный фильм. Прекрасный подбор актеров. Замечательные пиротехнические эффекты.

Однако в псевдовоспоминании того же больного текст имеет совершенно другую структуру:

Я провожу лето на даче в детском саду. Вместе с другими детьми я стою у забора и жду, когда появятся мои родители. Стоять скучно, и я придумываю игру: то сквозь дырку в заборе я смотрю на лес и дорогу, по которой должны прийти родители, и тогда не вижу забора, то смотрю на забор, и тогда не вижу дороги и леса. Так я могу стоять часами.

Очевидно, второй текст тоже сообщает об истинном воспоминании больного, но под «ярлыком» другого: другой – это «я до болезни», с чувствами, эмоциями, привязанностями. Но между нами – мной и другим – лежит фундаментальный запрет экзистенциального и одновременно синтаксического толка: мне нынешнему запрещено быть, именовать себя я, мир вокруг меня нынешнего синтаксически не населен; наоборот, другой – это я до болезни, мир его населен, он существует и свободно называет себя я. Болезнь, запрещающая я, оказывается актом инициации.

В текстах студентов, участвовавших в ТМ, фундаментальные запреты часто выражались очень сходным образом. Так, в истинных воспоминаниях, принадлежавших крайне сдержанным и двигательно зажатым людям, регулярно отсутствовало я благодаря абсолютному предпочтению, отдаваемому ими определенно-личным предложениям: сижу себе и думаю; подхожу к песочнице и вижу; не могу понять, откуда папа узнал… В параллельных псевдовоспоминаниях вымышленный протагонист не использует определенно-личных предложений вообще и, смело именуя себя я, бегает и бесится; заорал и забрался на забор; не слушая доводов папы, вырвал руку и подбежал к клетке…

Сюжеты класса «Цвет – запах – вкус».

Внеположенными по отношению к сюжету «преступление и наказание», а также к сюжетам «победа – поражение», стали тексты, где центром оказывалась именно «инициация» – например, воспоминание «о саде с зеленой травой и огромными синими цветами, посреди которого стоит красная машина – я не помню, настоящая или игрушечная»; или «об острых коготках птицы, зажатой в руках, и о ее крике, когда я отпускаю ее на свободу». Это первое воспоминание о себе – чувствующем. Здесь, как легко убедиться, развертывался другой сценарий – о собственной внутренней исключительности: я помню себя в том возрасте, о котором у большинства не осталось воспоминаний, и уже тогда я был способен остро переживать цвета, запахи, звуки.

Сценарии, связанные с утверждением собственной исключительности, характеризуются следующим рядом черт:

• экзотичность вспоминаемых событий (Африка, опасный байдарочный поход, необычно смелое и умное поведение в сложной ситуации) – здесь отчетливо осознавалась коммуникативная цель: последующая беседа с авторами этих воспоминаний выявила осознаваемое желание произвести впечатление на исследователя и группу, добиться похвалы и восхищения;

• изысканная, а иногда и вычурная литературная форма, избранная с той же коммуникативной целью;

• чрезвычайно ранний период, к которому относится воспоминание (младенчество, первый год жизни) – как показала последующая беседа, это тоже свидетельствовало, с точки зрения авторов воспоминаний, об их талантливости, «избранности», одаренности, что, как правило, коррелировало с их реальными качествами;

• бессюжетность воспоминания (помню странный резкий запах, бескрайние ярко-оранжевые просторы вокруг меня (это, видимо, детская клеенка) и огромное, как таз, значительно больше, чем я вся, улыбающееся лицо отца в вышине) – коммуникативная цель здесь была близка к предыдущей, хотя и выявлялась с некоторым усилием, а сами воспоминания тоже часто относились к очень раннему периоду жизни.

Соотношение сюжета «Цвет-запах-вкус» и сюжетов «Преступление и наказание» и «Победа-поражение»:

Всего – 350 ч.

Исследование ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» дает возможность утверждать, что, анализируя детские воспоминания говорящего, можно, опираясь на ряд формальных признаков, содержащихся в тексте этих воспоминаний, построить достаточно уверенную гипотезу о том, рассказывает ли автор о реально происходившем событии (наличие «взрослого» взгляда на рассказываемое, конкретная лексика, локализаторы), или имеет место ложь, конфабуляция, отказ от контакта; на основании количества фигур в тексте воспоминания, а также благодаря специфике синтаксиса (превалирование безагенсных и псевдоагенсных конструкций, регулярная подстановка «я» на место пациенса) построить ожидания о естественной для говорящего модели контактов – или отказа от контактов – с другими людьми.

Наличие литературной изощренности, цитирования, аллюзий в тексте воспоминания никак не свидетельствуют о его искренности или неискренности, однако сообщает важную информацию о прагматике текста (о желании автора быть понятым – или, наоборот, загадочным, о его намерении занять в разговоре доминирующую позицию, проявить скрытую агрессию, втянуть слушателя в игру и пр.).

В случае применения этой ТМ велика вероятность быстрого получения информации о наличии и о характере конфликтов, страхов, чувства вины, скрытой деструктивности, агрессии и аутоагрессии и пр.

Методика также дает возможность для проведения экспресс-обследования в больших группах (школьный класс, студенческая группа и пр.), позволяя выявить предположительно нуждающихся в помощи (прежде всего, это авторы «кровавых» псевдовоспоминаний, коррелирующих, как правило, с агрессией и аутоагрессией, а также авторы «безфигурных» и «однофигурных» текстов с превалированием безагенсных и псевдоагенсных конструкций, что часто может свидетельствовать о нарушении контактов с миром людей.

3.7. Модификации ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание». ТМ «Мой главный поступок».

Методика «Воспоминание…», будучи практически-ориентированной, оказалась удобным способом диагностики проблемы или круга проблем на начальном этапе не только групповой, но и индивидуальной психотерапии. Она многократно использовалась в конкретных психотерапевтических ситуациях как способ интенсифицировать сбор информации о личностных чертах и проблемах клиента и как метод экспресс-скрининга в группах. Также ее оказалось удобно модифицировать «под задачу».